Лучший исход

День Святого Фабиана неотвратимо приближался. И Арнольд Арамона становился всё большей и большей сволочью (хотя, казалось бы, куда ещё больше). Герман считал, что он уже ко всему привык: к постоянным пьянкам капитана, сальным шуткам в адрес унаров, пошлым намёкам ниже пояса и раздутому самомнению, которое по весу могло тягаться разве что с самим Лаик. Но к тому, что сперва Арамона уйдёт в запой, а потом бесстыдно зажмёт в углу библиотеки (его, Германа, библиотеки, его личного сокровища, его святая святых!) Окделла с угрозами устроить «незабываемую ночь», совершенно точно не был готов. К сожалению (или к счастью, как посмотреть), у Ричарда Окделла было на лбу написано, что он омега, даже Фабианового дня ждать не надо было, чтобы это понять. Возможно, именно поэтому компания, которую он как-то внезапно для всех возглавил, и была с точки зрения обывателя немного странной: слишком мягкий для альфы Арно Савиньяк (в том, что младший из рода тоже будет альфой, Герман почти не сомневался), братья Катершванцы, которые, скорее всего, увидели в Окделле ещё одного младшенького сиблинга, требующего защиты, и Валентин Придд, который пока для Германа оставался самым сложным для первичного определения. Как альфа, Герман практически чуял эти изменения, которые происходили у мальчишек, даже чуть раньше, чем они сами. И он здраво полагал, что капитан Арамона тоже должен был их чувствовать — и держать себя в руках. Но, как оказалось, «здраво» и «Арамона» в одном предложении не сочетались никак. Герман отлично помнил, как практически за шкирку оттащил Арамону от одновременно побледневшего и покрасневшего (если бы Герман не видел того собственными глазами — не поверил бы, что такое возможно) Ричарда, увёл внезапно начавшего заикаться унара в собственную комнату и напоил крепким чаем. Окделл жаждал крови — и вполне справедливо — но Герман просто не мог допустить такой неравной во всех отношениях драки. Да, было несколько лицемерно успокаивать практически стопроцентного омегу тем, что его жизнь будет такая же, как и у всех, но Герман делал всё, что мог. (По крайней мере, у Ричарда, даже несмотря на то, что он был из семьи «предателя», были самые большие шансы найти себе нормального эра: омег в оруженосцы брали с удовольствием за их упорство и умение трезво мыслить в ситуации, когда альфам срывало крышу, а бетам недоставало рисковости из-за излишней рациональности.) Но до этого момента ещё надо было пережить целую ночь, а у Германа она обещала быть бессонной — из-за Арамоны. Определить пол у юношей всегда было гораздо проще, чем у уже взрослых: с возрастом (и, чаще всего, с увеличением количества мозгов в голове, а не ниже пояса) грани между альфами, бетами и омегами стирались, а спрашивать такое у собеседника всегда было верхом бестактности. Это унарам надо было читать лекцию о полах и их разнице и после этого отвечать на всякие каверзные вопросы (сам же разрешил задавать любые, и даже не вслух, а через анонимные записки). А ещё взрослым людям обычно было плевать, кто как себя ведёт в постели, но, видимо, Арамона был тем редким исключением, которое продолжало мыслить жопой и тем, что перед ней. Герман мысленно настроил себя на крайне тяжёлый диалог — в последний раз попытка обсудить поведение капитана провалилась, даже не начавшись, из-за абсолютно невменяемого состояния этого же, собственно, капитана — напившись вусмерть, он откровенно вис на Германе, нёс какую-то ересь насчёт незавидной судьбы омег, которым «иногда так хочется, а никого рядом нет, что хоть на стенку лезь или на первого встречного бросайся» и дышал в шею так, что Герман еле сдерживал желание огрызнуться: слишком уж нежное было место, предназначенное совершенно для другого человека. Сейчас повод надраться у Арамоны точно был (хотя обычно ему для этого повод был не нужен). Герман был уверен, что застанет капитана пьяным и спящим, и даже не удивился, когда тот не открыл дверь. Гораздо больше он удивился, когда дверь, в общем-то, оказалась не заперта. …выглядел капитан Арамона как-то слишком жалко для человека, которого всего лишь оттолкнули от юноши лет на тридцать с чем-то моложе. Он смотрел на Германа в упор — трезво и с такой затаённой глубокой обидой, что в ней можно было утопиться. — Вы перешли черту, капитан, — без вступления начал Герман, и Арамона тут же отвернулся и потянулся за пыльной непочатой бутылью на другом конце стола. Герман оказался быстрее, и вместо вина Арамона получил лишь ощутимый шлепок по ладони. Герман сам не понял, как это произошло — никогда раньше он не позволял себе без особой необходимости прикасаться хоть к кому-то, и уж особенно он не был сторонником каких-либо телесных наказаний, даже таких почти безобидных. Но ты попробуй без силы отобрать у алкоголика вожделенный напиток! Кажется, этот шаг смутил их обоих. И если Герману стало несколько неловко за свою несдержанность, то Арамона повёл себя так, будто всегда этого ждал и жаждал — уставился на собственную руку и ухмыльнулся. Обычно такую самодовольную улыбку он натягивал, когда по особо праздным вечерам пересказывал Герману события дня минувшего, который обычно включал в себя очередные психологические издевательства над унарами и загоняние их до седьмого пота (как будто Герман не видел этого всего сам). — Перешёл, — не стал отрицать очевидного Арамона, и в его голосе не было ни капли раскаяния. — Вы должны понимать, что говорить то, что вы сказали, отпрыску знатного рода, как бы вы к нему ни относились, неприемлемо. — Герман чувствовал себя так, будто ему предстояло провести дополнительный урок, только ученик у него был один, сильно взрослый, временно трезвый и очень вредный. — Тем более вы должны хотя бы примерно представлять, в каком состоянии сейчас унар Ричард. — Примерно? — Арамона повторял вырванные из фраз слова, словно ничего другого в голове удержать не мог. Герману это показалось чуть странным — очевидно трезвый, капитан вёл себя так, будто стоящая на столе бутылка должна была стать хорошо если третьей или четвёртой. — Слушай, святой отец, — Арамона встал, поравнявшись с Германом (и даже так был совсем чуть выше, и хотя Герману это не доставляло неудобств, сейчас почему-то это стало очень заметно), — вот ты знаешь, кто я? В глазах Арамоны, зелёных, невыразительных, чернели зрачки, и, казалось, что капитан хотел рассказать Герману всё, что знал — но слова подбирались с трудом, и Герману оставалось только ждать и смотреть в ответ, пристально, тяжело, надеясь понять намерения Арамоны раньше, чем тот их озвучит. Ощутить дыхание Арамоны на шее — вновь — Герман не был готов. Как и выбивающее из-под ног признание. Первая мысль Германа была «Невозможно!», вторая — «Почему вдруг невозможно?», третья — «Тогда что, Леворукий его возьми, всё это значит?». А Арамона продолжал, не давая Герману вставить хотя бы слово в эту непрошенную исповедь. — … у меня есть гордость, честь и… и… и на это всё так становится плевать, когда я тебя вижу — особенно рядом с этими сопляками. Как они тебя слушаются, как ты на них смотришь, как ты с ними управляешься без особых усилий. А у меня, Леворукий тебя раздери, безбожно трясутся колени и слюна почти что изо рта течёт как у вшивой псины. О, а ещё от тебя несёт. — Герман дёрнулся, но Арамона, вопреки собственным словам, вдохнул только глубже. — Мел. Дерево. Что-то ещё, ваше, церковно-монастырское, не знаю, что это, но это такой запах… Святоши. (Вероятнее всего, Арамона имел в виду талый воск, но это было не так важно). — И я не знаю, что хочу больше — придушить тебя, чтобы никогда больше не видеть, или отдаться, потому что я не могу больше это терпеть. Герман взял в руки лицо Арнольда — после таких слов к нему в мыслях — только по имени и никак иначе — заставил того посмотреть себе в глаза и мягко погладил подушечкой пальца по линии челюсти (до этого у Германа никогда в жизни не возникало подобного желания). — Я не могу понять то, что вы чувствуете, капитан. Но я… разберусь с этим. Но не сегодня, сегодня нельзя, вы же понимаете. Судя по всему, Арамона ничего не понимал, ведомый собственным мало контролируемым им желанием, но хотя бы слушал. Одновременно пытался придушить Германа завязками сутаны — хотя в его глазах это, наверное, было развязыванием самых хитроумных узлов, но получалось крайне плохо. Его не остановила даже ладонь Германа поверх его собственных. Пришлось сжать одно запястье — до лёгких красных следов — и, понизив голос, приказать: — Остановись сейчас же. Арамона вздрогнул, замер и громко выдохнул. Поднял взгляд от воротника — всё такой же обиженный, как и в начале ночи, но одновременно голодный. — Иначе что? На миг к Герману вернулось желание придушить Арамону — кажется, оно было обоюдным. Но он, в отличие от капитана, умел себя контролировать. Спасибо монастырскому воспитанию и собственным внутренним стержням. Герман осторожно закрыл рот Арнольду ладонью и прижался к ней губами, выдыхая сквозь неплотно сжатые пальцы, ощущая горячее ответное дыхание. — Я дам тебе всё, что ты хочешь, только, заклинаю всеми святыми, проведи день Святого Фабиана сегодня днём достойно. И после — всё, что хочешь. Обещаю. Угрожать не входило в планы Германа, но он совершенно без злого умысла сбился с шёпота на хриплый рык — и воочию убедился в том, что Арнольда действительно не держали ноги. Он тяжело повалился вперёд, на Германа, вцепился руками в сутану на спине и сжал так крепко, будто собрался воплощать свою угрозу лишить его жизни. — Но сперва — приведи себя в порядок. Выспись. Нам рано вставать. Арамона повиновался как никогда раньше, без возражений и попыток оспорить указание. И даже сам почти справился с тем, чтобы сменить изрядно натерпевшуюся за вечер одежду на куда более подходящую ко сну. Ведомый чем-то себе неизвестным, Герман присел на край постели, где спиной к нему лежал Арнольд, и провёл ладонью по его голове, поглаживая, будто собаку. Внешней частью бедра он касался спины капитана и даже сквозь несколько слоёв собственной одежды — сутану Арамона так и не смог с него снять, — чувствовал жар его кожи. — Ты делаешь только хуже, — просипел Арамона, — до юношеского греха доводишь… собственноручно. Герман на это только фыркнул. — Как будто я сам не был когда-то юн. Если так станет легче, то считай, я заранее тебе его отпускаю. Действуй. Арамона кашлянул — видимо, такого широкой души предложения от Германа он явно не ожидал. Но и смущать их обоих не решился, довольно скоро забывшись сном — беспокойным, но всё же. Герман спать не хотел. Он думал о дне грядущем. Не столько об унарах, которые ждали его как второго дня рождения, как … ну, возможно, кончины капитана Арамоны (а Герман был критически близок к тому, чтобы подарить унарам два праздника в один день), сколько, собственно, о самом капитане и превратностях судьбы. Герману понадобилось тридцать два года, чтобы стать тем, кто он есть, заработать уважение кардинала и братии, получить доступ к Лаик — бывшему монастырю, который хранил множество тайн в своих стенах и книгах, научиться понимать людей, и меньше шести месяцев, чтобы впервые в жизни встретить того, кто, проигнорировав намеренную внешнюю холодность, открыто спровоцирует его внутреннего Леворукого. Где-то глубоко внутри себя Герман надеялся, что с утра капитан Арамона придёт в себя и они оба спишут это на последствия выпивки — даром что никто из них не пригубил ни капли. Это был бы лучший исход.