Удушье

      Застегивающийся ошейник — просто данность, которую он выбрал. Ощущая, как сила останавливается в нём, прячась от чужеродного воздействия. Ошейник, что станет намного более близким другом, чем кто-либо за эти долгие годы. Энакину же плевать. Так говорит он, но почему-то собственноручно надевает его на бывшего джедая, обрезая его связь с силой.       Когда убивают Люка, Кеноби приходит к нему сам. Без слёз, без страха, без боли, готовый быть убитым.       Оби-Ван устал. Как устают люди, что каждый день видят смерть, ощущают беспомощность, не имеют права и главное сил помочь. Он оказался слабым. Джедаи не должны быть слабыми, никогда не сдающиеся на волю судьбе, — он уже давно не был джедаем. Всего лишь человек. Почти старик. Которому жить осталось недолго. Так он думает, когда его затягивает в корабль самого императора на его маленькой посудине. Так он думает, когда штурмовики ведут его по коридорам, заставляя вышагивать, а не плестись и глохнуть от собственных шагов. Настолько, кажется, всё здесь поглощено страшной тишиной.       И когда его оставляют одного вместе с тем, кого он когда-то предал, он отсчитывает минуты, что остались у него до конца.       Скорее, даже секунды. Одна. Две. Три. Они медленно утекают сквозь пальцы связанных за спиной рук. На нём всё ещё нет никаких модулей, что укрощали бы силу. Он просто не пытается убежать.       Он сдался. Так. Бывает. Смотря на спину, облачённую в чёрное, он сдался своему когда-то ученику, которого не спас дважды из его падений. И оба раза мог. Только не стал. Не смог увидеть, как тёмная сторона поглощает чужую душу, не смог остановить собственный световой меч, прежде чем отрубить чужие ноги. Он смог лишь ринуться вперёд, чтобы спасти хотя бы часть его тела от пламени, что уже подбиралось к нему. Смог оттащить и сбежать. Подобно трусу, оставляя его на раскалённом Мустафаре, что всё равно выжег чужие лёгкие едким дымом и адской жарой. Он знает это, потому что слышит это громкое дыхание через маску, потому что понимает, ведь хотя бы в этом не был дураком.       — Почему ты просто пришёл? — слышится приглушённый голос, и Кеноби мог бы поклясться, что он слышит в нём удивление. Но, наверное, это просто игра его воображения. Ведь за механическим голосом сложно услышать интонации.       — Потому что мне больше некуда было идти, — тихо звучит его голос, давно уже потерявший цвет, что раньше окружал его. И ведь нет в этом лжи. Ему и правда больше некуда идти. Он не может ни защитить, ни спасти, он может лишь жить жизнью человека, что не принадлежит ему. Никогда не принадлежала.       Он сдаётся Вейдеру, потому что его место всегда было рядом, а он когда-то сбежал от этого. И пусть теперь Энакин не его ученик, связь всё равно осталась. И она ноет. Изо дня в день как старая рана, что никак не может до конца закрыться. Корка появляется, но гной внутри требует выхода. Оби-Ван сдирает эту корку, чтобы выпустить гной. На его теле почти нет светлых пятен. Он использует для этого чужой световой меч. Поначалу закопанный в песках, он достал его, чтобы наносить себе раны, вскрывая те самые гнойники. Прижигая их, но разве становится лучше? Нет. Лишь болит, кажется, сильнее и сильнее. Может быть, Кеноби даже сошёл с ума. Иначе нельзя объяснить то, что он сдался в руки новому Императору галактики, тому, кто так отчаянно желал убить его все эти годы. Но он потерял последнюю нить, ради которой оставался живым.       Поначалу душит его не ошейник. Сила спокойно оплетается, будто петля вокруг шеи, начиная давить на сонную артерию, перекрывая кислород, приток крови, приток мыслей, всё это осталось где-то в районе груди, и голова начала наполняться гудящим звуком. Как от светового меча. Но он даже не пытался вырваться. Он был к этому готов. Отдать себя в жертву казалось более правильным и наверняка эгоистичным, чем всю жизнь прятаться в пустыне. Он уйдёт как потерянный герой? Может, так будут говорить. Его сознание угасает на мысли, что он, как последний трус, просто не смог наложить на себя руки сам. Но он не уходит. Кислород резко возвращается в его лёгкие, а шум крови становится сильнее голоса пустоты, пока ноги не держат тело, заставляя приземлиться на колени.       — От тебя ничего не осталось. Ты пуст. — чужой голос звучит почти знакомо. Может, это от кислородного голодания ему начинает мерещиться ещё сильнее, может, он всё же есть где-то внутри. За Дартом Вейдером стоит Энакин, только он больше никогда не выйдет на свет. Пока его волос касается рука, спрятанная в плотную перчатку, Кеноби пытается надышаться, пытается поймать любой вздох, ощущая, как по краям глаз мерцают пресловутые звёзды.       — Убивать тебя больше не имеет смысла. Поэтому, я оставлю тебя жить. — он отбирает у него даже это. Смерть, которую так жаждал, он отбирает её, оставляя при себе как послушную забаву, когда-то сильный джедай с ошейником словно раб, приведённый Хаттами из захваченных земель.       Кеноби становится его трофеем. Сидящим в комнате, к которому он приходит лишь иногда. Обычно это заканчивается тем, что его зрение и кислород тают словно снег. Ему нравится душить его. Однажды Энакин шепнул ему, что так он теперь дышит. Отрывками и урывками и во всём этом виноват...       — Ты.       И Кеноби принимает это. Потому что виноват. Это чувство вины ужаснее смерти. Ему не позволено делать себе больно самому. Энакин, конечно же, увидел его шрамы. Потому что теперь он присутствует там, где захочет. У Кеноби больше нет личного пространства. И никогда не будет. Никогда.       Его шрамов касаются, скорее, как смотрят на животное, проверяя его внешние данные при покупке. Но Кеноби не против. Его взгляд смотрит в сторону, когда пальцы останавливаются у других шрамов. Тех, что были когда-то давно. Оставленные в той жизни, что маячит где-то совсем уж далеко.       Ему запрещают делать себе больно. Поэтому то, что больно ему делает Скайуокер, кажется не наказанием. Скорее поощрением.       Мукой, которую он заслужил. Все эти года прячась от наказания, которому должен был быть подвергнут. Он пытался оправдать себя. Говорить, что не он виноват. Не он не досмотрел за ярким солнечным мальчиком, что так сильно любил мир. Что это не он заслонил от него это солнце. Оставляя лишь глухие стены вокруг. Заставляя биться его в попытках выбраться наружу.       Когда впервые кулак соприкасается с его скулой, это нечто новое. Император снизошёл до физического контакта. Казалось, раньше брезговал даже касаться его. Так казалось Оби-Вану. Но казаться ему могло много чего. Ведь они так ни разу и не поговорили. Этот удар кажется чем-то новым. Почти живым. Он ощущает себя живым, ощущая гнев, ползущий по стенам комнаты и оплетающий его запястья. Живым от касаний не силы, которую теперь не может даже ощутить в ответ в полной мере.       — Ненавижу тебя. — звучит почти в голове. Пусть ненавидит. Так будет лучше. Так будет правильно. Честно. Ненавидеть его за всё то, что не успел сделать, Оби-Ван ненавидит себя сам. До самой последней клеточки.       И Энакин ненавидит его тоже. Но не за то, что оставил на Мустафаре. Та ярость давно выжгла всё в его груди. За то, что тот перестал сопротивляться ему. За то, что не узнаёт его. За то, что ярость застилает глаза каждый раз, когда он видит чужие светлые пустые, как у рыбы, глаза. Он хочет увидеть в них что-то живое. Но кажется, это живое сдохло когда-то давно, и он не успел найти его в тот момент, когда оно в агонии пыталось спастись. Поэтому теперь он бьёт его руками. Потому что так видит в глазах Кеноби что-то живое. И тот иногда, так редко, пытается даже закрыть себя от ударов.       Иногда, Оби-Ван думает о Квай-Гоне. Что он так ни разу и не пришёл к нему, как бы он не звал его в силе. Может, это стало последним шагом к ступени на другую сторону.       Его оставили все. И всё перестало иметь какое-либо значение.       Энакин не знает, как вернуть его. Казалось, что это уже невозможно. Тело без души, без желания жить, оно казалось ему бесполезным. Зато можно видеть его лицо, что, когда-то казалось самым важным на свете. Теперь, с синяками под глазами и пролегающими по нему морщинами, он может оставлять на нём новые синяки. Чужая шея под ошейником не заживает синими пятнами.       Всё это, кажется, превращается в рутину. В концентрированный импульс боли. От которого не сбежать. Боли для них двоих.       Но иногда Энакин приходит не душить его. И даже не избивать до потери сознания. Иногда. Он приходит просто сидеть с ним рядом. Эти дни кажутся… самыми болезненными. Почти не касаясь друг друга находиться рядом, и каждый кажется в своих мыслях, но, может, они сплетаются воедино без их ведома. Оба думают о прошлом. Смотря в разные стороны, и кажется: раньше всё можно было бы исправить. Починить. Если бы Кеноби слушал Энакина. Если бы Энакин был настойчивее.       Эти совместные вечера скорее выворачивают наизнанку, сильнее гематом болят и ноют. Внутри груди будто кто-то пытается проделать дыру, вырезая её тупым ножом, ломая рукоятью кости. Иногда Вейдер даже снимает шлем. На несколько минут. Волосы всё те же. Но лицо бледнее смерти. Ему не хватает кислорода. Не хватает жизни. Он давно уже не живёт, если быть честным. Так же как и Оби-Ван Кеноби.       — Энни. Я очень устал. — в один из таких дней всё же подаёт голос мужчина, и он, кажется, не говорил целую вечность. И это правда. Кажется, ни разу он не смог разлепить губы, что иногда были слипшимися от крови. Но не потому, что больно физически. А потому что сказать уже, казалось бы, нечего. Кроме этой одной фразы, ради которой пришлось собрать все оставленные когда-то силы. Просто прошептать тихо. Дыша через раз от боли в рёбрах, что оставил ему мужчина, сидящий рядом и Дарт Вейдер. Нет. Его Энакин, отвечает так же тихо:       — Я знаю. Но не хочу отпускать. Потому что, хотя бы сейчас. Ты будешь моим до самого конца.