Он сам был космосом.
Размышления хрупко дрожали в голове, не складываясь ни во что определенное, ломаясь и сворачивая в тупик. Сколько бы не продолжалось это непонимание происходящего вокруг, невозможность составить пазл в голове, но картина, надломанная по краям и забрызганная чем-то липким, восстанавливалась, складывалась по кусочкам. Мозг Питера даже через неохоту медленно перемещал внутри себя шестеренки, выстраивая цепь событий, заставляя звон уйти на второй план, уверенно перенося на передний шум от работы мыслей, которые носились туда-сюда, туда-сюда-тудасюдатудасюда безостановочно и не давая передышки, ни за что определённое не цепляясь толком, ни на что не опираясь, просто проносясь мимо событий, но возвращаясь к ним снова и снова. За окном уже темнело, машины гудели из-за очередных пробок — час-пик в самом разгаре. Сотни недовольных людей, спешащих домой, не могли обзавестись хоть каким-нибудь терпением, мешая Питеру думать. Ветер из приоткрытой форточки задувал в квартиру, остужая горящее лицо паучка. Питер не знал точно, сколько прошло времени после его возвращения домой и, тем более, не мог вспомнить (или — не хотел?), почему он уходил и зачем вернулся, ведь дома… никого не было.Никого?
Наступил момент тишины, полнейшей пустоты звуков, окутывающих Питера, а после — неимоверной силы крушение корабля об айсберг реальности. Питер резко вскинул голову к окну, широко раскрыв глаза с безумным блеском в них и приоткрыв рот. Лицо горело, пальцы и губы дрожали, тело тянуло вниз, к полу — ближе к земле, к могильной влаге. А потом вспышка вспыхнула в его голове со слабым щелчком, словно бы кто-то включил внутри него фонарик, указывая на что-то определенное: «Вот, смотри, Питер, это — то, что ты искал?» Питер моргнул. Вот оно что, да… Точно. Он вернулся, но дома никого не было, никто его не встретил. Он вернулся из больницы. На улице был день, когда он ушел, середина рабочей недели, но вернуться ему пришлось ближе к темноте, хотя дел у него запланировано не было. Питер ощутил влагу на щеках и губах, опухлость собственного лица, которую просто невозможно было игнорировать, как бы сильно он не хотел. Он, что, плакал? Взгляд ушел в стену, цепляясь за семейные фотографии, в рамках висящие на стенах. Глаза парня блестели, а ресницы подрагивали. Дрожали, как листья на ветру, как и он сам. Что… произошло? Он приподнял свои ладони, опуская на них глаза. Вспышки воспоминаний засверкали перед глазами, раз за разом картинка мелькала перед ним. Его руки были такими шершавыми и худыми, что страшно подумать. Эти самые руки держали волосы Мэй, его нос судорожно пытался запомнить последний запах исчезающей у него из рук женщины, пальцы дрожали. Кто-то постоянно шмыгал носом, пытаясь сдержать сопли и слёзы, но… Это был он сам? Он плакал? Машины сигналили, люди собирались толпой настороженных зевак вокруг него и хрупкой, разрушенной женщины. А потом, Питер прикрыл глаза, задерживая своё неровное дыхание, заставляя воспоминания отступить, оставляя его одного.Мэй мертва и он ничего не смог с этим сделать.
***
Алкоголь уже просто не лез в горло, но Питер не мог позволить себе остановиться — в попытках заглушить моральную вопящую боль, выраженную в виде криков в его голове, он был готов топить себя в отраве, лишь бы просто почувствовать опустошение, даже если это означало для него ожидание тошнотворных — буквально — часов перед унитазом. Знакомые фигуры вытанцовывали вальс на обратной стороне его век, стоило закрыть глаза. Движения и силуэты не желали уходить из памяти. Их голоса эхом крутились где-то под черепом, внутри, где-то в затылке сверлили своим шумом и лёгким звоном смеха, закрадывались за его уши и не желали покидать голову. Он правда сошел с ума? Смех журчал, как ручей в поле, отзывался эхом, лёгким звоном церковных колоколов, переходя в жуткий всепоглощающий рев и Питеру требовались часы, чтобы осознать, что смех этот — его собственный. Симптом его полного сумасшествия. Питер, действительно, хотел бы сойти с ума и ничего не чувствовать, а лучше — чтобы все было просто больной выдумкой нездорового человека. Он хотел, чтобы правдой было именно то, что он сам всё придумал, но, как бы он не надеялся верить во что угодно, кроме правды — дом неизбежно оставался пустым и холодным, тихим до безобразия. Один единственный Питер был источником шума и это ничуть не успокаивало. Питер ощущал себя под стать дома, потому что внутри он был точно так же опустошен, как и помещение. Пыльный и холодный, покинутый всеми Питер, вот, кто он. Господи, надо же было такому случиться… Ему не верится, а всё происходящее кажется идиотской шуткой. Он хочет крушить всё вокруг себя, потому что в каждом предмете находит для себя отголосок произошедших недавно событий, но всё, что ему, дрожащему и сломанному, раздавленному остаётся — это сидеть на коленях в комнате совершенно неподвижно. Вещи вокруг него целы и нетронуты, шкафы не перевёрнуты и посуда не разбита, он один — проблема, не вписывающаяся в общую концепцию. Если он не способен разрушить окружающее его пространство, он с лёгкостью справится с тем, чтобы уничтожить себя, на это он точно способен. Питер — не слабак, но сейчас ощущал себя меньше и беззащитнее упавшего из гнезда птенца. — Человек-Птенец, — Питер хрипло засмеялся. — А что, вполне звучит. Забавно, даже. Птенец хотя бы стоит чего-то, — хрипло шепчет фигура над его ухом. — Заткнись! — рявкает Питер, потирая глаза. — С кем ты говоришь, Питер? Питер оборачивается на голос, встречаясь взглядом с Вандой, остановившейся в дверном проеме его комнаты. Точно. Он не дома. Он быстро, незаметно от глаз женщины моргает, отвернувшись на секунды, чтобы сбросить с себя наваждение воспоминаний. Точно. Дом остался позади — хрупкий и аккуратный, уже покрывшийся пылью даже в воспоминаниях — дом. Когда его ломило изнутри, Старк оказался рядом, чтобы приютить Паркера, чтобы помочь ему справиться. Не нужно было быть гением и героем всего штата, чтобы увидеть, что происходит с Питером. Парень был для кого угодно, как открытая книга — сгорающая и теряющая свои страницы. Питер не хотел вспоминать, сколько дней или месяцев прошло с его переезда сюда, всё было словно в тумане и на подкорке сознания существовал страх, что, стоит ему вспомнить даты — он поймет, как много упускает, теряясь в своём горе. Он поворачивается лицом к женщине, сдержанно улыбаясь, пряча руки за спину, чтобы женщина не видела дрожь его непослушных пальцев. Питер всем нутром ощущает себя нашкодившим мальчишкой. Они ведь так заботятся о нём, но ему совершенно ни капельки не становится лучше. Наоборот — мысли поедают его органы, создавая пустоту то тут, то там. Усилия окружающих его людей обесцениваются одним лишь существованием Питера и ему стыдно за свою несостоятельность. Ванда смотрит выжидающе и выглядит сочувствующе, взволнованно. Её взгляд пропитан пониманием и доверием к парню, и Питер морщится от этого липкого ощущения важности. Она выглядит так, словно действительно понимает, словно бы знает, что с ним происходит, но это просто невозможно, потому что даже сам Питер не до конца понимает суть происходящего. Создаётся ощущение, что он всё ещё не сдвинулся с места, словно бы он всё ещё был в дне аварии и все дальнейшие события были обычной больной выдумкой. Грязная фигура за плечами Питера обхватывает его плечи и улыбается во все тридцать два, хрипло посмеиваясь, пока Питер молча смотрел на девушку. Она что, серьёзно ожидает услышать правду? Наивная. — Я просто говорил вслух, такое бывает, — Ванда не выглядит довольной ответом, явно собирается поднять руку и что-то сказать, её губы уже приоткрываются, почти выпуская изо рта звук, но Питер успевает перебить её ещё не начавшийся монолог: — мне так лучше думается. Всё правда нормально, но спасибо тебе за беспокойство. Неуверенно замявшись, он, уже тише, добавляет: — Я правда ценю это. Фигура за его спиной злорадно подмечает, что ни черта он не ценит. Питер предпочитает игнорировать собственные игры разума, но берет себе на заметку не общаться больше с фигурами, предварительно не убедившись в своем полном одиночестве. Он же не сумасшедший. Люди будут косо смотреть, а лишнего внимания, особенно сейчас, ему точно уж не нужно от слова «совсем». Фигура — так он привык называть это существо — появилась скоро после инцидента. Инцидент был ещё одной вещью, которую Питер предпочитал называть по-своему. Фигура была сгустком его собственных мыслей, всё самое худшее, спрятанное в его сознании. Большая, липкая, зловонная — она всегда была рядом, хрипло высказывая всё, что думает. Даже если Фигура и была плодом воображения Питера — он ощущал её настолько же реально, насколько были реальны его руки и ноги. Иногда, слушая её идеи, свернувшись ночью под одеялом в объятиях Фигуры, Питер испытывал необъяснимый животный ужас, но не смел даже открыть глаза, чтобы посмотреть в глаза своему страху. По правде, у Фигуры даже не было глаз. По ночам Фигуры становятся активнее. «Точно совы», — думает Питер, вскакивая со своей измятой кровати, не в силах больше терпеть хриплое бормотание. Фигуры всегда на его стороне, но Питеру иногда кажется, что они не ведут его по правильному пути, если это вообще всё ещё представляется возможным и реальным. Фигура радуется, когда Питер не спит третью ночь и трясущимися руками ставит чайник ночью. Фигура нашептывает фразы, насквозь пропитанные презрением, когда Питер совершает ошибку. Фигура поддерживает его побуждение не спать, не есть, не умываться и не переодеваться. Питер боится предположить, но он подсознательно знает — Фигура была бы в неописуемом, почти детском восторге и поддержала бы его в попытке умереть. Питер не собирается пытаться лишать себя жизни, но, кажется ему, ещё совсем немного и он начнет всерьез задумываться об этом. Жить так — просто невозможно. Фигура глумится. Ночью её очертания становятся точнее, а голос громче. Хрипотца шёпота переходит в подобие рыка, и у Питера каждый раз пробегают колючие мурашки по бледной коже, заставляя тонкие волоски подниматься, словно бы его обдуло холодным ветром. Мысли околдовывают всё его тело, душу и нутро, затуманивая когда-то чистое и ясное сознание, окружая Питера дрожащей тьмой, по краям расходясь рябью. Питер вжимается ночью в матрас, цепляясь одной ладонью за вторую и задерживает дыхание, пытаясь прийти в норму. Он не в норме, ему так страшно. Мысли глумятся, смеются, а потом переходят в заговорческий шепот. Он словно видит себя издалека, маленького и слабого, почти что жалкого, шепчущего бесконечно: мне нужно быть лучше.***
Он режет хлеб, кладет на него тонкий кусочек сыра. Он любит сыр. Любит хлеб. Глаза направлены на нож. Прямой и острый. Фигура слышит его мысли и ухмыляется, почти что облизывается в предвкушении, потирает руки, царапая когтями собственные грязные липкие ладони. Изо рта капает черная вязкая слюна на плечи Питера, но он привык к подобному. Это не было проблемой. Фигура понимала его и Питер не чувствовал страха, ощущая постоянное дыхание за ушами. Но ночами, задыхаясь от приступа удушья, он рыдал, захлебываясь в слюнях, пытаясь убрать цепкие лапы со своего горла. Фигура сильнее, чем он. Необъяснимое нечто царапает длинными когтями кожу над кадыком, сдавливает гортань, капает слюной ему на лицо и скалится, вот-вот собираясь что-то нашептать на ухо замершего парня, что-то, что могло бы его сломать ещё сильнее, уничтожить окончательно… Но в последний миг, уже приоткрыв свою пасть и подняв язык, останавливается и замолкает. Питер искренне не хочет узнавать, что такого хранит в своем молчании фигура, но любопытство иногда съедает его заживо получше любых колких фраз. Мысли не затыкаются, как бы Питер не старался их заглушить: они становятся лишь сильнее и громче, ощущая слабость человека и переходят на крик, вопль, смесь отчаянья и безумия:АаААааААааАааАааААААААаААААааааааАааааааАаААааААааАааАааААААААаААААааааааАааааааАаААаа
ааааааааААаааааааааААааАааАааАааааа
АААААаААААааааа
аАааааааАаААааААааАааАааААААААаААААааааааАааааааАаААааААааАааАааААААААаААААааааааАаааа-а-а. У Питера кружится голова и он цепляется ночью за чужие кривые когти, ощущает, как ранятся его пальцы, но старается убрать лапы. Руки скользят, Фигура крепче, но в какой-то момент исчезает, оставив его одного с бесконечным чувством всепоглощающей паники и хлюпающими рыданиями. Питер боится спать, потому что знает, что Фигура только и ждёт момента, когда он расслабится. Она всегда где-то рядом. Липкая и холодная. Слишком близко к нему, двумя пальцами всегда сжимающая горло Питера, прижимая парня к своему липкому телу. Его голос сопит, руки дрожат. Мысли о сне с таким компаньоном и не собираются приходить ему в голову, еда не лезет. В привычку входит ночью делать пару бутербродов, чтобы желудок не поедал собственную оболочку. Постепенно, его страх вошел в привычку. Постепенно и осторожно, Фигура стала слабее и прозрачнее, иногда совсем исчезая, а затем неожиданно появляясь вновь — с новой силой, с которой Питер не мог бороться. Она заставляла думать: были ли у него фрагменты жизни без неё, или он изначально был с ней, всегда?***
— Питер, дружище! Питер поворачивает голову на знакомый голос, улыбаясь виду Старка: потрепанная футболка и свободные легкие штаны, пятна от красок и масел по всей одежде, как на холсте художника, измазанная в чем-то сером рука и шея. Этого человека даже с натяжкой нельзя назвать миллиардером и бизнесменом, но он им был, и Питера это восхищало. Конечно, не просто то, что Тони Старк — миллиардер, об этом даже дети знали и никто уже ничему не удивлялся. — Питер? Питер восхищался просто добротой и силой этого человека. Воспоминание о том, как Старк приехал сразу же к Питеру в тот день и помог ему собрать остаток вещей, а после — переехать, даже старался помочь парню в адаптации. Эти воспоминания, да даже самое знание факта заботы и доброты мужчины, проявленных к парню, были самыми теплыми и пропитанными искренней благодарностью, которую Питер не раз выражал устно, на что Тони уже спокойно закатывал глаза. Иногда, думая об этом, Паркер просто не мог поверить, что такой человек, как Старк, захотел помочь ему, Питеру, пусть даже они и были знакомы. — Питер! — А, что? — Питер моргнул. Он слишком задумался и Тони уже сидел на диване перед ним, вглядываясь в лицо парнишки и параллельно вытирая какой-то серой тряпкой пятна со своих рук. — Питер, что с тобой? Я звал тебя три или четыре раза. О чем задумался, Паучок? — Всё хорошо, я просто задумался, что нам задали на ближайшую неделю. Питеру пришлось отвести глаза с внимательного выражения лица мужчины напротив него в мягкую обивку дивана, чтобы скрыть вранье. — Ты не в порядке, Пит. Я не первый десяток лет живу и понимаю, о чем говорю, когда смотрю в твои глаза, даже если ты их прячешь. В них я вижу себя молодого, поверь, я пойму тебя, что бы ни случилось. «Ты важен мне» буквально оседало в воздухе на них. Питер продолжал упрямо молчать. — Когда… — Тони собрался с мыслями, рассматривая свои руки, уже чистые, не покрытые грязью из лаборатории, — когда мы с тобой ещё даже не были знакомы… Черт, я даже не уверен, что ты тогда уже был рожден. В общем, очень давно, у меня был плохой период. Когда я говорю «плохой» я имею ввиду очень, очень плохой промежуток своей жизни. Меня накрывали панические атаки и я не знал, могу ли я с кем-то этим поделиться или же мне нужно спрятаться за маской разгильдяя и жить так, как раньше. Это ломало меня, Питер, я не хочу, чтобы с тобой было тоже самое. Он накрыл руку Питера своей рукой и выжидающе посмотрел на него, ожидая, пока парень поднимет на него свои глаза. Что бы ни было, он хочет быть для Питера тем человеком, которому можно довериться. — Пожалуйста, Питер. Не держи в себе. Тебя что-то беспокоит? — Не то чтобы, но я… — он замолчал, обдумывая, что именно стоит рассказать. Про Фигуру, бессонные ночи и кишащие мысли он не станет говорить, но… — «Но я» что, Питер? — Помню, я сидел с друзьями на обеде, мы вместе играли, а во что играли я уже и не вспомню, — Питер обнял себя руками, сжимая ладонями плечи до неприятного жжения. — в тот момент я будто оказался кем-то чужим, или же они стали мне резко чужими, я не знаю… Они играли, а я внимательно смотрел на каждого и ощущал, что никто из этих людей никогда не будет моим маяком. — Маяком? Я что-то не понял… — Ну, маяк, — Питер изобразил ладонями фигуру человека и опустил руки ладонями вниз на колени. К его собственному удивлению, сейчас он ничего не чувствовал. Может, это было и к лучшему. — человек, о котором я мог бы сказать, что за ним можно следовать. — То есть… Проще говоря, ты никому не доверял в тот момент? — Да… Стыдно даже перед ними, что-ли. Мне было так плохо, но никому из них я не смог сказать об этом. Да и как скажешь, когда им так весело? Будто я один… Неправильный… «Сломанный» хрупким стеклом резало язык. Правильно, таким он и был. Неправильный Питер. Тони пару мгновений думал и собирался сказать что-то, потянулся к Питеру, чтобы обвить его руками, но парень резко встал с дивана, отстраняясь. — Ну, сейчас мне лучше. Питер улыбнулся своей отработанной улыбкой, изображая искренность. Хотя, кажется, сама идея изображать искренность звучит, как какая-то глупая ирония, издевательство над другими. Как можно «изображать» искренность? Два ровно противоположных слова в одном предложении, забавно. Было ли это действительно чем-то забавным или чувство юмора Питера окончательно покинуло его тело? Подсознание стойко молчало, не поддаваясь провокации. Если он может изображать искренность, не может ли это означать и то, что он может уверенно изображать самого себя? Где именно — он сам? Сломленный и трясущийся от ужаса и страха от самого себя Питер и желающий достичь лучшего будущего, открытый всему миру Паркер. Кто же, в действительности, был настоящим Питером? Пока Питер был маленьким, он ничего не мог сделать со своим страхом. Кто-то более взрослый, более сильный всегда помогал ему, утешал, защищал. Не давал страху заглотить маленького мальчика, кусающего пальцы, дрожащего, как листья в ураган на растущих деревьях. Он был маленьким и ничего в жизни своей и чужой не понимал. Сейчас всё иначе, он вырос и окреп, но он всё ещё ничего не понимает в жизни. Страх всё ещё заставляет мышцы наливаться тяжестью, тело замирать и мысли исчезать из головы, прогоняя, оставаясь один на один с трясущимся Питером, будто ему не почти девятнадцать, а всё ещё десять или же, может, даже шесть лет. Может, правильно Старк называет его «ребенком»? Видит насквозь. Паркер ушел, оставив Старка одного на диване.***
Ночью, лежа в своей комнате на кровати, Питер перекручивают ситуацию с Тони в голове ещё десятки раз, не смыкая глаз, сложив руки на груди, как покойник. Правильно ли он сформировал мысль? Что хотел сказать Старк? Стоило ли его выслушать? Не сказал ли он лишнего? Сближаться не хотелось. Питер хотел побыть один и на откровенные беседы его не тянуло. Мысли роем гудели, призывая Фигуру. Она всегда появлялась, стоило Питеру остаться одному или глубоко погрузиться в свои мысли. Фигура, грязно улыбаясь, пачкала черными вязкими слюнями кофту Питера и его простынь, но парень уже не обращал на это никакого внимания. Фигурой, насколько он понимал — был он сам.***
Дышать невозможно. Горло изнутри горит, слёзы выступают на открытых в ужасе глазах. Питер хочет кричать, но не может. Фигура сильно сжимает его горло, сдавливая трахею, перекрывая доступ к ужасно ценному, жизненно необходимому кислороду, царапая когтями кожу до кровавых кривых полос на юношеском подбородке и гортани — лишь позже Питер узнает, что он сам себя душил и сам исцарапывал тонкую светлую кожу отросшими ногтями, пытаясь вытащить из себя это. Питер кричит, как альпинист, падающий с горы, он рвет себе горло воплем, сдавливает свою шею, хочет вырвать себе легкие и сердце, прекратить всё это, просто прекратить, закончить! Господи, за что… за что, мать его Боже… На крик сбегаются люди — заспанные Тони, Ванда, Наташа, Клинт. Они мгновенно теряют остатки сна в глазах, когда видят состояние Питера — он кричит и падает с кровати на пол, цепляясь за своё горло. Пока ужас застывает в глазах Мстителей, пока Тони быстро приближается к Питеру, ребенок смотрит на них всех огромными и влажными красными глазами. Питер не понимает, почему ему не помогают — Фигура, огромная и живая, прямо на нём, всем своим видом внушающая почти что животный ужас, сидит на его животе, острыми коленями до синяков придавливая его к низу. Её руки огромны, больше, чем голова Питера и ими она крепко держит его за горло, он умрет, он погибнет от её лап прямо сейчас, почему ему не помогают? На какое-то мимолетное и быстрое мгновение Питер отключается и открывает глаза, ощущая прежнее удушение, уже в белой режущей глаза палате. «Медицинский отсек, предназначенный лично для Мстителей, » — успевает восхититься Питер, прежде чем заходится кашлем. Он переводит свой взгляд красных сухих глаз на персонал мед-отсека Мстителей: несколько снующих по палате туда-сюда медсестер с Брюсом Беннером у своей койки, что-то читающего в личных данных Паркера, и переводит глаза на героев, стоящих за стеклом справа от него. Они смотрят на него ещё более испуганно, чем Питер смотрел на Фигуру, но её, эту Фигуру, гнусно усмехающуюся, словно бы и не видят вовсе — её словно бы и нет. Мстители смотрят только на него. Он видит их непонимание, он понимает, что они просто не способны увидеть и не знают, что с ним, Паркером, происходит. Питер, ощущая ещё большее удушье и подкатывающую тошноту, кричит, зажмуриваясь от отчаяния: — Вы не понимаете, оно убьет меня! Питер рыдает, как ребенок, потерявшийся в огромном городе без мамы и папы. Слюни стекают по подбородку. Мстители не понимают, о чем идёт речь, а Питера накрывает все сильнее, больше, чем он может перенести. Он чувствует, как рука грязного существа фантомно тянется к его шее своими липкими руками и как блестят острые клыки в кривой ухмылке: эта грязь, как и он тоже, понимает, что никто не поможет. Сейчас он слаб и беззащитен и наличие героев рядом не обеспечит ему безопасность от того, чего нет. Ему что-то вкалывают, Брюс что-то говорит, но Питер ничего не может понять из-за бесконечного шепота Фигуры. Его сознание ускользает от него, Фигура же, словно понимая это, убирает свои когти с шеи и исчезает. Глаза закрываются и Питер проваливается в глубокий сон. Ему ничего не снится.***
Просыпается Питер не у себя в комнате. Тем более, не в своём старом доме. И, к его большому удивлению — он не один. Рядом с больничной койкой медицинского этажа, на мягких пуфиках и на диванчиках у стен, сидят те, кого он искренне считает героями. Тони сидит ближе всего к нему, совсем рядом с кроватью и смотрит как-то обречённо, будто он почти потерял что-то драгоценное и не может поверить, что допустил появление опасности так близко с тем, кого он любит. Питер сдавленно дышит. Горло горит, Мстители смотрят прямо на него и хотят что-то сказать, но Питер, как всегда, не дает им этого сделать, приподнимая руку, показывая жестом: «подождите». Ему нужно время, но он слишком долго держал в неведении Мстителей, чтобы сейчас просить у них тишины. Никто не должен ему помогать и спасать, он один должен быть защитой для себя, в противном случае он будет причиной собственной гибели, вот, чего он сможет добиться всем этим своим игнорированием собственного состояния, не больше и не меньше — ровная и бесполезная, как и он сам, середина. Не до такого будущего и ожидал дотянуться. — Мне, — он сглатывает скопившуюся в большом объеме от волнения слюну, вязкую и липкую и продолжает, хрипло пытаясь подобрать слова, чтобы выразить своё желание: — Мне нужно сказать вам… — голос хрипел из-за сжимаемого вчерашним монстром горла, слезы подступали к глазам. У него были проблемы. Он сам и есть проблема, глупо это скрывать, как какую-то тайну. — у меня проблемы. — Питер? Пара тройка пар глаз устремляется на него, переключая всё своё внимание на парня в больничной койке. Страшно подумать, как он выглядел сейчас, но судя по ощущениям, Питер мог примерно понять, что с ним сейчас творится: весь мокрый, вспотевший, запыхавшийся, красный, в соплях и слезах. Если это — цена спасения, он готов был принять её. — Стойте, — он зажмурился, набирая силы. — не говорите ничего, просто выслушайте меня. Мстители, герои, явно хотели что-то сказать в ответ, поспорить с ним, вопросы виднелись в их глазах, даже если Питер видел всё вокруг себя размыто из-за слез, затуманивающих глаза до мутной дымки. Ему не нужно было в полной четкости видеть их фигуры и выражения их лиц, чтобы понимать, что они чувствуют. Он слышал биения их сердец: быстрые и тревожные. Эти люди волновались за него, словно он действительно был важен и Питер не стал заставлять ждать их дольше, чем нужно. Поэтому он осторожно опустил взгляд на свои колени, накрытые легким одеялом и слабо, через силу набрал в грудь немного воздуха и тихо, неторопливо начал свой рассказ, стараясь представить, что он сейчас в помещении один. Так было бы проще признаться в наличии проблемы, чем если бы он посмотрел в глаза своим кумирам, которые из первых рядов наблюдали за ним, сохраняя молчание. И Питер оправдал их затянувшееся ожидание, начав свой рассказ. Медленно, обрываясь и восстанавливаясь, его мысли преобразовывались в голос, заставив всех замереть и слушать, вникать, думать. Его голос тек, как ручей, обволакивая их сердца, но сердце Питера не было спокойным, как вода. Оно заходилось в припадке, пока он старался держать свой голос и, несмотря на тяжесть в груди и пустоту в животе, говорить:— Мне нужно быть лучше, но характер этого не позволяет. Я ощущаю, будто я на самом деле этого не чувствую, словно на самом деле я просто притворяюсь, что мне плохо, чтобы получить жалость, как какой-то герой дорамы, сериала или аниме и поэтому я боюсь кому-то открыться.
Его голос дрогнул, но он продолжил:— Но, при этом, я открываюсь всем подряд, я даже тут не могу своего слова держать. Я открываюсь одному человеку и мгновенно думаю: «боже, ну и зачем я открылся, как же стыдно, он наверное думает, что я идиотина, я жалок, я мерзок, я говорю глупости, я неприспособленный, я мелочный, зацикливаюсь на мелких проблемах, я отвратителен». А потом снова открываюсь другим людям и снова, снова начинаю думать о том, насколько всё это — он неопределенно махнул рукой на себя — неправильно с моей стороны.
Глаза краснели, губы начинали дрожать. Вся фигура Питера безмолвно умоляла о утешении, но Мстители держали себя в руках, понимая, насколько важно было дослушать. Важно понять его мысли, хрупко доверенные им.— Возможно, я ищу человека, который сможет дать мне то, что меня успокоит, но либо никто этого не даёт, либо мне ничего не подойдёт в виде утешения, потому что я даже сам не понимаю, что мне надо… Мне очень страшно, я очень запутался, я не представляю, что мне делать и кем я буду, я отвратителен и жалок и я ужасно боюсь, что все меня покинут. Я боюсь ощутить себя мерзким человеком, я боюсь понять, что никому не нужен, мне всегда нужно подтверждение своей важности, потому что я не верю, если мне кто-то об этом говорит. Я себе не важен, но мне важно, чтобы я был важен другим, это так сложно и давит, что мне кажется, что в какой-то момент я не выдержу. Я не знаю, что случится, но все эти мысли не дают мне покоя. Я жалок. Я хочу плакать. Мне ужасно страшно. Я боюсь остаться в одиночестве. Я не знаю, что мне делать в будущем. Я не знаю, кем я буду. Я не уверен в людях, которые меня окружают. Я не могу доверится до конца даже самым близким людям, у меня есть секреты от каждого. Как я могу доверится людям, если они сами не доверяют мне до конца? Я же не глупый, меня можно назвать какой угодно гадостью, но я точно знаю о себе, что я совершенно точно умён. Я вижу, что другие люди сами тоже не живут сладкой жизнью, что у всех есть свои трудности, но никто не говорит об этом. Даже если говорит — то не мне, я не похож на человека, с которым можно быть искренним, я не должен нагружать людей своими проблемами, но мне так страшно, что… Иногда мне кажется, что моя жизнь сложнее, чем у других людей и я боюсь сказать об этом кому-нибудь. Потому что, если люди будут это отрицать, говорить, что у меня хорошая жизнь, то мне будет обидно, потому что мне очень тяжело и я не могу полностью рассказать обо всех трудностях, откуда же им знать, но… если человек скажет, что, да, он видит, как мне тяжело, то мне станет ещё обиднее, потому что… Почему я? Я хочу спокойной лёгкой жизни. Я хочу переживать о прыщах и о том, во что я одет и чем пахну, но я думаю о том, что всё вокруг слишком сложное, я не могу до конца быть честен вообще хоть с кем-либо, я всегда буду чего-то бояться и я не знаю, почему так, почему это происходит со мной. Точнее, наверное, правильнее будет сказать, что я знаю, почему так, но мне не хватает сил, чтобы говорить об этом, я ощущаю, что я надумываю, что я просто ищу внимания и что другим людям гораздо сложнее, чем мне. Но, я… хочу внимания. Я хочу, чтобы меня утешили, чтобы хоть как-то помогли ощутить себя спокойнее. Но, может, я хочу невозможного? Что, если я хочу не того? Не от тех людей? Что, если я окружаю себя людьми, которых не заслуживаю, что, если я хуже вообще кого-либо, что, если меня вообще не должно быть, я лишь порчу всё? Что, если у всех есть такие мысли? Почему о них ничего не говорят? Почему никто ничего не говорит о своих проблемах?
Это заставляет меня пугаться, потому что Что, если на самом деле У людей все хорошо?
И только один я нахожусь во всем этом? Что, если на самом деле я — одинок? Что мне делать тогда? Люди вокруг очень сильные. Я себя ненавижу. Лучше бы я не рождался, лучше бы я смог найти в себе силы умереть, лучше бы я ничем ни с кем не делился. Может, изначально мне нужно было притвориться кем-то сильным? Я так много чувствую, что я не знаю, правда ли я это ощущаю, я действительно боюсь, что всё это я придумываю, что я доставляю людям лишь неудобства. Что я за человек? Почему я такой? Дело во мне? У меня всё хорошо, хорошо, лучше, чем когда-либо было, но почему я всё ещё ощущаю себя такой потерянным. Что мне делать? Почему я такой жалкий? Я хочу жалости? Утешения? Я хочу, чтобы на меня обратили внимания? Что именно мне нужно? Я словно ребенок. Я раним и жалок. Я очень устал. Сколько ещё я должен чувствовать всё это? Я хуже всех. Чего бы я не добивался, я всегда буду хуже всех. Никогда я не смогу считать себя хорошим человеком, никогда я не стану думать, что я хороший, я всегда буду недостаточно хорош для самого себя, я ужасно злюсь, я очень злюсь, я не могу. Что мне делать? Что мне чувствовать? Как и кем мне быть? Я один в этом? Если у других людей всё иначе, то почему я такой, что именно со мной не так, я просто хочу быть обычным, я полон зависти, я завидую абсолютно каждому. Я мелкий и мерзкий, я знаю, что я всегда буду таким. Почему люди общаются со мной? Почему я никому не могу доверять? Это — правда я? Я хочу умереть. У меня нет желания всё это чувствовать, но я не могу поступить так подло по отношению к близким мне людям, но что, если им на самом деле стало бы легче, если бы я ушёл? Что, если я просто придумываю, что важен им. Я ощущаю себя совершенно одиноким в этом и не знаю, что мне нужно, чтобы мне стало лучше. Мне тяжело. Мне настолько тяжело, что я даже не понимаю, почему мне тяжело, я боюсь сказать, что мне плохо, потому что какого чёрта я так слаб, я должен быть сильным, я хочу быть сильным, я просто хочу, чтобы мне помогли…
Он рассказывает им про Фигуру — грязное абстрактное существо, царапающее его мозг и душу. Рассказывает про мысли — плохие, жуткие мысли. Питер ощущает себя невероятно маленьким на фоне стен этой палаты. Мстители практически не сводят с него глаз. Вся фигура Питера, хрупкая и почти теряющаяся в серости стен, дрожала мелкой рябью. Он часто и тяжело дышал. Его веки выглядели заметно покрасневшими и распухшими. Рассказ явно давался ему нелегко, открывать кому-то своё сердце — всегда ужасно тяжелое занятие, но Питер искренне считал это необходимым. Он хотел помощи. Они должны были знать, даже если ему больно делиться этим. Незнание делает хуже и ему и им. Его глаза были помутневшими и, как будто бы, пустыми, как у нежити, будто у бездушной куклы с фарфоровой старинной фабрики, словно бы он очень глубоко погрузился в свои переживания. И этот тихий, болезненный голос был настолько несвойственен паучку, что у Мстителей сжалось сердце. Беззащитная поза их друга и тихие горловые звуки только усиливали гнетущее общее впечатление от картины и истории в целом. Чёрт, Питер, сколько же ему пришлось… в одиночку… — мелькало в головах героев. Монолог тянулся медленно и неторопливо, что было совсем не в стиле Питера, говорящего обычно активно, не запинаясь и не затыкаясь ни на минуту. Парень, их бойкий Человек-Паук, запинался, спотыкался в собственных предложениях, рот от волнения ссушивало и он то и дело облизывал свои пересохшие губы. Сейчас он был маркетинговым лицом волнения, клубком беспокойства и паники, но молчать дальше о том, что с ним происходит, в то время как люди вокруг него готовы помочь — было бессмысленно и даже глупо с его стороны. А глупцом Питер точно не был, даже если Фигура только об этом ему и твердила. Но это… так сложно. Не будь ситуация критической — Питер не стал бы делиться, не стал раскрывать себя, чего-то боясь, но… чего? Возможно, он боялся сделать людям вокруг больно — они же настолько многое сделали ради него, а, возможно, он просто стыдился себя и своих мыслей. Но это было необходимым шагом. Первый шаг сделан, он смог приоткрыть свой мир этим людям. Но, даже так, он не ощущал себя спокойно, хоть и часть своего неподъемного груза была разделена с другими, но, всё ещё:Питер хочет быть сильнее.
Он не должен просить помощи для себя, если хочет не просто казаться, но и ощущать себя по-настоящему сильным.Он просто хочет знать, что, даже если никого рядом не останется
— он сможет справиться один,
даже если собственные мысли готовы его сожрать с потрохами.