***
Размашистыми водными кольцами, мягкой, зыбкой трясиной — в последний раз Интегра Хеллсинг чертила такие широкие, такие всеобъемлющие круги, замыкая в свои границы не один лишь податливый и подобострастный разум своего слуги, но и разумы своих похитителей. После, когда последний миг их близости истечет, Алукард будет годами допытываться, как она оказалась способной на такое: ведь он мог, все порты Британии тому свидетели, напустить сколь угодно тумана, но не такого. Как она смогла? Повинуясь ее мысли, этот туман полз, цеплялся непостоянными, слабыми пальцами за каждый камень на портовой набережной, любопытно касался его и полз дальше, перебирая и перебирая, отыскивая и окутывая. Он полз от щиколоток, любопытный и незамеченный своими жертвами, крался мимо тревожащихся, напряженных рук, мимо скрюченных на рукоятках пистолетов пальцев, мимо груди и мимо глаз — опоясывал и брал прохладными, успокаивающими пальцами за шею сзади. Этот туман жил и шептал — ее голосом. Этот туман внушал, не врываясь в разум. Как, госпожа, откуда это, что это? Ведь я вас этому не учил, любая моя сила — иная, она крушит и ломает, рвет и потрошит, но никогда не убаюкивает. И что бы ни думали ваши предки и все мои жертвы, вампирский шепот не может успокоить. Он может выкрутить нервы, натянуть их до предела, чтобы потом, когда внушение закончится, обернуться чудовищной головной болью, страхом, паникой, отчаяньем. Откуда это пение — и откуда у вас этот голос? Интегра не отвечала ему иначе как взглядом, полным недоумения и жалости. «О, Алукард — ты и впрямь не понимаешь?» — отвечала она неизменно и покачивала головой — нет-нет-нет — и запиралась все крепче и крепче. Если бы чувство единение, хрупкое и ломкое, было доступно ему вновь, он понял бы, что она сделала, но едва ли осознал бы, почему она промолчала и не объяснила ему, не похвасталась, не покичилась. Почему она и впредь стала более сдержанной — насколько это возможно при ее выдающихся заслугах перед Родиной и лично перед Алукардом. Все то, чем он стращал ее всерьез. Все то, о чем он предупреждал, чем уничижительно расправлялся над собой. Единственное, что он обозначил тогда, в самом начале — вы помните о своих границах и не переступаете моих, особенно тех, которые за вашей спиной, когда вы в моем теле. В самой темной части его разума, где ворочался дикий от всей пролитой крови зверь, где жило и здравствовало все то, что Алукард хвастливо величал Чудовищем и что сам понимал не до конца. Ларец с чудесами, кладовая с секретами — множество столетий Алукарду достаточно было лишь пожелать уметь что-то, и оно оказывалось в его руках, в его словах, в его взгляде. Разница была лишь в том, что когда обернулась Интегра Хеллсинг, когда перешагнула стершуюся под давлением ее воли границу, когда она взглянула в глаза тому, что было настоящим Алукардом ,не скрашенным магией Печатей, велеречивостью и всей его излишней театральщиной… Разница была лишь в том, что ей хватило храбрости просить то, что не убьет другого человека, в то время как Алукарду, Владу из рода Дракул, Цепешу-Колосажателю — ему никогда не доставало отваги брать на себя ответственность за других. И особенно — за самого себя. И когда оно развернулось в ее руках — многоголосым шепотом, змеиным шипением, стогласным стоном, воплем и хулой, когда оно спросило ее — чего ты алкаешь для них, дочь человеческая, чего пожелаешь? Что ответила она, обернув свое стыдливое, девичье желание в туман? Как Алукард ни пытался, он не мог вспомнить этого много лет спустя. Или просто не мог этого понять — и потому склонялся перед волей той, кто мог.***
Донал шагал все медленнее. Он перестал слышать металлическое позвякивание пистолета в своей руке — с детства привычное, оно успокаивало и убаюкивало его в ситуациях и похуже. Он чуть улыбался, растерянно поводя по сторонам своей огромной бритой головой. Он был совершенно спокоен — или хотел быть уверенным в этом. Он встал как вкопанный, неожиданно подойдя к самому краю раскрошившегося, ничем не огороженного пирса, врезавшегося своим гнилым зубом в мутную и вонючую воду Темзы. Чертов туман — и когда он успел так сгуститься? Он устало потер уголки глаз, не замечая, что трет их той же рукой, что крепко сжимает пистолет: трет, раздирая нос и щеки в кровь. Ну и ночка — такая кого хочешь доканает. Вот и шеф сдал — окончательно и бесповоротно. Донал не питал иллюзий относительно Лиама. Ни особого ума, ни крепкой руки, ни властного голоса, ни хозяйского окрика — дерганный парень, истеричка, но он и стреляет получше, и бегает подальше, и деньги умеет на дело отложить, а не пихнуть стриптизерше в трусы. Вот потому он и шеф, хотя по нему, после случая с пацаном не то что психушка плачет — достаточно одного посвиста и свиной прививки в череп. Донал был уверен, что так оно и кончится совсем скоро — ну не живут такие невротики долго ,не живут. Либо сам себе билет на тот свет выпишет, либо кто-то другой. Сам Донал, например, если Лиам себя в руки не возьмет. У него-то рука не дрогнет. Донал считал себя надежным парнем. Не крутым — такие парни одноразовые, только и годятся, что внимание копов на себя отвлекать да героически дохнуть под пулями. Не башковитым, не «идейным» — просто надежным. В этом и смысл, думал Донал отстраненно, поглядывая на рябую поверхность воды, в надежности. Это опора, причина и следствие. Донал — надежный парень, не то что всякие там. Донал на все пойдет и все сможет — и не надо спрашивать, это к парням типа Лиама. Это у них — свобода, равные права, вселенские обиды, оправдания, политическая программа и весь этот сраный высокий смысл. Лицо Донала скривилось от подводного течения, нарисовав на его низком лбу морщины, которых на нем не было никогда. Надежный — это когда тебя просят, а ты делаешь. Это не предавать. Почему именно этих ребят, а не других? Потому что где родился, там и пригодился. Потому что… Потому что нехрен стоять и пялиться в воду, когда… кстати, что он вообще тут делает? Донал тяжело сморгнул кровавую каплю и попытался отвернуться, сойти с места, но не смог. Он рванулся всем корпусом, но только неловко и противно хрустнул в пояснице: ноги его будто к месту приросли. Колени не гнулись. И голова сама развернулась — к воде. Он дышал тяжело и гулко, не замечая подкравшегося от горла к носу тумана. Потому что вот не повезло родиться в самом ирландском захолустье. Не повезло лет до двенадцати вообще не слышать английского, но повезло с родителями и их абсолютным принятием всего на свете. Отец так и принял судьбу боевика, потому что пришел свекор и вручил дробовик, сообщив, что ничего кроме как воевать не осталось. «Воевать, так воевать», — согласился отец, и Донал согласился, и мать согласилась — потому что они все были надежными людьми. Потому что повезло не задумываться особо. Надежный парень с крепкими нервами. Повезло, так повезло. И когда отца по стене размазало взрывом на складе краденого оружия: потому что любой надежный семейный парень сразу занял бы это место. И когда делал все, что просили — потому что, в общем-то, все равно, что делать, если попросят нужные люди, которые привыкли думать. Донал был спокоен. И глядя в мутные воды Темзы, скованный туманом по рукам и ногам, и когда они крали и потрошили с Лиамом того парнишку, и еще до Лиама — когда были другие, девчонки и парнишки, девушки и парни, мужчины и женщины, бабушки и дедушки. Лиам не мучился, усекая чью-то жизнь — он был неколебимо уверен, что так надо, и делал свое дело терпеливо и кропотливо. Он никогда не задумывался. Ведь если он это делает, значит это кому-то нужно. Так ведь? Так, печально колыхнулись ему в ответ воды Темзы, все так. И сейчас ты пойдешь искать ту девчонку, чтобы — что? Какую это… ах да. Болтливую такую. Все мозги бедолаге Лиаму запарила. Он и так не в себе, а то того и гляди палить начнет, куда попало. Из этой заварушки просто выбраться бы, не намочив хвоста — верно говорю? Еще как верно, податливо изогнулись воды, что вы там с ней сделаете? Взорвете вместе с папашей? Это программа-минимум, согласился Донал, еще бы все это заснять, хоть с одного хорошего ракурса. У меня и камера есть. Отцовская, кстати, «Лейка». Не подведет. Не сплоховать бы только — нужно выгадать момент. Ну или после — хотя бы ошметки наснимать. Крику в новостях будет… ну, вроде шеф Лиама, наш Самый Главный, того и добивается. А раз добивается, то и я не поведу — дело я говорю или нет? Еще какое дело, отозвалась река, вот только ты забыл кое о чем. Донал вопросительно замычал. Он и не заметил, как встал на колени и наклонился над самой водой, касаясь отражения своей физиономии, такой же туповато-счастливой, как у него. Что тебе нужно поплавать перед всем этим. Я что-то такого не… Как, ты забыл? О, как же ты мог! Ведь самый главный упоминал об этом! Самый Главный, машинально поправил Донал, но к чему это вообще… Разведать обстановку, сердито нахмурилась Темза, если отступать придется по воде. А это не маловероятно, когда у тебя напарник истеричка, знаешь ли. Да и девчонка такая странная. Еще выкинет чего-нибудь. Донал лупоглазо заморгал. Будь он в рассудке, то непременно насторожился бы: за воротами заурчал и резко замолк мотор «Роллс-ройса». И послышалось то тихое, многозначительное шарканье, которое обычно предваряется воплем «Всем лежать мордой в пол!» Донал качнулся раз, другой… Ну… если уж Самый Главный так сказал… но я ненадолго. До середины и обратно, максимум. Он соскользнул в воду лицом вперед, мягко и почти беззвучно, и широкими, охватистыми махами погреб против течения реки. Невозмутимый, ни о чем не сожалеющий, до конца уверенный и надежный, он успел проплыть почти триста ярдов, прежде чем все закончилось.***
Неудаче могла быть тысяча причин. Юная леди, мог бы сказать Интегре Хеллсинг тот, кто хорошо знал эту историю, но как вы могли быть уверены в своем успехе? Пусть вы погрузились в его душу, пусть увидели в покладистом мирном убийце чемпиона округа по гребле и юниорский титул по глубоководному плаванию, пусть навык тела сильнее спящего духа, пусть даже вы учли его вес, температуру тела, идеальное состояние здоровья, бычье сердце и легкие размером с парус. Но неужели вы не видели течения Темзы в том месте? Неужели не могли догадаться, что минута в такой воде — это преступление против самого сильного организма, что он будет навсегда отравлен ртутью, нитратами, искусан трехглазыми рыбами, в конце концов? Неужели вам ведомы все подводные препятствия, все пороги, все водовороты, которые могли бы утащить бедолагу на самое дно? Неужели, в конце концов, не могла хватить его крепкий упрямый затылок ударом припозднившаяся баржа? Буксирчик мусорщика? Загулявший житель восточных пристаней? Разумеется, ни один из этих вопросов не был задан, ведь официальная версия слуги и хозяйки гласила, что ворвавшийся на пристань под покровом тумана Алукард со всей своей чудовищной силой, не выбирая методов и способов, схватил бедолагу Донала за шиворот и зашвырнул одной рукой практически на середину Темзы. Тяжелые ботинки и одежда, амуниция с мгновенно вышедшим из строя детонатором, оружие, судороги, неумение плавать — как думаете, ехидно осведомился у подчиненных Уолтер, его хоть что-нибудь волновало в тот момент? По лицу старого дворецкого было отлично видно, что его волновал лишь один аспект — к сожалению, он не успел отвесить похитителю своей маленькой воспитанницы хорошего пинка на дорожку. Но когда тот же вопрос примерно полдесятка лет спустя наполовину в шутку задал ее слуга (не чтобы понять, но чтобы услышать ответ вслух) Интегра Хеллсинг, читавшая в тот момент свежие криминальные сводки, так удивилась, что даже отложила в сторону карандаш и газету. — Разумеется, я не была уверена до конца ни в течении, ни в самом Донале, — ответила он чуть задумчиво, — но альтернативной примерно через семь секунд был выстрел снайпера на позиции прямо ему в затылок. Если бы не упреждение из-за тумана… — покачала она головой и вновь углубилась в сводки. Разумеется, договорила все ее излишне независимая и непринужденная поза, поза человека, не желающего обсуждать порывы души себя-тринадцатилетнего, если бы он не умел плавать, то все равно оказался бы в реке. И если бы он начал тонуть, по любой из тысячи причин, я бросилась бы в воду за ним. В моем теле, госпожа? В теле, которое если что и не переносит, так это открытую воду? В теле, которое, вы это знали, камнем пошло бы ко дну? Интегра вновь посмотрела на своего слугу поверх очков, как на надоедливого ребенка, слишком глупого и непоседливого: — Разумеется, — отрезала она, — никто бы не пошел ко дну. Это был бы лучший заплыв со времен королевских соревнований восьмидесятого года. Со мной — не пошел бы. «С вами, — вполне серьезно ответил Алукард, — это тело не поплыло бы. Оно бы побежало по воде». Интегра только фыркнула в ответ. К несчастью или к большой удаче, но Донал плыл и плыл, пока его не скрутили оперативники «Хеллсинга», конфисковавшие для этого чью-то моторную лодку с пристани. О выстрелах к тому моменту речи не шло: приказ отдала сама Интегра, окончательно пришедшая в себя на руках у Алукарда.***
В десять лет единственной границей между непознанным и Интегрой Хеллсинг был ее отец, многажды расхваленный и оскорбленный своим по-прежнему, архаично преданным слугой. Приоткрывавший ей дверцу в мир бессмертных Артур Хеллсинг обозначал все мистическое и пугающее простым и приземленным английским языком, суховато и на манер английских сказок — чтобы понятно было даже самым глупым малышам. По ту сторону границы для него не было ничего фантастического, разве что — фантастическая инфатильность, вот она впечатляла. Ведь в конце концов, говорил Артур Хеллсинг своей внимательной маленькой наследнице, вампиры — это не выросшие дети. Одни только мечты, фантазии о вечном посмертии, смертельные обиды раз и навсегда и игры — бесконечные игры. Играть они могут так долго, что надоест всем поколениям Хеллсингов. — И тебе, моя милая, однажды надоест, — произносил он задумчиво, на что Интегра хихикала в сложенные ладошки. Игры не надоедали ей никогда. И вот он перед ней — пятисотлетний мальчишка, которому столько лет спустя все еще интересно играть в любые игры. Но в его глазах — мудрость старца. Смотри, дитя, тебе многому предстоит научиться из этой игры, говорит он, и побежали скорее, мне уже не терпится. Мощь и сила, бесконечный запас каверз и фокусов, пока еще в ее руках, и Интегра вертит в руках этот переливающийся запутанный клубок, сотканный из бесконечного самодовольства и страданий. Одному лишь Алукарду известно, что он хотел сказать ей, чем пытался научить — возможно, она поняла его неверно. Она никогда не спросила его впоследствии, о чем он думал и чего хотел. Но она сделала свои выводы. И, приручив бесконечную, всеразрушительную мощь, смогла угомониться сама и взглянуть на Алукарда чуть иначе. Эта «игрушка всего семейства Хеллсинг», как часто называть его за глаза, и впредь преподносила ей сюрпризы, не переставая удивлять до самой ее смерти. Но каждая следующая ее выходка была ей чуть более понятна — ведь она побывала в его шкуре, по ту сторону его кожи. И, побывав, не испугалась. Не заперлась сама — и не заперла его. Приняла его мощь с уважением… и с некоторой жалостью отдала ему в руки то, что он так и не смог использовать, пусть, пусть у него и были все возможности! Ах, какая преступная небрежность с его стороны! Но госпожа моя, спросит он не раз с легким смешком по ту сторону ее разума, из ночной тиши, из ее снов, к чему мне стараться самому, если у меня есть вы?***
В тот рассвет, в последний раз, она скручивает все свои старания в клубок и делает свой последний шаг вперед. На висках Алукарда от ее напряжения вздулись вены, его руки двигаются ее неуверенными, но мягкими, успокаивающими жестами. Она ткет из тумана сеть, в которую заманивает блуждающего и потерянного Лиама, напрочь забывшего, для чего он оказался здесь и сейчас, чего он должен хотеть и к чему стремиться. Она подстерегает его без движения, покорно ждет, когда завивающийся вокруг его лодыжек туман сам выведет его к нужному месту. И когда они встречаются, Лиам задевает тело Алукарда плечом, продолжает брести будто сомнамбула. На уровне интуиции Интегра поняла, что Алукард почти взбешен. Это парень — молодой еще совсем парень, куда ему спасать мир, куда ему чем-то жертвовать! («О, как вы последовательны, моя госпожа, как логичны», — практически слышит она яд голоса Алукарда — но потом, потом она будет спорить с ним, потом будет в чем-то убеждать!) Она поймала его за руку и развернула к себе лицом, не ощутив сопротивления, с которым он «пробудился», не услышав его крика. Вариантов были тысячи, и Интегра предпочла выбрать жестокий. Уже не для себя — для Алукарда. Он не простил бы ей преступной мягкости удара в висок или легкого гипноза, не понял бы, отключи она его внушением или запугай она его до икоты. Стоя с пытающимся вырваться из ее рук Лиамом лицом к лицу, Интегра наклонилась так, чтобы сравняться с ним ростом, чтобы он увидел его древние, тусклые от пролитой крови глаза с ее взглядом, пробивающимся сквозь пыльное стекло не-удивления и разочарованности. Он открыл рот — и подавился сырым куском тумана. Выхватил пистолет и разрядил пол-обоймы ей в живот — она не шевельнулась. Он попытался ударить ее по коленям, схватить за непреклонно легшие ему на щеки ладони, хотел вывернуться, укусить, хотел даже закричать. Но не успел. Интегра повернула ключик на ларчике всех способностей Алукарда и, зажмурившись от страха, вынула из него самый страшный, самый бесчеловечный, самый… правильный. — Послушай меня, Лиам, — сказала она мягко его устрашающе прельстивым, утробным, рычащим голосом, — посмотри на меня и услышь, и пойми. «Ты не готов», — договорила она ему в голову, когда он вцепился взглядом в ее взгляд так же сильно, как руками — в руки. Он дернулся в последний раз. Попытался кричать — и подавился ужасным, дрожащим воплем ужаса. Забился в ее руках, натянулся, выгнулся, взвыл… и замер, обвис, разрыдался и выскользнул из ее рук. Интегре оставалось только пнуть его пару раз в живот и один раз — по лицу, чтобы не вызвать ненужных вопросов у оперативников, нашедших их несколько минут спустя. Лиам ничего не почувствовал — к тому моменту, как она занесла ногу в первый раз, он был в глубокой отключке. Он потерял сознание еще в ее руках. Поспешно, не позволяя себе лишний раз смотреть самой, Интегра закрыла секреты Алукарда на все замки. Туман, плотно окутавший весь склад, начал постепенно рассеиваться. Интегра поспешила к своему телу. До конца своей жизни она так и не смогла забыть того, что рискнула показать Лиаму — не страха ради, не для того, чтобы его убить, вовсе нет. Чтобы предупредить, спасти, научить — быть может, скромно надеялась она, позволяя себе слишком многое, я спасла его не физически, но духовно, не позволила ему зайти слишком далеко. Ведь он был прав, когда говорил ему, когда предупреждал его. И не права была я, когда приказывала ему замолчать. «Ты не готов», — сказала Интегра. И показала ему на вытянутых руках, зажмурившись и пытаясь не смотреть, все воспоминания Алукарда. Прижизненную их часть.***
В тринадцать лет Интегра Хеллсинг пережила не самое приятное в своей недлинной жизни происшествие. Официальная версия: похищение с политическим подтекстом. Уолтер Кумм Долленз пережил несколько инфарктных минут, когда саперы срезали с его молодой госпожи кустарно изготовленный «корсет» из взрывчатки всех сортов и видов. Присутствие при этом Алукарда никого не удивило: оперативники засвидетельствовали, что вампир сразу почувствовал неладное и выпрыгнул из фургона, едва не пробив крышу. Как он успел? Как он узнал? Как мог он так рисковать и швыряться террористами, у которых по карманам нашли и все оружие мира, и детонаторы? О, почти не удивился Уолтер, вы удивлены методам настоящего чудовища? Я удивился бы, будь у него хоть какая-то стратегия, хоть какое-то (о, Господи Боже, что я несу!) благоразумие. — Но факт есть факт, — парировал Алукард, клыкасто улыбаясь и вызывая дрожь легкого ужаса у всех свидетелей, — из тумана со спасенной наследницей на руках вышел именно я. И немного слукавил при этом — чего, впрочем, так никто и не узнал.***
Если бы туман, медленно насытившийся и так же медленно улегшийся поверх мутных волн Темзы, не скрывал их голоса так же надежно, как фигуры, Уолтер, возможно, услышал бы диалог, странноватый даже по меркам вечно заигрывающихся друг с другом хозяйки и вампира: — Я, — задумчиво, глубоко и бархатно произнес Алукард, — буду писать ему письма. — О, — ехидно, совсем на себя не похоже, произнесла Интегра, — каждую неделю? Будете отчитываться ему о красоте жизни, в которой вы остались? — Можно и каждую неделю. Если будет так много происходить всего — каждую неделю. — Перестаньте покачивать меня. Ваше тело клонит от этого в сон. — Не от этого, а от нервов. И ты мне солгал! — О чем же, позвольте спросить? — У меня огромный синяк! Губа разбита жутко! Ты же говорил… — Ну что значат для Хеллсинга настоящие боевые раны? — И зуб! Ох, ужас какой, ты заговорил — и теперь я заметила! Как мне с этим в школу-то ходить! — Я бы предложил вам хоть десяток своих, но, боюсь, вам они будут не по размеру, моя госпожа. Сердито и непреклонно стукнули об асфальт каблуки Алукарда. Но подобрал плечи и сжал губы он совсем по-девичьи. — Ладно, так и быть. — Так и быть — что, моя госпожа? — Так и быть, — раскатистым баритоном отметила, несомненно, Интегра Хеллсинг, — я тебя прощаю. Все равно новый вырастет. — Эти зубы не меняются. — Тогда вставлю себе. Серебряный. Тебе назло. — Полноте вам. — Алукард… Изможденная, едва держащаяся прямо от усталости девочка посмотрела на своего вампира. Внешне спокойный, он едва сдерживался от эмоций, жутковато бросающих на девичье лицо угловатые почти алые тени. Буквально в двух десятков ярдов от них слышался обеспокоенный голос Уолтера, отчаянно призывавшего то свою несчастную хозяйку, то проклятого кровососа — кто же еще, черт подери, мог напустить столько тумана?! — Спасибо. Я все поняла. Спасибо, — повторила она и, глубоко вдохнув, шепнула в свое собственное ухо. — Дозволяю. Алукард печально и понимающе улыбнулся ее губами — в последний раз. Он покачнулся, собирая землю перед своими глазами воедино, чувствуя опору и свой рост, вновь привыкая к ним, небрежно возвращаясь на свое место. Свою хозяйку он держал все так же крепко. И гордо, непреклонно усмехнулся, увидев, что она, почувствовав весь свалившийся на ее разум вес усталости, боли и злости, не потеряла сознания. Она даже успела отдать своим оперативникам единственный приказ, прежде чем ее начало трясти. Приказ этот был: «Не стрелять!»***
В тринадцать лет Интегра Хеллсинг в последний раз побывала под кожей у своего вампира так же, как он — под ее кожей. С оборотной стороны тени, по ту сторону которой живут самые сильны и самые слабые стороны любой души, они оказались еще более разными, чем это казалось снаружи — и эту самую разность она приучилась ценить. Но еще большей находкой, самым ценным приобретением для нее стал второй после новой жизни подарок Алукарда. Подарок этот раз и навсегда очертил границы, высоко и гордо поднял голову, милостиво простил и щедро отблагодарил Алукарда за столько непростой, но, несомненно, полезный опыт. «И не отнекивайся, — нападала она на него многие годы спустя, — не лги мне, что не хотел научить меня. Уж я-то знаю, как ты ценишь настоящего Человека, я ведь побывала внутри твоей души». О, госпожа моя, ответил Алукард, не скрывая широкой усмешки, о чем разговор, с чего бы вы стали так высокопарны? Я всего лишь мелочно и гнусно развлекся, манипулировал вами — и далее по тексту, и сами придумайте все оскорбления в мой адрес. Даже в шутку он впредь не предлагал Интегре этой игры — знал, что однажды выиграв, она бы не согласилась повторять пройденное. — Я считаю, — размеренно сказала ему Интегра на следующую ночь, — что это было очень полезно для меня. Обернувшись к Алукарду, стерегшему дверь ее спальни, она, воровато выползая из постели, опираясь на штатив капельницы и не чувствуя его, подошла к нему, сидящему на полу, близко-близко, наклонилась к самому кончику его длинного носа и вороватым шепотом спросила: — А что еще ты… ну, знаешь… можешь мне предложить? Не то чтобы я специально интересовалась… В ответ Алукард мягко, предвкушающе засмеялся. Для того, чтобы воспитать себе настоящую Хозяйку, у него была тысяча и одна игра. И пока они сыграли лишь в одну из них.