Что мешает плохому танцору

Неровные и рваные шаги капитана Арамоны отдавались тяжелым эхом в опустевших коридорах Лаик. Унары давно разбрелись по своим комнатам, и, слава кошкам — остаток дня они не испортят. Какой ни на есть, а кусочек свободы. Забытая в столовой шляпа лежала на том же самом месте — ни отец Герман, ни слуги не стали ее трогать: комендант вспомнит — сам заберет. Он вспомнил. И за этим, собственно, вернулся в столовую.  На мгновение капитан замер — мерцающие отсветы на стенах навели на мысль, что он здесь не один. Огоньки свечей подрагивали равномерно, словно в такт какой-то неведомой мелодии. Мелькнула тень, и точеный темный силуэт на освещенной стене, изогнувшись, на миг застыл на месте. Снова вспышка. Взметнулись черными волнами развевающиеся полы сутаны, и в неясном свете Арамона увидел давно знакомые черты. Герман Супре. Сколько крови попортил капитану этот клирик — вечно что-то вынюхивал, лез куда не просят. Его ли это дело, сколько выпил комендант Лаик за обедом и какому знатному бездельнику пощечину отвесил? Его дело молиться, вот и молился бы, а он… одним, словом, аспид. Змеюка подколодная. И, кажется, аспид его не замечал. Он танцевал, скользя по каменной стене легкой тенью, вскидывал руки, будто желая взлететь, но тут же передумав, со странными и неожиданными поворотами кружился в такт ему одному известной мелодии. Двигался то резко и стремительно, то медленно и чувственно, но всегда в неповторимой гармонии — немного дикой, первозданной, слегка пугающей и неодолимо прекрасной.  Ничего ж себе… И это святоша? Аж в жар бросило. Нет, капитан в своей жизни слышал немало легенд про запретные места, где по ночам собираются на шабаш закатные твари, но чтобы такое творилось в Лаик… Не зря ему казалось, что с появлением Супре что-то пошло не так. Остатки здравого смысла нашептывали капитану, что нечего ему здесь стоять и пялиться на аспидовы выкрутасы, и разумнее всего закрыться в своей комнате и пропустить несколько стаканчиков чего покрепче. Но что-то словно приковало его к месту. Простое любопытство? Или закатные твари заколдовали, так что и рад бы уйти восвояси, да мешает что-то?.. Как заговоренный, он не отрывал воспаленного взгляда от кружащейся в танце фигуры и сам не знал, что поразило его больше: красота ли движений или — незнакомая, невиданная доселе обратная сторона зануды капеллана, от которого можно было ожидать чего угодно, но только не этого. Когда танец закончился, морок будто бы спал с его глаз, и теперь Арамона удивлялся собственной глупости. Расчувствовался, стыд-то какой… Это суеверной экзальтированной барышне впору таращиться на какие-то там танцульки странноватого клирика, но комендант Лаик… Скажешь кому — засмеют, а то и за любителя гайифских извращений примут.    Арамона не считал, сколько бокалов вина опрокинул в себя после этого, но, кажется, стало только хуже. Проклятый клирик опять забрался в его голову и не желал оттуда уходить. Даже во сне не отпускал — словно дразнил. Своим танцем он как будто сплел невидимую паутину, и добычей стал Арнольд Арамона.  Так клирик в не слишком-то богатом капитанском воображении обращался то аспидом, то пауком: не мерзкой волосатой киркореллой, конечно, как можно — чем-то помельче. Хищным, довольно изысканным и при этом ядовитым. И яд его не убивал, зато околдовывал, уносил прочь из реального мира, на мгновение даря немыслимое блаженство на грани с гибелью.  *** На следующий вечер Арамона пришел в столовую немного раньше, пришел скорее из любопытства: появится ли в столовой Герман, будет ли он танцевать. И укрытие выбрал еще темнее — просторную нишу в смежной стене, слабо освещенную и к тому же скрытую колоннами. Однако сам наблюдающий прекрасно видел все: видел, как пришел клирик, видел его танцы — уже совсем другие, но столь же волнующие, словно обнажающие душу и уносящие за грань безумия.  И кто из них потерял рассудок на самом деле?.. Наверное, оба. Но безумие Германа было восторгом, полетом, искрометной вспышкой. Безумие капитана билось в пьяном угаре как раненая птица в агонии. И каждый день…  Капитан обещал самому себе покончить с этой глупостью, но опять наступал вечер, и неведомая сила снова тянула его на заветное место. Что, как не магия, каждый раз влекла капитана в столовую, заставляя таиться в углу, в тени — не приведи Леворукий, заметит? Чем, как не магией, были эти колдовские движения? Где Герман всему этому научился?.. Не в столице же.  Нутром Арамона чуял, что нечисть давно бы его опознала на расстоянии, что ничего особенного клирик не делает — ему это нравится. Отдыхает, восстанавливает силы… не все же только молиться и книжки читать. Может, его тоже раздражают унары, а напиться Создатель не велит. А он, капитан, подкрался к чему-то глубоко интимному, запретному, что не положено видеть ни ему, ни кому-то другому. Но все же смотрел — не мог не смотреть. Почему? Должно же, в конце концов, в его жизни быть хоть что-то прекрасное. Герман двигался так легко и так странно, растворяясь в собственном совершенстве, так безупречно владел своим телом, что даже постукивание его каблуков по каменному полу было каким-то... мелодичным, что ли. Как и мерцание свечей, озарявших золотистым ореолом его черный силуэт. Кто ты, Герман Супре? Простой смертный, зануда капеллан, прознатчик кардинала или таинственный фульгат, наделенный даром слышать и чувствовать музыку огня?.. Его наваждение, его проклятие.  От раза к разу Арамона все меньше был уверен в том, что хочет и впредь хранить свою тайну… Что бы произошло, заметь его Герман?.. И не этого ли хотелось капитану на самом деле?  Что бы он сказал, что бы сделал, если бы клирик его все же увидел? На этот вопрос Арамона боялся ответить даже себе самому. Потом Герман удалялся в свою комнату — видимо, для чтения и молитв, оставляя незваного гостя один на один с его собственной дуростью. А Арамона пару часов приходил в себя. Заглушал зов собственной плоти, которая все чаще отзывалась неподобающим образом на одни только мысли о Германе. Пил, конечно. Чтобы стряхнуть с себя остатки вечернего дурмана, который обволакивал его все сильнее. Чтобы перестать чувствовать, зная, что в назначенный час он снова будет таиться в темном углу, любуясь Германом, его змеиной грацией. И снова все тот же заколдованный круг… А по утрам капитан мучился мигренью, не то от похмелья, не то от забившей ему голову чуши — когда раскалывается голова, до душевной муки дела нет. Какое наваждение, какое проклятие? Сам придумал от нечего делать — и доигрался.  Он видел Германа Супре каждый день и почти постоянно — за завтраком, обедом и ужином, иногда и во время уроков. Даже когда клирик занимался привычными для него делами — читал утреннюю молитву в столовой, присматривал за унарами или мрачной тенью стоял в углу во время уроков, готовый в любую минуту наброситься на «перешагнувшего черту» капитана… этот аспид, яростный, загадочный и от этого более опасный, ни минуты не оставлял в покое, подогревая больное воображение одним своим существованием. Раньше Арамона опасался смотреть в его глаза. Сейчас его манил и привлекал их обжигающий хищный блеск, словно смертоносное черное пламя, таившееся в бездне и готовое вырваться наружу и сжечь дотла. Изящные ловкие пальцы, перебирающие четки — дикая грация, непостижимая манкость даже в самых незначительных жестах. Черные бусины, жесткая нить, как паутина натянутая между пальцами; кто бы знал, что черное на белом может выглядеть так соблазнительно? Черного, казалось Арамоне, в Германе было больше: глаза, волосы, четки, сутана и сама закатная бездна его души. Из белого — только лицо, руки, да воротник и манжеты рубашки, или что там клирики носят под сутаной. Он редко разговаривал с капитаном — исключительно по делу, или если Арамона опять «переходил черту» в обращении с унарами. Знал бы аспид о другой черте… которую Арамона перешагнул давным-давно, когда впервые попал под его чары, когда увидел Германа другим — пленительным и опасным, а себя — глупым и уязвимым. И когда почти признал в себе эту слабость и уязвимость, эту неодолимую тягу прикоснуться к запретной, но такой прекрасной и желанной мечте, и задумался о том, какова будет расплата, если он однажды не выдержит и перешагнет еще одну линию — последнюю. За которой лишь пропасть.   *** Он как чувствовал, что это не может продолжаться вечно, что вино только на время облегчает тоску, застилая глаза и сознание, но дальше двигаться было некуда. Пока клирик наслаждался своими причудливыми движениями, сам не зная, какое впечатление производит, и понятия не имел, что лишил Арамону сна, покоя и уважения к себе, сам Арамона все глубже и глубже проваливался в запой. Один летал в рассветных садах — другой падал все ниже и ниже в закатное пекло. Вернее, это пламя Заката было у капитана внутри и жгло его, выжигало до самых костей, и не было исцеления от этой напасти. …На дне еще оставалось немного темно-красной, тошнотворно сладкой тинты. Арнольд поразмыслил, прикончить ее сейчас или оставить на утро, когда его будет выворачивать наизнанку и измученное тело потребует какого-то облегчения, и, сделав над собой усилие и от души пнув тяжелую дверь, потащился на заветное место.  Как Арамона добрел до столовой, он и сам не помнил. В последний момент он попытался схватиться за стену, остатками разума еще понимая, что в его состоянии удержаться на ногах, а тем паче добрести до излюбленного угла — задача не из простых. И все равно на ногах не удержался и с шумом — так, что у самого в ушах загудело — рухнул на пол. Арамона беспомощно барахтался на полу, отчаянно ругаясь и силясь встать. Тело в упор не слушалось, не хватало еще сломать себе что-нибудь... — Оступились на ровном месте, капитан. Арамона почувствовал, как сильная теплая рука взяла его за подбородок, заставив поднять голову. И уже потом увидел нечеткие темные пятна, которые должны были складываться в лицо вездесущего клирика — головой ударился, этого еще не хватало. Хорошо, что не слишком сильно — лицо обрело знакомые очертания довольно быстро. Затем Герман несколько раз поводил у него перед глазами пальцем из стороны в сторону, чтобы убедиться, что реакция вернулась. —  Так-так. Катитесь в пропасть, капитан, и сами этого не осознаете, — прозвучал за спиной негромкий голос его мучителя. Не то пьянит, не то, напротив, отрезвляет. Аспид подхватил капитана под руку и резким рывком помог встать. — С утра опять двух слов не свяжете… — Спасибо, отец Герман, — только и мог сказать капитан, чуть задержав его руку в своей ладони. — От танцев вас оторвал, как же вышло неловко… или что вы здесь по вечерам делаете? Создателя призываете или тварей закатных? — А вот что делаете вы, капитан? — раздраженно прошипел Герман. Еще немного — и в змею превратится, хвостом вильнет и ужалит напоследок. Но не превратился — руки за спину, скрутил его мертвой хваткой, не вырвешься, да поволок куда-то, как узника в Багерлее.  Оказалось, в уборную. — Вы знаете, что делать, — высвободив руку капитана, Герман насильно засунул ему два его же пальца в рот, не оставив возможностей к сопротивлению, и протолкнул их так глубоко, что реакция тела могла быть только одна. Какое-никакое, а облегчение: все-таки освободился от липкой сладкой дряни.  Потом аспид так же насильно заставил умыться — еще бы, при такой тяге к прекрасному любоваться на заблеванную физиономию коменданта… — А вот теперь в комнату и спать.  Ишь ты, раскомандовался. До двери аспид его таки довел. Нет, капитан и сам мог дойти, но Герман, видимо, был уверен, что без его помощи Арамона обязательно сломает себе шею, и ищи потом в Лаик нового коменданта.  — Где вы так танцевать научились?.. — рухнув на кровать, ляпнул Арамона. — Красиво же… в жизни ничего красивее не видел, в Олларии при дворе так не танцуют, — и тут же прикусил язык, почуяв, что сболтнул лишнее.  Ну правда ведь, в Олларии такого не увидишь. В юности он разучивал довольно пошлый менуэт — ничего интересного. Закатных тварей этими унылыми кивками и поклонами точно не вызовешь. Ему показалось, у Германа задергался глаз. — Никому не скажу… хотите, кровью поклянусь? — Арамона схватил клирика за руку. — А я вот так не умею…  Аспид коварно прищурился: — Неужели научиться хотите? — не иначе как издевается. — А если и хочу? — капитан охотно принял вызов. — Думаете, не смогу?.. — Посмотрим, — Герман странно улыбнулся. Точно издевается. — И попробуем. Если опять не нажретесь как свинья. Герман направился было к выходу, но, внезапно передумал и, развернувшись к капитану лицом, остановился. — Вам нужна помощь, капитан? Или справитесь сами? — Мне уже никто и ничем не поможет… —  вырвалось у капитана.  Герман насторожился. — Что вы сказали? Арамона почувствовал, как его снова бросило в жар —  от выпитого вина ли, или же от стыда, но к лицу прихлынула кровь. Ладно уж, пора признаться: это присутствие клирика на него так действует. Пьянит похлеще вина, и когда он рядом, Арамона ни за мысли, ни за чувства не отвечает, да и за поступки с большим трудом…  — Останьтесь, святой отец, — простонал капитан. Герман и пришел в его спальню единственно из чувства долга, но капитану так не хотелось его отпускать — пускай он что-то говорит, даже не слишком приятное, смотрит на него, да просто сидит рядом… Просто находится рядом и позволяет собой любоваться. Герман приблизился к нему, присел на край кровати, взял капитана за руку. От этого легкого прикосновения у него все внутри зашлось, сердце пропустило удар, и вдруг показалось, что Герман почувствовал то же самое. Арамона замер и затаил дыхание, боясь разрушить эту хрупкую связь между ними. — Так что вы хотели, капитан? — спросил Герман, снова опалив Арамону своим жгучим взглядом. Что хотел, мучитель? Сграбастать тебя, коварный аспид, в объятия и не выпускать до утра… А утром будь что будет.  — Вы уверены, что хотите это знать? — Арамона привстал и, подавшись вперед, оказался в опасной близости от Германа. Время будто остановилось, и этот застывший миг хотелось удерживать как можно дольше, не разрушать момент тайны, предчувствия, краткого затишья перед бурей. Полумрак и тишина, нарушаемая лишь потрескиванием свечи и редкими вздохами… и он, наедине со своей тайной мукой. Сам воздух в комнате раскалился. Горячо и немного больно, и в то же время так волнующе и приятно было смотреть на Германа, и, пользуясь его замешательством, внимательно изучать каждый блик, каждый отсвет на его лице... губы слегка приоткрыты, острый темный взгляд будто сверлил капитана.  Как же странно на него смотрит этот черный аспид!.. Вино ли разрушило все границы, снесло запреты и приличия, или близость Германа была настолько провоцирующей, но Арамона больше сдерживаться не мог… Поравнявшись с Германом, капитан взял его лицо в ладони, и прильнул к его губам своими. Заветное и потаенное вырвалось наружу — и гори все закатным пламенем! Даже не почувствовав сопротивления, Арамона на миг углубил поцелуй, но стоило его языку проскользнуть в рот Германа, как утративший бдительность аспид пришел в себя, стряхнув остатки дурмана. Ловкость и верткость аспида превзошла все ожидания. Герман резко отшатнулся и, высвободившись из его объятий, отпрянул к стене. Дрожащее пламя свечей выхватило из пламени красивое лицо, искаженное гримасой раздражения, перемешанного со стыдом. — Да что ж вы шарахаетесь, святой отец, я ж ничего такого не… — забормотал Арамона. — Спокойной ночи, капитан. Громко хлопнула дверь, и вскоре только слабый запах ладана напоминал о недавнем присутствии отца Германа. *** Утреннее похмелье не вычистило из памяти капитана ни единой детали — даже то, о чем ему хотелось забыть как можно скорее. Каков стыд! Не хватало еще, чтобы аспид подумал… а что он еще может подумать, кроме того, что само напрашивается и о чем он, твари закатные, мечтал, истязая себя душевными муками? Нет, Арамона и раньше, еще в Кошоне, мог наброситься по пьяни на первую попавшуюся красивую мордашку, но с этой «красивой мордашкой» ему мало не покажется. Вот же змей… довел-таки до греха. Что у трезвого на уме, то у пьяного на языке — а он вчера так нализался, что до сих пор было тошно. Тело разваливалось на части, руки-ноги не слушались, а голову словно резало на части огромным ножом.  И трудно сказать, что его угнетало больше — собственная несдержанность, обстоятельства, при которых это произошло, или же, что ему дали отпор в самом начале атаки? Первой мыслью было не пойти на завтрак, чтобы не встречаться с отцом Германом — кто знает, что аспид надумает после вчерашнего? Но если не пойдет, то опозорится еще больше — распишется в собственной трусости. Он ничего, совсем ничего не сделал… и зачем он, в самом деле, покусился на невинность клирика? Себе дороже… а то ну как правда в змею превратится? Хотя, какая, к тварям, у аспида невинность, даже подумать смешно… За завтраком Герман держался как ни в чем не бывало. Вошел капитан — он и бровью не повел, вытащил четки, начал плести свою паутину… «Чтим и ожидаем». Или как там они молятся? Красивый, уверенный в себе — одно слово, человек кардинала. Вот это выдержка. Явился как по команде, капитана после вчерашнего не сторонился, даже спиной поворачиваться не боялся. Покидать Лаик тоже не собирался — как будто ничего не случилось. Всерьез его не воспринял, что ли? Отчасти даже обидно. Окажись Арнольд Арамона на его месте — извелся бы весь, и тылом не повернуться — мало ли что его противнику в голову придет. Покрутился бы да и уволился бы из этого проклятого места — своя задница дороже.  И все же что-то было не так — и капитан понял, что именно. Ушлый аспид распорядился, чтобы на стол коменданта не ставили вино. И, словно насмехаясь над ним, взял в руки кувшин с водой, наполнил сначала кубок коменданта, потом свой — уж отомстил, так отомстил. Пейте, господин капитан, ничего лучшего вы не заслужили. А так все по обычному распорядку… Унары жуют, болтают о чем-то — нет, о пьяной выходке капитана они не знают, и хорошо, а то бы на смех подняли. И этот — искоса поглядывает, глазами сверкает. Даже кусок в горле застревает — а хочется побыстрее с завтраком разделаться и забыть про аспида хотя бы на время.  Однако Герман не позволил ему этого сделать. — Капитан, — он потянул Арамону за рукав, — после ужина жду вас в столовой.  — Зачем? — капитан ошалело уставился на него. Ох уж эти лакричные глаза, и огонек такой нехороший! — Учиться танцам, вы же сами хотели, — пояснил Герман. — Может, пить станете меньше. Или вы не рады? У капитана ком к горлу подступил — не то, чтобы он был не рад, даже наоборот, но… Герман удивлял его все сильнее раз от разу. Ну да может, ему просто наскучило танцевать одному — как бы ни учила Книга Ожидания скромности и смирению, невольно взвоешь от тоски, когда ты весь из себя такой распрекрасный, а восхищаться тобой некому. — Обрадовали так обрадовали, святой отец, — ехидно процедил капитан. — И не боитесь, что лучше вас станцую? Все шло не так, как привык капитан Арамона, и каждая новая попытка вернуться к привычному образу жизни оканчивалась провалом. Даже такое обыденное действие, как спуститься в винный погреб дабы пополнить свои личные запасы спиртного. Хитрющий аспид где-то раздобыл ключ от погреба, и теперь на тяжелой двери красовался здоровенный амбарный замок. И дверь не высадишь — уж очень массивная. Оставалось только молча смириться и, ругая на чем свет ушлого капеллана, принять свою новую судьбу. И довольствоваться танцульками. На трезвую голову, но… Вчерашнее заиграло новыми красками, а поцелуй, коим капитан по пьяни наградил клирика, упорно не шел из головы… и, что скрывать, вовсе не потому, что Арамона сожалел и стыдился своего порыва. Напротив, сейчас это казалось ему едва ли не самым правильным и самым истинным из всего, что с ним произошло за всю его пропащую жизнь. *** — Не передумали, капитан?  — подчеркнуто вежливо осведомился Герман, когда к назначенному времени Арамона явился в столовую. Явился трезвый и злой — а как не быть злым, когда этот змей подколодный отрезал тебе доступ к винному погребу? — Не передумал, — буркнул Арамона. — Должен же я хотя бы раз в жизни сдержать обещание… Кажется, ответ Герману понравился. Одобрительно кивнул, он даже улыбнулся — сдержанно-вежливо, но у капитана словно внутри все перевернулось. — А где вы всего этого нахватались? — поинтересовался капитан. — Танцуете так, что дух захватывает, смотрел бы и смотрел. Глаз не отвести. Страшно представить, сколько бы сердец, сам того не замечая, разбил Герман Супре, не вступи он на стезю клирика… Он же такой — вливается в кровь как яд, одурманивает и околдовывает, и не успеешь оглянуться — ты уже во власти этого прекрасного змея.   — На Марикьяре прожил полтора года, — ответил Герман. — Морской берег, луна на полнеба, дворцы из белого мрамора, скалы и сосны… И дикие танцы на морском берегу. — В темных глазах мелькнул дерзкий огонек.  Ох уж это сочетание ума и красоты. Опасное, как поблескивающая во мраке ночи сталь смертоносного клинка… Снова в сердце защемило, как только Арамона представил все это — сам он на Марикьяре не бывал, но белоснежные дворцы, бирюзовые волны, одуряющие ароматы цветов и хвои… и среди такого великолепия все тот же Герман Супре, загадочный и непостижимый. Аспид. Мучитель.  Герман сводил его с ума даже в строгом облачении священника — а каким он был в диких южных краях? Скрывал, что клирик, и по вечерам лихо отплясывал вместе с местными, попутно ловя влюбленные взгляды и похищая сердца местных девиц? Разгоряченное воображение дразнило капитана, подбрасывало ему волнующие картины — и в каждой Герман самозабвенно кружился в танце под томные и страстные гитарные мотивы, покоряя всех и вся. В черном марикьярском наряде, подчеркивающем точеную фигуру, именно черное — и немного красного: красный платок на шее, алая роза в зубах. Змей, аспид?.. Нет, более экзотическая тварь…   — Наверное, все марикьярские красотки были ваши, — ухмыльнулся Арамона, вынырнув из сладких грез. — Была ли среди них хотя бы одна, не готовая отдаться после первого танца?.. — Завидуете, капитан? — хмыкнул Герман. — Или ревнуете?.. — он выдержал небольшую паузу, словно ожидая реакции капитана. — А впрочем, неважно. Начинаем! Первое, что ощутил капитан — это несильный, но ощутимый удар кулаком по загривку.  — Спину выпрямили. — Тяжелая у аспида рука, ух и тяжелая. Рука? У аспида? У змея? Капитан Арамона, вы вообще в своем уме? — …И вот так все время держите. В Марикьяре никто не ходит так, как вы, — особенно когда из винного погреба возвращаетесь… Вы же военный, где ваша выправка?.. Вот же язва, не упустит случая поиздеваться — зря Арамона начал думать о нем лучше. И это еще только начало. Арамона давно не был в строю (фабианские приемы в столице — это не то) — и тут-то вспомнил, каково это — все время прямо держать спину. Особенно, когда годами ведешь такой вот непотребный образ жизни, а о приличиях вспоминаешь не больше трех раз в год. А ведь еще наклоны, повороты… и каждый как-то называется. Герман его не щадил — простые вроде бы движения, а попробуй сделай так, как надо. Но что-то у него все-таки получалось… когда задом не вилял, как девица в таверне.  — Раз-два-три-четыре, — считал клирик, с каждым разом все убыстряя темп, и капитан изо всех сил старался попасть в цифры. — Когда вы научитесь, капитан, вы почувствуете свой внутренний ритм, свою внутреннюю мелодию, а пока что слушайте меня и доверяйтесь мне. Раз-два… Какой там внутренний ритм, о чем он вообще, когда «ученик» еле жив? Через несколько минут Арамона почувствовал, что взмок, пот лился с него рекой, рубашка прилипла к телу, а шевелить руками-ногами и при этом встраиваться в этот самый внутренний ритм он мог только превозмогая усталость и бессилие. Твари закатные, как же жарко… и непонятно, то ли от присутствия аспида (глупо отрицать очевидное), то ли от его изощренных издевательств, именуемых уроками танцев…  Нет уж, раз ввязался, надо идти до конца — хотя бы назло аспиду, который поди спит и видит, чтобы комендант даже в этом показал себя полной бездарностью! А еще попробуй все это соедини… На второй же попытке изобразить то, что он множество раз видел у Германа, капитан оступился и едва не впечатался носом в колонну. Но Герман и тут был невозмутим. И беспощаден. И нет бы сочувствие проявить — не дождешься! — поинтересоваться, не ушибся ли, а он… да пусть хоть бошку себе проломит — но Германа будет волновать только недостаточно быстро поднятая рука. — Слишком сложно для вас, капитан… учитывая, что вы танцевали последний раз лет десять назад, да и не так, — он задумался, что предпринять. Отпускать незадачливого ученика в свободное плавание и расписываться в своей несостоятельности как учителя, похоже, было для Германа суровым испытанием, да и Арамона, несмотря на замученность, с каждым движением все больше входил в азарт и останавливаться на полпути не собирался. — Придумал, — сказал Герман наконец. На его губах зазмеилась ехидная улыбочка. — Вам будет легче, если я буду вам помогать как… партнер. Или даже партнерша. — Что? — оторопел Арамона. — Представьте на моем месте самую прекрасную на свете даму, — он так взглянул на капитана, что у того чуть дыхание не остановилось. — Это непросто, но… не уверен, что у вас так уж плохо работает воображение. Чем не платье? — он с нарочитой серьезностью расправил полы сутаны. Арамона задумался, припоминая своих сравнительно недавних любовниц. Была черненькая, Эмма, была Джилл — она даже в Лаик ему писала, не зная, какой для капитана непосильный труд сложить буквы в слова и перенести свои, с позволения сказать, мысли на бумагу. Вот только сейчас ему не хотелось представлять на месте Германа Супре ни Джилл, ни Эмму, ни, упаси Создатель, кривоногую сварливую Луизу. Он не хотел видеть на месте Германа Супре никого другого. И не было ли правдой то, что Герман лучше капитана понял и разгадал его скрытые страсти? Иначе к чему такое странное поведение, на грани провокации — когда клирик вертелся вокруг него, так что в глазах мелькало, а Арамона только и был способен, что неумело и неуклюже повторять только что выученные движения? Правда, это уже было легче — то ли близость предмета страсти придавала сил, то ли Герман хорошо чувствовал партнера и вовремя удерживал его хотя бы от падений. Изредка их ладони ненадолго соприкасались, и это было еще ничего. Но когда Герман приподнимал полы сутаны, обнажая ноги в черных чулках — в жар бросало. Как все это вынести?.. Будучи опытным любовником, Арамона ни на одну женщину так не пялился, как на проклятущего клирика. Не хватало еще влюбиться… вот же стыдобища. Когда наконец танец — впрочем, по-настоящему танцевал только Герман — перешел в самую волнующую стадию, Герман приблизился к капитану, давая ему понять, что «кавалер» должен взять его за талию. Закатные твари, аспид же у них за девицу… Рука капитана сама собой соскользнула с талии чуть пониже… — Вообще-то, капитан, талия не совсем там, — слова Германа звучали будто откуда-то из другого измерения. Клирик остановился быстрее, чем Арамона успел понять, что ему стоит сделать то же самое, и дернулся вперед. На мгновение их лица соприкоснулись, и капитан отчетливо ощутил губы Германа на своих. Случайный поцелуй. Поцелуй-призрак… Арамона отстранился резко и порывисто и замер на месте, не в силах отвести глаз от Германа. Тот тоже почти не двигался и на первый взгляд казался холодным и невозмутимым, но по сбивчивому дыханию и пульсирующей на виске жилке капитан понял — внутри него тоже бушуют страсти. — Я плохой ученик, отец Герман, — сказал наконец Арамона. — Одни неудобства. Зачем вы только взялись за это?.. Тот почти мгновенно успокоился, превратившись в привычного отца Германа. — Запутались вы, капитан, — как-то снисходительно, с долей иронии, заметил Герман. — Сами не знаете, чего хотите. Или знаете, но… — Глубокомысленная пауза, в которой смысла, может, больше, чем в иных словах. — Это ваше дело, что у вас в голове творится. Меня, поверьте, не касается, если бы этот хаос оставался у вас внутри. Но вы его и в Лаик тянете — а из-за вашей несдержанности и унары страдают, вы на них зло срываете.  Лучше б не спрашивал. Опять эти унары…  — Другими словами, святой отец, вы мне голову морочите, чтобы от… от этих удар отвести? — Арамона даже не пытался скрыть, что обиделся. — Вы на их стороне, что бы они не творили… — Я на вашей стороне, капитан, — жестко отрезал аспид. — И я не хочу, чтобы у вас были неприятности со знатью. И учтите — я не терплю хаоса нигде и ни в чем, и мой долг — поддерживать порядок в Лаик. Следить, чтобы ничего не выходило из-под контроля. А вы… вы занимаетесь делом, которое ненавидите, но почему-то вы все еще здесь. Почему? Капитан молчал, застигнутый врасплох нежелательным вопросом. Рассказать о склочной стерве жене, о ее полоумных родственничках, о том, как ему обрыдло даже под одной крышей с ней находиться?.. — Я знаю. Потому что дома вам еще хуже. — И не поспоришь. — А в лучшее в людях вы не очень-то верите, капитан, — усмехнулся аспид. — А может быть, все гораздо проще, и я решил помочь вам. Потому что это мой долг. Как вам такая версия, господин комендант? — Герман выразительно посмотрел на него со знакомым коварным огоньком в глазах. Долг. Только долг… Арамона развернулся и устало поплелся к лестнице, ведущей в свою комнату, но у самых ступенек Герман его остановил, тронув за плечо. — Все, что вы делаете, вы делаете из чувства долга, — Арамона по-прежнему чувствовал себя обиженным. — Только танцуете для себя. Потому что вам это нравится. Странный он все-таки, этот Герман Супре — и смотрит так, что непонятно, что у него на уме — будто обволакивает Арамону неведомым мороком. Легкая полуулыбка, теплая ладонь касается небритой щеки, другая рука так же легко и непринужденно лежит на плече — всего один небольшой шаг, и Арамона окажется в его объятиях. — Кто вам сказал, что долг всегда неприятен? — Герман медленно очертил линию его рта кончиками пальцев и, не дожидаясь, что Арамона ответит, накрыл его губы решительным жадным поцелуем.