Добрый лисонька

В печи было горячо. Тесто потакало магии колдуна, обретало своё сознание прямо в пламени. Изумрудные глаза недобро сияли, а тонкие губы извергали древние стихотворные заклятия, прошивающие тесто иголочками зелёных искр. Пресная смесь заспоя и молока обретала форму, вытягивалась, и преображалась в стройного юношу, покрытого румяной хлебной корочкой. Колдун выкрикнул последние слова и юноша испустил первый крик, когда почувствовал, что ему стало очень горячо. Его тут же вытащили из печи, и он сел на пол, прижавшись спиной к стене, хрустнула корочка, и на месте разлома появилась молочная сукровица. – Кто ты?! – в ужасе вопросил юноша, прикрывая руками наготу, и в его глазах плескался страх. – Кто я? Что я? Только лишь мечтатель, Перстень счастья ищущий во мгле, – промурлыкал колдун, делая над своим творением последние пассы. Нужно было позволить магии защищать его от треска корочки, от влаги, от любопытных голодных птиц. – Эту жизнь живу я словно кстати, заодно с другими на земле... А ты – Олег. Юноша – Олег – крепко зажмурил глаза, и колдун снисходительно бросил ему полотенце, чтобы тот прикрылся. А потом присел перед ним на корточки и, сверкнув зелёными глазами, издевательски-ласково протянул: – Ничего, хлебушек, ты привыкнешь быть живым. Чёрные кудри колыхнулись, и он оставил Олега в одиночестве переваривать произошедшее. *** В первые дни всё вокруг было слишком ярко, слишком насыщенно, слишком громко. Олег помнил себя пшеницей, колышущейся мирно на ветру, помнил, как его, созревшего для заспоя, скосили, смололи на мельнице между огромными жерновами. Ещё он помнил себя молоком в вымени коровы, и яйцом в чреве дворовой курицы, и морской водой, мучительно высушенной на огненном солнце. Все эти воспоминания родились в голове разом, и более уже не покидали новообретённого сознания. А колдун его мыслей ни на миг не отпускал, держал в узде, закачивал в него знания о мире, словно воду в соляную пещеру, и с каждым часом, с каждой минутой это становилось всё невыносимее, всё больнее. Олег не знал, зачем ему всё то, о чём рассказывал ему колдун, но бесконечные знания роились в сознании, и от них нельзя было спрятать голову под подушкой, нельзя было нырнуть глубоко в речку, вытеснить ветром лошадиного галопа. Колдун жил в древнем страшном замке недалеко от большого села – там, за холмами и пашнями, по утрам весело звенел церковный колокол, водили хороводы крестьянские девушки, и старейшина говорил мудрые слова с главной площади. Там мычали коровы, клекотали гуси с курами, тявкали забавные дворовые псы, там был смех и стук поварёшек, лязг косы и рокот ручья, а здесь... А здесь, в замке, было тихо, очень тихо, только колдун всё бормотал себе под нос стихи да заклятия, а его верный лев ходил за ним по пятам и напрасно вымаливал ласку. Здесь было холодно, даже не смотря на тёплый рыжий сентябрь, и, сидя на окошке верхнего этажа, Олег подолгу всматривался в лесную чащу, и ему мерещился чей-то зовущий, манящий игривый взгляд, чья-то хитрая ухмылка тонких губ. Той ночью юноша впервые познал удовольствие плотское, и более уже не мог себя сдерживать. Он спрыгнул с окошка, оглянулся в последний раз на родительское гнездо, и оно показалось ему чужим и холодным, а колдун, выпекший его в печи, вызвал омерзение. Олег решительно кивнул сам себе и под стрёкот ночных кузнечиков, да под пение козодоя улизнул в лес. *** Всю ночь хлебный юноша скакал по полям да весям, хохотал под заливистое кваканье лягушек, босыми ногами вторил соловью в берёзовой роще – и вдруг птицы замерли, слушая его ангельский голосок, а сам Олег себя почувствовал всемогущим и голосистым, и его песня текла весенним ручейком по проталинкам, забредая в тёмные лесные уголки и озаряя прекрасным светом чудного пения. Утренняя зорька провожала юного певца в объятия Морфея, и он упал на зелёную траву, утомлённый, счастливый, и снились ему голубые глаза и хитрая усмешка, и думал он о том, что скоро встретится с тем, кто так упорно занимал его мысли. Когда засиял полдень, юноша пробудился, и это утро, которых в его жизни было ещё немного, стало для него лучшим. Он был свободен, словно сокол поднебесный, и потому отправился в дремучий лес, манящий вековыми елями и корабельными соснами. Долго ли, коротко ли, повстречался ему зайка – глазища алые, злые, чёрная шкурка блеском на солнышке сверкает. – Я тебя съем, – сказал зайчик, нервный, поджимались тонкие лапки, и задняя застрекотала о ближнюю ель. – Я тебе спою песенку, – ответил Олег с улыбкой. – А ты меня не ешь. И запел – и зайка утихомирился, прижались к спине длинные мягкие ушки, он комочком пуха уселся на еловой подушке из иголок, и заячья капуста сильнее зеленела, когда Олег уходил. Странный красноокий зайка со своими странными травками. Повстречался ему в берёзовой рощице серый волк. Тощий, облезлый, голодный, видать, разноцветные глаза пылают огнём: красивый, один глаз, словно небо ясное, другой – будто трава зелёная на опушке. – Я тебя съем, – прорычал волк, щеря зубастую пасть. Шерсть белоснежная на загривке вздыбилась, глазища горят, словно костёр в селе на Ивана Купалу. – Я тебе спою песенку, а ты меня не ешь, – и ему так сказал юноша, и волк, услышав его чудесный голос, убежал в лесную чащу, и только глаза его горели блуждающими огоньками вдали. Повстречался Олегу в еловой чаще огромный медведь – бурый мех в иголках весь, глаз, давным-давно подбитый рогулиной деревенских мальчишек, да когтищи на лапах, словно сабли. Медведь задышал шумно, да пробасил: – Я тебя съем, – и рыжая морда большая вдруг приблизилась страшно к юноше. Клыкастый он был, оскал жуткий, ратников бы испугал страшно, а Олег мальчишка совсем. – Я тебе спою песенку, – прошептал едва слышно от ужаса Олег. – А ты меня не ешь. Запел он ярко, да красиво, и так медведю понравился его голосок ангельский, что отпустил он юнца восвояси. *** Долго брёл Олег по лесу, обходил поваленные сосны, да ели вековые благодарил за тень от палящих лучей солнечных. Ветви крепкие содрали с тела юного тряпьё ненужное, нагой, Олег летал, словно Алконост на крыльях радости. Яриле молился, чтобы прохладу дал, и вот, к ночи успокоилось марево, сдалось прохладе лунной, и уснул Олег на полянке, что посреди дремучего леса, в мягкой травке. И снились ему очи голубые, хитрющие, и губы тонкие, манящие. Не сдержался во сне юноша – с губ его стон слетел несдержанный, отразился от елей могучих, полетел через лес, и притих соловей в роще, и козодой в поле на миг остановил песню свою. Вдруг шорох тихий пронёсся по лесным ветвям, и выбежал на поляну лис, выбежал – принюхался, да как скажет: – То ли просфора, то ли калач, а живой, ну чудеса... – хитро протянул лис, обходя юношу кругом. – Бочок румяный да тёплый... так и тянет зубками вцепиться, аж пасть чешется... Подскочил юноша с криком, рот хлебный распахнул, глаза тёмные выпучил, с ужасом смотрел на хищника рыжего, что под луной крутился рядом. – Не надо! – пискнул Олег, брови сводя домиком. – Я тебе спою! Отпусти только, лисонька добрый! – Пой! – ощерился зверь, шерсть на загривке поднялась дыбом. И Олег запел – о полях и лугах, о зеленеющий ржи, о мягких колосьях, о коровах дойных с тяжёлым выменем, о хряках упитанных в хозяйстве соседском, о добрых руках пекаря в селе. Пел о том, как страшный колдун его в печь положил, как он очнулся, как мучался в заточении, как сбежал в ночи от него. И, когда он закончил, глаза лиса горели удовольствием и страстью. – Что за медовый голосок... – хищно улыбнулся лис, прядя ушами. – Но я что-то совсем не расслышал, мо́лодец, не повторишь ли для меня ещё разок? Сядь-ка мне на носик, чтобы я слышал получше! – Как же мне на носок тебе сесть? – вопросил недоумённо Олег. А лис под луной вдруг засиял, шкурка засверкала, заблестела, словно отражения звёздные в быстрой речке, и – вот чудеса! – испарилась и вовсе, и на месте лиса показался молодец. Олег аж ахнул от ужаса, да только удивился не особо – он же и сам из муки да молока вышел. Молодец прекрасный был, словно птица-Гамаюн, только волосы огнём горели, опоясали наготу его скрыли всё, что так хотелось Олегу увидеть. И осознал он, что улыбка это та, что мерещилась ему по ночам, и очи те хитрые, пылающие, что удовольствие дарили. – Как же мне на носок тебе сесть, добрый лисонька... – пролепетал юноша, алея щеками, словно рассветом. – А я тебе покажу, славный мой, я тебе всё покажу... Тебе такого и не снилось, что я тебе покажу... И молодец статный вдруг рядом очутился, фырчанье лисье на ухо пожаром взыграло в юношеском теле. Утоп Олег в прохладе ночной росы, ладони чужие, да будто бы родные вовсе, ласкали его так, как никто ещё не смел, как он сам боялся. – Лисонька... Лисонька... – в бреду лопотал юноша, дрожал, словно лист на ветру. А лис хитро улыбался, лобызания сползали ниже и ниже – и каждое касание, там, там!, кипящим огнём опаляло, жгло ужасом священным. Ощутил юноша его губы тонкие на своём естестве, ахнул, с криком взметнулся над влажной примятой травой, и сгорел, словно феникс в собственном огне. – ...какой сладкий ты, просфорка. Словно молоко парное, только слаще куда, хоть бы вечно тебя пил. Облизал лис его по всей длине, и хмыкнул, прикладываясь щекой к бедру Олега, волосы его, яркие, словно звёздный свет, сияли под лучами светила холодным светом. Юноша руки дрожащие вплёл в волосы эти, и лис замурчал, словно лев, что колдуну служил: – Оставайся в роще моей, – попросил он. Глаза небесные тоской горели, одиноко было лисице, горестно от того, что не любит его никто всем сердцем. – Я тебя охотиться научу, да с ланями по холмам скакать. – Останусь, лисонька добрый, – улыбнулся Олег, под бок лисице привалившись. – Как тебя кликать-то? Захохотал лисица, ладони сжали юношеское тело, укладывая на грудь свою крепкую. – Сергеем кличут, – тихо сказал он. – А меня Олегом нарекли, – в полуяви бормотал юноша и чуял, как лис от его слов таял, когти лисьи ненароком оцарапали неощутимо нежную хлебную корочку. Сердце его под олеговой щекой забилось птахой пойманной, и понял юноша, что обрели они свой дом, и любовь свою, и счастье тихое да мирное, и ничего больше Олегу не нужно было. ~