республика Оз

      Ойкава перекатывает языком апельсиновый леденец по нёбу и считает секунды до приземления, параллельно сверяясь с огромным экраном посреди зала ожидания в аэропорту Пистарини.       С утра пораньше варят кофе в Havanna — чересчур дорогой и невкусный, и времяощущение Ойкавы обгоняет реальное время раза в три. Когда он досчитывает до ста восьмидесяти четырёх, жёлтая цифра на электронных лениво сменяется другой. Он успевает несколько раз сходить до уборной, чтобы поправить волосы без особой нужды, и пройтись от одной кафешки до другой, прежде чем самолёт всё-таки приземляется.       Если Иваизуми не выбежит первым из самолёта и не получит первым свой багаж, то Ойкава вытопчет новую тропинку, вымощенную жёлтым кирпичом, и станет очередным самопровозглашённым волшебником страны Оз. Тоору уверен, что Хаджиме не допустит этого.       Проходит долгих пятнадцать минут реального времени, прежде чем Иваизуми выходит в огромный коридор, смешавшись с толпой аргентинцев — убирает паспорт в поясную сумку. Ойкава узнаёт в ней свой подарок годовой давности.       — Ола, комо эстас, новио? — посмеивается он, прежде чем прилипнуть к Хаджиме всем телом.       Тоору закрывает глаза и ставит времяощущение на паузу.       Вдыхать запах родного человека и ощущать тепло, каждую складку одежды, каждый миллиметр его тела — это привилегия.       Это привилегия — быть открытым для объятий, прикосновений, быстрых поцелуев в виски, щёки и уголки губ, — и ею хочется насладиться сполна.       Хочется стать огромным сосудом, состоящим из свободы и вольности делать то, что хочешь, и быть тем, кем ты являешься на самом деле, без зажимок, тайн и всяких контекстных недоговорённостей, которые не понятны никому, кроме вас двоих.       — Я чуть не постарел, пока ждал тебя, — говорит Ойкава, приложив все усилия, чтобы оторваться от своего парня (звучит очень даже хорошо, и мысленное «мой парень» разливается по горлу и нёбу, как мёд). — Почему так долго?       Иваизуми только ёрошит его волосы, превращая идеальную укладку во взрыв в посудной лавочке, но Ойкава совсем не против. Он, может быть, обеими руками только «за».       Пока Тоору ловит такси и назойливо отбирает у Хаджиме спортивную сумку с вещами («Ну же, я столько караулил тебя! Дай хоть как-то помочь!»), Иваизуми рассматривает его, как будто впервые видит: такой же, как на фотографиях в социальных сетях, только немного красивее. Неизменно высокий, статный и голливудский, с трогательной родинкой на носу и привычкой складывать руки в замок, когда нервничает.       В кабинке буэнос-айресовского такси, под открытыми окнами и с выкрученным до максимума кондиционером, они держатся за руки. Тоору спит на плече Хаджиме и морщит нос каждый раз, когда машина выезжает на солнечную полосу.       Ойкава думает: «Всё будет хорошо теперь», — хоть и до этого плохо не было.       Было немного сложно. Немного одиноко. Немного не так, как хотелось бы.       Тоору часто спрашивает себя — а как хотелось бы?       Почему-то ни один ответ, который приходит ему в голову, не кажется правильным и хотя бы приемлемым.       — Давай закинем сумку и пойдём пить кофе, — предлагает Ойкава.       Коробка-однушка у Тоору примерно на пятьдесят процентов состоит из домашних растений на разных этапах цветения. Больше всех волейболист гордится белоснежной азалией, самой капризной и требовательной из всех обитателей импровизированного сада, и в шутку называет её своей дочерью. У Ойкавы хорошие гены — цветок такой же прелестный, как и самопровозглашённый флорист.       На остальных пятидесяти процентах территории как-то умещается вся теперешняя жизнь Тоору, и Хаджиме, как ни странно, там находится место.       Жара стелется хлопковым одеялом на Буэнос-Айрес, и Иваизуми исподтишка фотографирует своего парня (мысленное «мой парень» проходит мурашками по спине от такой простоты и лаконичности), когда он заказывает два американо с молоком. Американо с молоком — это издевательство, но Иваизуми не против. Он не был бы против даже капучино без молока и кофе без кофеина, если только это рядом и вместе с Ойкавой.       Иваизуми находит себя двадцатипятилетним у стойки аэропорта в Токио. У него, вроде бы, всё отлично: карьера идёт в гору, банковский счёт давно не на нуле, мать ищет невесту, а отец — дельного риелтора, — но он всё равно что-то замалчивает и при первой же возможности срывается на другой конец мира, чтобы увидеться со своим школьным лучшим другом.       Это издевательство двойной степени — и над собой, и над другими. Никто не знает, но все уже догадываются.       Хаджиме давно для себя решает, что если кто-нибудь всё-таки спросит, то он не будет прятаться и отнекиваться.       «хоть на свадьбу пригласите», — пишет Макки в их общий на четверых чат.       «не будьте бессовестными», — поддакивает ему Матсун.       — По-любому сидят в метре друг от друга и надиктовывают, — Тоору прячет улыбку в ладони.       — Как попугаи-неразлучники, — говорит Хаджиме, уложивший голову на плечо Ойкавы.       — А ты знаешь, что они умирают от тоски, если разбить их пару?       — Разве это не сказки?       — Может быть, — Тоору поворачивает голову и заглядывает ему прямо в глаза. — Если даже попугаи справляются с тоской, то чего это стоит человеку?       — Не знаю, спроси у своего фикуса.       — Это азалия, невежда.       — Да, сказал мне человек, который пьёт американо с молоком, — Иваизуми целует его плечо через хлопковую ткань.       — Когда ты уедешь, то посажу ещё одну. Назову какой-нибудь «Годзиллой» и специально поливать не буду, — отвечает Ойкава и треплет долгожданного гостя по щеке, улыбаясь так мягко и нежно, что становится физически больно от этой картины.       Хаджиме не знал раньше, что Тоору умеет так улыбаться.       Говорят, что вода камень точит. С Ойкавой происходит примерно с точность до наоборот. С годами он превращается в человека, которого можно назвать и ментально благополучным, и вполне проработавшим свои травмы и обиды.       Иваизуми тоже учится больше улыбаться, открываться и быть собой в принципе.       Жизнь после двадцати пяти вдруг становится немного проще.       Наверное, она бы была ещё легче, полноценней и совсем такой, как в мечтах, если бы Ойкава был всегда рядом. Если бы Иваизуми был рядом с ним.       В один день он перевезёт все свои вещи, оккупирует несколько полок в шкафу, начнёт поливать все комнатные растения по составленному расписанию и останется здесь. Там, где ему положено. Насовсем, типа навсегда. Типа даже приглашения на свадьбу разошлёт.       Ну а пока что он пьёт американо с молоком и называет азалию фикусом.       Когда они греются на примятой траве в парке около площади Сан-Мартино и наблюдают, как причудливые облака тают в изворотливых ветвях местных деревьев-старожилов, Ойкава спрашивает:       — Хочешь, купим тебе футболку с Месси?       — Давай что-нибудь менее священное, — смеётся Иваизуми.       — Тогда зубную щётку и тапочки, — Тоору лежит у него на коленках. Такой красивый, солнечный, будто совсем не реальный. — Хочу, чтобы у тебя здесь было что-то твоё, что ты не увезёшь ни в Токио, ни в… куда вас там отправляют в командировки?       У Хаджиме уже есть что-то своё, что он не может взять с собой. Кто-то, если вернее. Целый человек, который сейчас жмурится от солнца и говорит всякую трогательную ерунду. И где только таких слов понабрался?       — Знаешь, — рассказывает этот целый человек, когда они садятся в метро. Рука об руку. Держась друг за друга, как пара впервые влюбившихся подростков или — наоборот — пара престарелых людей, которые помогают друг другу ходить. — Я здесь читать больше начал, чтобы язык учить и скуку развеять.       — И стал слишком умным для обычного волейболиста.       — Наверное. Тебе не нравится?       — Нравится, — Иваизуми моргает. — Очень нравится.       Если честно, Иваизуми обычных волейболистов терпеть уже не может, а Ойкаву он готов терпеть, как самый капризный и докучливый цветок.       Тоору идёт быть взрослым, читающим от скуки и разговаривающим о всяких сентиментальностях парнем. Он как-то сам от себя не ожидал, что перестанет быть подростком на вершине собственного максимализма, отрицающим всё, в чём он на самом деле нуждается.       Как и не ожидал, когда впервые целовал Хаджиме в семнадцать, что будет целовать его в двадцать пять с копейками лет с большим желанием и страстью, едва перешагнув порог квартиры.       Любить и быть любимым — это привилегия. У Ойкавы сбоит счётчик времени, когда он скидывает на ходу футболку и не отказывает себе в удовольствии раздеть Иваизуми самому.       Хаджиме тоже идёт быть взрослым, который больше не боится целовать своего волшебника самопровозглашённой республики Оз в ключицы и рисовать губами все слова любви на его теле, превращая каждый миллиметр его бронзовой кожи в не поддающийся оценке манускрипт.       Они останавливаются только при повтором писке будильника. Пора поливать азалию.       — Твоя очередь, — шепчет Тоору. — Будь примерным родителем.       — Мы ещё даже не сыграли свадьбу, — смеётся Иваизуми и кутается в простынь, чтобы добежать до кухни и принести воды и для цветка, и для Ойкавы, бессовестно растянувшегося на всей кровати.       — Мы не традиционная семья, так что обойдёмся без формальностей. Хотя если ты согласен стать моим номинальным прометидо, то я не против.       — Знаешь, ты выучил столько умных слов, я даже в замешательстве.       Тоору кидает в него подушку.       Хаджиме думает: «Всё будет хорошо теперь», — возвращаясь.       Быть рядом, быть вместе — это привилегия и издевательство одновременно. Это как рассасывать леденец, зная, что в самом центре тебя ждёт лезвие-разлука-расстояние-часовые пояса и тысячи ненужных обстоятельств.       Но чудеса случаются только с теми, кто в них верит, и иногда чудеса — это просто ещё немного времени. Немного перелётов, немного подписанных доверенностей и рекомендательных писем.       Ураган когда-то принёс Ойкаву в волшебную республику Оз, а значит, что этот же ураган носит с собой в сердце и Иваизуми.