Без тебя

В шестидесятых у него была шикарная тачка. Кабриолет, кремовый, с тёмно-красными кожаными сидениями, и он обожал гонять по калифорнийским трассам, подставив лицо ветру и солнцу. Иногда, в какие-то секунды ему казалось, что он, чёрт побери, счастлив. А потом бросал всё и возвращался в чёртов Сассекс. Как будто его туда тянуло магнитом, коротким поводком, тащило непреодолимо. Коринфянин опасливо нарезал круги, лишь изредка заглядывая в поместье, и не рисковал проходить дальше просторного холла. Бёрджесс, конечно, сам был молодец — не растерялся, ловко запаковал Морфея в ловушку, ловко удерживал. Да только без бесценных советов Коринфянина чёрта с два у него получилось бы это так надолго. Жалкий смертный, сам того не зная, дал кошмару второй шанс, и тот, как ни удивительно, даже отблагодарил. (Не стоило, впрочем, думать, что это и правда благодарность: просто во владениях небожителей совершенно иные законы и порядки, и Коринфянин, будучи созданием древним и могущественным, старался их соблюдать.) (Иначе бы он давно сожрал глаза Бёрджесса, чтобы увидеть.) Это он подсказал, что охранники не должны спать. Ни в коем случае. Здесь, в Яви, лишённый своих регалий и запертый в ловушке, Сон бессилен, но стоит ему уцепиться хотя бы за тонкую ниточку грёз... О, Коринфянин слишком хорошо знал, насколько могущественный у него создатель. Поэтому однажды выследил одного из охранников, зажал в тёмном переулке и и вырезал его глаза. Чтобы обнаружить, что пальцы нервно подрагивают. Увидеть Морфея — неподвижного, беломраморного, худого и величественного — было кошмарно, приятно, пугающе, привлекательно, неправильно, правильно. Всё и сразу. Царство Снов постепенно разбежалось, мало кто остался — каждый по своей причине. Мелкие сны по глупости, более старые и сильные создания — выжидая. Коринфянин же просто хотел жить. А Морфей хотел его за это уничтожить. Да только чёрт подери, если он не желал видеть свой кошмар таким настоящим, какого дьявола создал его таким, а?.. Таким — умеющим располагать к себе, красивым, дьявольски харизматичным. Ева, кажется, однажды обмолвилась, что Морфей создавал его под вдохновением от самого владыки Люцифера. Ну ладно, быть копией Падшего не так уж и плохо. Интересно, не поэтому ли Коринфянин настолько хорошо способен чувствовать?.. Кошмар просто ненавидит своего создателя. И смакуя второй глаз стражника, скалится в поганой ухмылочке. Вот так, Сон из Вечных, теперь ты просто милая пташка в клетке, а твой блудный сон живёт себе полноценной весёлой жизнью, сегодня вот на концерт сходит, а завтра, наверное, вернётся снова в Калифорнию. Или на Кубу махнёт, полную солнца, рома, отвязных красоток и дорогих сигар. И никогда-никогда не вернётся в чёртов Сассекс, вот серьёзно, ни за что. Обещания самому себе хватает на пару месяцев от силы. Тут бы напиться, да вот беда — алкоголь смертных плохо действует на сотканные из материи грёз сны. Коринфянин злится на себя, на Морфея, на всё и сразу, и зажимает в прокуренном туалете ночного клуба в Лидсе тощего, высокого черноволосого юнца. Он стал бы великим музыкантом, оказав невероятное влияние на едва зародившееся мрачное течение, и сдох бы в тридцать девять, обожравшись колёс и палёного джина. Коринфянину нравятся глаза таких вот творческих, у них вкус особенный, горько-сладкий. Задумываться о том, какой вкус у бездны, сияющей далёкими звёздами, он боится. Одна его половина жаждет всадить верный клинок под рёбра, провернуть, выискивая несуществующее сердце, вытащить и всадить уже в уголок глаза, с ювелирной точностью подрезая нервы, и ловко вытащить глазное яблоко. Если у Морфея вообще есть глаза в человеческом понимании этого слова. Потому что вторая половина благоговейно думает, что это не глаза — что это затягивающие в себя чёрные дыры, пожирающие целые вселенные, и коснуться их — всё равно, что шагнуть в великое Ничто, рухнуть в бездну. Не поэтому ли создатель ему самому не дал глаз, наделив лишними ртами вместо этого?.. Коринфянин видит гораздо лучше, чем если бы имел глаза. Он упрям, как тысяча ослов, и не сдаётся до последнего, даже сам себе. Да только время безжалостно подтачивает эту самоуверенность, и в итоге даже драного века не проходит, как Коринфянин с горечью осознаёт, что желание упасть на колени и целовать ноги чуть-чуть перевешивает желание задушить голыми руками. Где-то на одну песчинку. Или на одну гору. В Сассексе у него тоже шикарная тачка, в ней отличная магнитола и крутая подборка классной музыки. Жаль, Англия — не Калифорния, солнцем не балует, кабриолет тут бессмысленно иметь. Правда, Коринфянин в своих светлых льняных костюмах кажется настолько прогретым южным солнцем, будто и сам излучает его тепло. Люди к нему тянутся, обманываясь этим, а потом глупо и смешно боятся умирать. В конце концов, все боятся Смерть, хотя чёрт подери, Коринфянин самолично поручиться может — чертовски милая и добрая особа, освободит от любой тюрьмы навсегда — а её младшего брата вовсе нет. Наоборот, вон как тянутся к нему. Треть жизни и всё такое. А Сон куда как опаснее. Коринфянин мучительно осознаёт, что зеркалит собственного создателя: люди тянутся к нему с восторгом, слишком поздно осознавая, как же сильно ошибались. Ещё мучительнее он осознаёт, что постепенно всё то, что сотни лет приносило ему удовольствие и радость, кажется пустым и бессмысленным. Как будто чего-то не хватает. Как будто свободу пришлось выменять на нечто слишком важное, как будто... Может быть, так почувствует себя ангел, если ему подрезать крылья? Свобода плавно превращается в тяжеленные ржавые кандалы. А потом она заканчивается. Он бежит в грёбаную Америку в какой-то бессмысленной, ненужной панике. Его комната для игр. Его смешные поклонники-коллекционеры. Глупые, восторженные, преданные. Ещё год назад это помогло бы отвлечься. Но сейчас, чувствуя, что Сон вновь на свободе, Коринфянин просто тупо, метафорически зажмурившись идёт вперёд, безо всякого смысла доигрывая свою собственную пьесу. Он надеется, что сможет бегать от создателя вечно, и мечтает увидеть его, и боится увидеть его, и ненавидит, и задыхается без него. Сотню лет он жил в своё удовольствие, и всю эту сотню лет чувствовал, будто живёт впустую. Морфей ведь никогда, никогда не снисходил до похвалы. В лучшем случае удавалось обратить на себя внимание проступком, а ведь Коринфянин веками служил ему верой и правдой, был лучшим из лучших, идеальным кошмаром. Если бы у него было сердце — и если бы у Морфея было сердце — наверняка бились бы в такт. Наверняка сердце Коринфянина чутко ловило бы биение пульса создателя, подстраиваясь под него. Кошмару хочется сожрать глаза всех смертных, кому выпала честь увидеть его повелителя. А когда они оказываются лицом к лицу, его разрывает. Он хочет ударить клинком в тонкую шею, в глубокие провалы глаз, сияющих звёздами, хочет увидеть, как течёт по беломраморной коже чёрная кровь — или в его венах кровавый золотистый песок? — хочет резать, колоть, уничтожать, выплёскивая всю ненависть. Он хочет упасть на колени и умолять о прощении, и пытаться доказать, что он был хорошим кошмаром всё это время, и словно ребёнок, спрятаться в тени мантии ночи, сжаться, чувствуя себя недостойным, и надеяться на ледяное касание тонких костлявых пальцев. Когда он бьёт, то ему не хватает сил и духа. Коринфянин проигрывает сам себе, ударив по ладони — не в сердце, не в глаза — проигрывает, потому что замирает после этого. Проигрывает всю партию. Сон, ненавистный, прекрасный, могущественный, несправедливый, возвышается над ним непоколебимой чёрной тенью, давит превосходством. Я ненавижу тебя, хочет сказать Коринфянин, ты малодушный, ты слеп, ты говоришь, что надо служить людям, а сам даже не понимаешь их сущности, ты не умеешь чувствовать, ты высокомерный павлин, и Вихрь размажет тебя в два счёта, и жаль, что я не попляшу на твоей могиле. Я обожаю тебя, хочет сказать Коринфянин, я боготворю тебя и восхищаюсь тобой, в твоём дыхании моя жизнь и в твоей милости моя судьба, я сотворён тобой и живу ради тебя, и всё, о чём мечтаю — лишь на мгновение ощутить твою благосклонность, и хочешь, я убью Вихрь для тебя? Смертные, глупые, бесполезные смертные боятся умирать, хотя в Бессолнечных Землях их ждёт чаще всего покой и мягкое, уютное забвение. А он не смертный. Он не умрёт, но будет развоплощён, он будет нигде — не будет существовать — но какая-то часть его так и останется целую вечность проживать этот кошмарный миг. Чувствовать, как он рассыпается золотым песком. Чувствовать благословенное, невесомое прикосновение руки своего повелителя. И всё же, уже теряя ощущение своего тела, Коринфянин торжествует: столько внимания Принца Грёз, и всё посвящено сейчас только ему. Он смог, он добился, он... ...жаль, он не увидит, как то же самое сделает с ним Вихрь. * * * — Я не первый Коринфянин, так? — Ты — второй. — Что случилось с первым? — Он меня разочаровал. Я его рассотворил. — Я бы не хотел тебя разочаровать. Мгновение за мгновением он вспоминает. И не уверен, хотел ли того Морфей, воссоздавая вновь свой лучший кошмар — хотел ли вложить ему старые воспоминания или же просто отвлёкся, под широким жестом творения не заметив такую мелочь? Коринфянин чувствует себя так, будто стал на тысячу тысяч лет моложе, весело зубоскалит с вороном (в точности как когда-то с беднягой Джессами), и не может насмотреться на своего создателя. Он ненавидит Морфея за то, что тот сделал с ним. За то, что воплотил вновь, когда потребовался кто-то безропотно верный и ловкий. Он обожает Морфея за то, что тот не забыл его, что призвал, когда потребовался кто-то, кому можно доверить деликатное и важное дело. И может быть, если на этот раз он будет более послушным и улыбчивым, то заслужит похвалу? Или сможет наконец загнать клинок под рёбра и на деле узнать, есть ли у Вечного сердце. Потому что его собственное, если бы оно было, пропустило бы пару ударов, когда Морфей, невнимательно повернувшись, чтобы ускользнуть, как подобает истинной недосягаемой грёзе, задевает руку нового Коринфянина своей. Ненавижу тебя. Не могу быть без тебя.