Любовь и немного свинства

Утро начиналось отвратительно. В принципе, Арнольд Арамона давно привык, что Герман уже не первый год держит его на коротком поводке и частенько отказывает в близости, придираясь к каждому пустяку. А потом еще брезгливо морщит свой хорошенький носик — капитан Арамона, надо же, опять в запое, ай, как нехорошо! Но выходка с поросенком ударила капитана по больному. Как он, скажите на милость, должен реагировать, когда прямо посреди урока фехтования в тренировочный зал вбегает визжащая и хрюкающая тварь, да еще и наряженная в его нижнее белье? Герман на этом уроке не был и ничего не видел — так какое право он имеет судить, правильно ли поступил комендант, решив наказать подозреваемых?.. Нет, он, конечно же, помчался их спасать, не забыв перед этим высказать капитану, как он неправ. Разумеется, о том, чтобы провести эту ночь вместе, не было и речи — и это всего-то за три дня до выпускного! Завтра своенравный клирик еще что-нибудь придумает, и послезавтра… А потом… а что потом, если Германа уже отозвал для какого-то важного дела кардинал, и они, может, уже никогда не увидятся? И, в отличие от Арамоны, Герман Супре совсем не будет страдать: ну, было у них что-то, подумаешь, забавное приключение!.. Правда, Герман пообещал капитану, что непременно поймает этого поросенка и отправит на кухню, чтобы пустить на отбивные, но слишком скверно складывалось все остальное. И свиные отбивные отнюдь не равноценная плата за разлуку с, можно сказать, любовью всей жизни. На этот раз капитану даже вина не хотелось: проблем оно не решит, а у Германа будет новый повод придраться. Так что за завтраком Арамона даже не прикоснулся к выпивке. Ушлый клирик заметил и даже похвалил капитана — надо же, он начал меняться к лучшему! Когда унары ушли на урок, Арамона решил таки заглянуть к Герману. Обычно капеллан посвящал утренние часы чтению — утро было солнечное, грех не воспользоваться. Но сегодня все было иначе. Нет, Герман, как обычно, обретался в своих покоях, но когда капитан увидел, чем он занят, то чуть не утратил дар речи. Герман держал на руках того самого поросенка и кормил его с рук морковкой. Поросенок хрумкал, радостно похрюкивая, а клирик мило улыбался и время от времени почесывал его за ушком. — Вы все-таки поймали его, святой отец, — заметил Арамона. — Когда ждать отбивных? Насчет отбивных, правда, были у него определенные сомнения — с таким нежным умилением смотрел Герман на поросенка. На него-то самого, твари закатные, он никогда так не смотрел… Свиненок тем временем доел морковку, и Герман протянул ему новую: — Вкусно? — и наконец решил уделить внимание гостю. — Это Тефтель, капитан. Милый, не правда ли? Арамона хотел было возмутиться, но клирик так обезоруживающе улыбнулся — не хочешь, а сменишь гнев на милость. — Хотите подержать? Поросенок был теплый, чистенький и совсем не вонючий, а Арамона уже лет двадцать как не держал в руках живое теплое существо. Зато Герман был любителем всякой живности — в Олларии он прикармливал белок в парке, а в Лаик к нему приблудился белый кот, немало раздражавший эсператиста Шабли.   — Ясно, святой отец, отбивных у нас сегодня не будет. Тефтелей тоже… Услышав свое имя, поросенок пошевелил ушами и радостно хрюкнул. У клирика определенно был талант влюблять в себя все, что движется — начиная с коменданта Лаик и заканчивая белками и поросятами. Арамона впервые за все время их, так сказать, совместной жизни, ощутил легкий укол ревности: Тефтеля-то он, похоже, не оставит без морковки, что бы тот ни натворил… — Между прочим, на этом хрюнделе до сих пор моя вещь, — проворчал капитан, понимая, что после Тефтеля он этот самый предмет гардероба уже вряд ли наденет. И, когда  развязал шнурок, державший панталоны, заметил еще кое-что выходящее за грань. Этот проклятый шутник Суза-Муза вырезал в панталонах дырку для свинячьего хвоста. В форме сердечка. То ли сыпать проклятиями, то ли смеяться… — Это ты сделал, аспид? — Арамона едва не задохнулся от гнева. Проклятие, кто еще, кроме Германа, мог так подшутить? Слишком уж недвусмысленный, можно сказать, интимный намек… — Вы прекрасно знаете, капитан, что я никогда бы… — начал было Герман свою оправдательную речь и тут, похоже, сам впервые заметил этот злополучный вырез для хвоста. — Я уверен, это глупая шутка — и мне, поверьте, не менее, чем вам, неприятно, что она попала в цель. Но, как ни крути, Тефтель ни в чем не был виноват, и капитану оставалось только смириться с этим. *** В этот раз капитан таки заслужил благосклонность Германа. То ли Герман великодушно решил не мучить его за два дня до отъезда, то ли Арнольд Арамона действительно был хорошим мальчиком, но клирик в самом деле сменил гнев на милость. Капитан едва не таял от счастья, оставшись с ним наедине. — Не хочу, чтобы ты уезжал, — признался он, облапив Германа так, что тот в его объятиях даже пошевелиться не мог. А и вправду: схватить бы и не отпускать. А кардинал вместе со своими интригами пусть катится куда подальше, хоть к Леворукому. Арамона редко проявлял сентиментальность, сам не зная, чего опасается больше — что высказанные чувства cделают его слабым и уязвимым или же что клирик осознает свою незримую власть и начнет пользоваться ею направо и налево, заставляя  коменданта плясать под свою дудку. — Смотришь на меня, как будто готов сожрать, — улыбнулся клирик. Он вообще редко улыбался — не пристал капеллану Лаик легкомысленный вид, — и в основном это происходило, когда Герман и Арамона оставались вдвоем. Ладонь Германа медленно и нежно скользнула по бедру капитана и чуть задержалась у него в паху, и Арамона, терявший голову даже от самых невинных прикосновений этих рук, ощутил, как по телу прокатилась горячая волна. При всех своих странностях Герман всегда улавливал настроения любовника — нутром чуял, когда Арамона хотел, чтобы Герман вошел в него резко и жестко, когда — медленно и чувственно. Случалось, Арамона и сам овладевал возлюбленным. Но сейчас… последние дни капитану было настолько тоскливо и больно, что уже не имело значения, кто, кого и как… он просто хотел, чтобы Герман был рядом. Всю ночь. И весь следующий день, что у них остался. Что, кошки закатные, Герман с ним делал, что Арамону каждый раз с ним будто в рассветные сады уносило, если только эти сады существуют вообще? Как обнимет его аспид, накроет его губы своими — точно яд ему в рот вливает вместе с поцелуями; но какой яд… И сейчас Арамона совсем размяк в его объятиях и чувствовал только Германа и его прикосновения — то нежные, почти усыпляющие, то как когти хищника, играющего с добычей. Но в голову ударяло так, что без вина можно окосеть. Клирик, а соблазняет, как морисским наложницам и во сне не снилось…  Опрокинув капитана на спину, Герман целовал его все жарче, все глубже, прижимался к нему бедрами, вдавливая в кровать. Собственная постель уже не казалась капитану такой уж мягкой и удобной, но даже затекшая спина мало что значила в сравнении с ласками Германа и охватившим капитана возбуждением. Он знал, что Герман чувствует то же самое — налившийся член клирика в полной боевой готовности терся о живот Арамоны. Капитан сам не ведал, чего ему хочется больше — чтобы Герман вонзился в него стремительно и яро, или чтобы обхватил губами его член, по-кошачьи лизнул головку, провел языком по всей длине, и это было бы только частью прелюдии… Герман предпочел первое, вжимаясь в Арамону всем своим телом. Разведя ноги любовника, Герман резко вонзился в него, исторгнув из груди капитана хрипловатый восторженный вопль. И тут… Надсадный визг нарушил их сладкое уединение. Капитан подскочил, едва не сбросив на пол Германа, а аспид… Аспид хохотал как ненормальный, глядя на лежащего на спине и вопящего во весь голос Тефтеля. Тот визжал, и Арнольду показалось, что проклятый свинтус нарочно его передразнивает и орет с такой же точно интонацией, как и сам Арамона. Схватив первое, что подвернулось под руку, а это оказался сапог, Арамона запустил им в Тефтеля, и тот обиженно захрюкал и забился в угол. Арамона клокотал от злости и бессилия. Казалось, он сейчас был способен наброситься на Германа, ударить его головой о грядушку кровати, даже придушить, а потом, обессилев от безысходности, пустить себе пулю в лоб. — Нарочно сделал это, аспид? — прорычал капитан. — Специально его научил, признавайся? — он с силой стиснул клирика в объятиях и, прижав к стене, схватил за горло, сцепив пальцы на шее Германа. Одного нажима хватит, чтобы хрустнули кости, и с этой дурной любовью было покончено навсегда… Закатные твари, как же приятна на ощупь его кожа… с какой страстью он еще недавно целовал его там, куда сейчас готов надавить… — Арнольд… Руки разжались сами собой, и Арнольд в ужасе смотрел на красноватый след, оставшийся на шее Германа. — Я не при чем, просто… дверь надо запирать, тогда никто и не прибежит. Хорошо, что это Тефтель. А если бы кто из унаров или мэтр Шабли? Арамона яростно кусал губы, пытаясь сдерживать рвущиеся из груди рыдания. — Уходи… а то хуже будет, — он швырнул клирику его сутану. — Одевайся и убирайся прочь! И не смей больше морочить мне голову, змей подколодный!.. И, ткнувшись лицом в подушку, долго лежал неподвижно, понимая, что сейчас даже вино не снимет его боль. Арамона только слышал скрип закрывшейся за клириком двери. Лучше бы он уехал сейчас — так нет же, еще целый день аспид будет над ним издеваться. *** Наутро опять нещадно трещала голова — хотя минувшим вечером капитан не выпил ни капли. Да хватит уже из-за аспида убиваться, не стоит он того!.. И все же у него сладко защемило сердце, когда ладонь Германа коснулась его щеки, затем шеи, убрала с лица слипшиеся от ночного пота волосы. Неужели аспид сидел рядом и ждал, пока он проснется? — Капитан, — выпростав из-под одеяла руку Арамоны, Герман коснулся губами запястья. — То, что случилось вчера, поверьте, — дурное стечение обстоятельств. Мне очень неловко… но это же Тефтель, это неразумный поросенок. Не стоит на него обижаться. А у меня впереди целый день и целая ночь, чтобы искупить свою вину перед вами… Каким, должно быть, убитым сейчас выглядел Арамона, что неизменно ехидный аспид решил обойтись без своих излюбленных подколок и сарказмов! Вместо ответа Арамона уронил голову на грудь Германа и крепко обнял его. Да, Герману не было равных в том, чтобы довести до трясучки, но зато и любить он умел так же… безоглядно, невзирая на все то, что не давало ему покоя. И потому капитану было так больно с ним расставаться. Сейчас он старался не выводить клирика из себя — этот день у них последний, и пусть он станет для Германа прекрасным во всех отношениях. И если для того, чтобы сделать клирику хорошо, нужно не притрагиваться к вину, смотреть сквозь пальцы на унара Ричарда или обниматься с проклятым Тефтелем — пусть будет так. Ради Германа… …Он пришел к капитану сразу после ужина, предусмотрительно закрыв за собой дверь на задвижку и, освободившись от сутаны, забрался к нему в постель. Они прижимались друг к другу — возбужденные, горячие, и Герман целовал капитана как, казалось, не целовал никогда. Аспиду нравилось быть в постели резким, агрессивным, напористым, но сейчас он будто олицетворял собой нежность, не желая причинять своему капитану боль даже так. Он протянул Арнольду баночку с ароматной, пахнущей розмарином, мазью — Герман сам ее изобрел, и использовал, чтобы смягчить проникновение. — Хочу чувствовать тебя, а не твои травы, — капризно заявил Арамона и поставил мазь на прикроватный столик. Герман пожал плечами и, сплюнув на руку, растер слюну по члену, и Арамона чуть не кончил раньше времени, так его это возбудило. Герман входил в него медленно и аккуратно, но боль все равно давала о себе знать, исторгая из груди капитана стоны, немного напоминающие вчерашние вопли Тефтеля. Да пусть аспид ему хоть жопу порвет, пусть Арамона неделю не сможет присесть, все, что угодно… но эти ощущения на грани, доводящие до шока, до истерики, были по-своему прекрасны. Они вымотали их обоих, но они того стоили… *** Арамона глуповато-влюбленно улыбнулся, глядя на спящего у него на плече Германа. Аспид всегда спал красиво и почти беззвучно, обвив капитана руками и прижавшись лицом к его груди. Пошевелившись, Арамона потревожил Германа, и в тот же миг веки его распахнулись. Сверкнули лакричные глаза, и Герман с улыбкой уставился на капитана — но стоило тому подумать, что все это было, может, в последний раз, как снова накатила тоска. Арамона погладил клирика по голове. Черные волосы взмокли и слиплись влажными прядями, но до чего же шли Герману эти дурацкие мокрые пряди… — Скучать-то хотя бы будешь? — Не буду, — возразил Герман, коварно прищурившись. Арамона чуть не задохнулся от обиды. — И вот почему, — Герман выскользнул из жарких объятий капитана, добрался до своих вещей и извлек странный документ. Приказ кардинала Сильвестра. Разумеется, Арамона не собирался его читать, но имена Германа Супре и Арнольда Арамоны, написанные рядом, тут же бросились ему в глаза. — Мы едем вместе, капитан. Вы будете помогать мне — разумеется, если примете мои условия. Не напиваться, во всем слушаться меня и, разумеется, не лезть ко мне с поцелуями прилюдно. Кардинал никогда особенно его не жаловал, и с чего бы это вдруг он доверил коменданту Лаик важную миссию? Арамона долго и недоверчиво рассматривал документ, пока, наконец, не заметил, что его имя вписано в документ другим почерком. — Другой почерк... и я знаю, кто вписал сюда мое имя. — Кардинал спросил меня, знаю ли я человека, которому могу верить как самому себе, и я тотчас вспомнил Арнольда Арамону. Так что, капитан, шестнадцать минут на сборы — после выпускного фабианцев мы отправляемся в путь.