Снег на розах.

Он медленно, едва передвигая ногами, шагал по занесенному снегом кладбищу. Снег алмазной пыльцой сыпался с неба, падал на мрачные глыбы надгробий и лез в лицо, будто пыль, поднявшаяся с потревоженной старой коробки из дальнего угла чердака. Голые деревья тянули в небо свои кривые ветви, подобные изъеденным артритом пальцам старика, как будто взывая к богам - возможно, просили у них тепла. Услышали их боги или нет - сказать трудно, но деревья вместе с могилами засыпало сверкающей алмазной пылью, что сыпалась с темного, даже черного неба, усеянного звездами, словно платье щеголихи жемчужинами. Он не замечал ни прозрачного мерцания далеких звезд, ни самоцветного сияния снега. Он не замечал и холода, сильного, несмотря на отсутствие ветра. В освещенном желтушным электрическим светом фонаря полумраке сверкнули выгравированные на черном надгробии буквы, складывающиеся в имя, что он вспоминал с такой горечью и нежностью, и он направился к этой могиле, уже видя ее, запечатленную на круглой фотографии - одной из немногих цветных на этом кладбище. Странный контраст создавал этот портрет на фоне непроницаемо-черного камня. Он кинул исполненный невысказанной любви взгляд на столь милое ему лицо - лицо, чье значение он понял слишком поздно. Едва вьющаяся темная челка закрывает высокий лоб; серо-зеленые глаза с глубокой печалью глядят из-под пушистых ресниц - он вспомнил, что до его появления в ее жизни этот взгляд был весел и игрив, а на четко очерченных пухлых губах неизменно играла игривая улыбка. Короткий вздернутый нос; изрытые акне щеки и блестящие волосы, спускающиеся чуть ниже плеч - миловидная, но вовсе не похожая на тех, кто обычно ему нравился. Уже сейчас он понимает, что она и не была той, кто просто ему нравилась, и оттого он так ее мучил. Он боялся потерять ее, жестокостью напоминал ей о себе и заявлял на нее свои права - тогда он еще считал, будто у него и в самом деле есть на нее какие-то исключительные права, которые можно доказать бранью и ударами - это сейчас он знает, что не имел никакого права ни на одно оскорбление, что отпустил в ее адрес; ни на одну пощечину, что он ей отвесил; ни на один миллиметр ее тела, что покрывал синяками в порыве ревности. И сейчас, глядя на ее могилу, он ужасался, не понимая, как могла она - такая солнечная, такая весенне-нежная, так крепко, так болезненно привязаться к такому чудовищу, не ставшему хотя бы графом даже после ее смерти. Он возложил цветы на могилу смысла своей жизни, на свой алтарь - она была банальна и любила розы. На припорошенный алмазной крошкой камень опустились две пышные красные розы - розы в декабре… И декабрь их не пощадил - на яркие лепестки падают мельчайшие снежинки, будто покрывая цветы сахарной пудрой. Он вспомнил, как она радовалась, получив розу на свой день рождения, и при мысли о ее счастливой улыбке ему стало и горько и тепло. Снег засыпал цветы, оставив от них лишь сверкающие силуэты - живые розы стали бриллиантовыми. Он глубоко вдохнул обжигающе-холодный воздух - на глаза наворачивались слезы, мутной пеленой застилающие взор. В голове крутились сотни мыслей, извинений и признаний в любви, которых она уже никогда не сможет услышать, как бы искренен он не был. Он пришел сюда впервые со дня ее похорон, прошедших еще месяц назад - не мог заставить себя: ему было стыдно до безумия; настолько, что он не мог показаться ей даже мертвой. Он знал, что единственный, кто виноват в ее смерти - он, и это знание сводило его с ума, как когда-то свели с ума искры в ее серо-зеленых глазах. Искры, которые очень скоро потухли из-за него. Она была цветком, которому он не дал расцвести; ангелом, которому он обрубил крылья; чудом, которое он растоптал. Слова излишни и бесполезны, и он уходит, чувствуя, как обжигает кожу стекающая по щеке слеза. Без нее пусто даже в этом заполненном людьми, точно улей пчелами, городе. Даже в многомиллионном городе не найти второго такого взгляда, не найти второй такой. Она была одна, единственная в своем роде, а он этого не ценил. Он больше не коснется ее шелковистых локонов, не ощутит ее дрожь от этого непривычно-мягкого жеста, не услышит ее звенящего смеха, не положит руки на ее мягкое округлое плечо… Он вообще ничего не сможет больше сделать - ни извиниться, ни обнять - все, что ему остается, только самобичевание да воспоминания, это старое и такое печальное кино, и ничто из этого ее не вернет и не излечит его сердечной раны. Она прямо здесь, лежит в могиле, на которую он принес розы, словно надеясь загладить свою вину, словно они могут что-то изменить или исправить - он вполне осознает, что менять что-то надо было месяцы назад, пока она была с ним и он мог что-то ей сказать. Он смотрел только вниз, не глядя по сторонам, и видел лишь снежную пыль под своими ногами, которую он топтал так же, как растоптал своего ангела. Снег хрустит под его тяжелыми ботинками, напоминая ему, как этими же ботинками он бил ее по ребрам. В тот раз она засмеялась невпопад, и он вышел из себя. Наверное, он бы сдержался, будь вокруг другие люди, но стоял поздний вечер и они были одни на улице, поэтому он дал волю своей злобе и пнул ее, отчего она упала, а после, разошедшись, пару раз ударил по ребрам, и, не став дожидаться, пока она поднимется и уж тем более помогать ей, пошел дальше. Минуты через полторы она догнала его и, как будто ничего не произошло, вновь прижалась к нему. В тот момент он не думал о ее чувствах, и даже сейчас с трудом мог представить, что она в тот момент ощущала - его, увы, никогда еще не били ногами по ребрам, о чем он теперь жалел. Истинно: что имеем - не храним, потерявши - начинаем ценить. Он вышел за ворота кладбища и обвел пустую улицу пустым взглядом. Вокруг - никого, лишь время от времени по автостраде пролетали машины, сверкающие в серебристом свете луны. Ночь, безусловно, красива, но он разучился наслаждаться чем-либо без нее. Он не мог воспринимать ночную прелесть, не чувствуя рядом тепла ее мягкого тела, не мог стоять в очереди фаст-фудовой забегаловки, не слыша ее щебетания. Она стала его манией, его самой сильной зависимостью. Он искалечил ее душу и не хотел - да и не мог уже - отпускать. Поэтому она ушла сама - знала, что он не изменится, а сама больше не выдержит. Теперь она лежит в сырой могиле, а у него есть годы и годы на переосмысление и раскаяние, от которых ей не будет никакого толка. Когда экспертиза выяснила причину смерти, шокированы были все - и друзья, и сокурсники, и родители; и даже он сам долго не мог этого осознать. Доза самопального героина, которую она вогнала в себя, смогла бы убить самого Левиафана - что уж говорить о второкурснице, ни разу в жизни не пробовавшей ничего крепче Чапмана с виноградом и ментолом? Никто не знал и не мог предположить, где она взяла дозу, а в полиции этим заниматься не стали - каждый день сотни людей сводят счеты с жизнью путем передозировки тем или иным наркотиком, тем более, что она оставила самолично написанную записку, лежащую на голубом кафеле чуть поодаль от пустого шприца. “Прости”. Одно слово, шесть букв, три года боли и очень странной любви. Он не видел трупа до самых похорон - тело обнаружила ее мать, зайдя в ванную; однако ему не обязательно было находиться там, чтобы догадаться, кому адресована записка. Но она не должна была извиняться - ей было не за что, она никогда не делала никому зла, только страдала. Он видел ее на похоронах - она, мертвая, такая прекрасная и холодная, лежала в убранном ее любимыми розами гробу вишневого дерева. Темные волосы блестящими волнами обрамляли бледное, почти белое, точно из воска вылепленное, совсем неживое лицо, на котором проступали лишь красноватые пятна даже после смерти не оставившего ее акне. На ее лице, одновременно невыразительном и напряженном, застыла мука - столь огромное количество наркотика резко ударило по непривычному к нему организму; перед смертью ей было очень больно. Густые брови чуть нахмурены, глаза закрыты - очевидно, она зажмурилась, когда пришла боль; пухлые губы плотно сжаты. Он смотрел на нее и не узнавал столь милого ему лица, на котором смерть запечатлела свой ледяной поцелуй. Ее мать рыдала, отец, поддерживающий жену, хоть и молчал, был мрачнее тучи; а он, все еще не веря, без выражения смотрел на труп своей любимой, не в силах принять ее смерть. Несколько раз он даже оглядывался вокруг, ища ее глазами, но не находил и снова глядел на холодное белое тело в убранном цветами гробу. Он бесцельно шел, не думая ни о чем, просто машинально двигал ногами, не ощущая, как они промерзают. Снег все падал, а он шел, не глядя даже, куда. Ноги сами несли его туда, куда он отправлялся в минуты душевной невзгоды - на набережную. Путь к ней от кладбища был длинен и мудрен, но он знал его до миллиметра, и медленно, но верно шагал. Он часто прогуливался тут с ней, держа под руку или приобнимая. В такие дни у него всегда бывало хорошее настроение и он любил весь мир. В такие дни он не бил ее и не ругал,. поэтому она тоже любила неспешно прогуливаться под руку или в обнимку с ним, временами слыша крики чаек и ловя краем глаза движения Невы. Снежинки, падающие в воду, мгновенно в ней растворялись, становясь единым целым с величавой Невой. К тому времени, как ноги принесли его на набережную, лицо его почти онемело, чего он не замечал. Круглая луна серебрила темную воду, подобно ртути мерцающую в ее тусклом свете. Он оперся на неровную поверхность гранитного ограждения, тускло-розового под лунными лучами и вгляделся в темные воды, словно желая увидеть в них что-то, что утолит его печаль. Разглядеть он мог лишь мелкие волны, набегающие друг на друга, в которых размытыми пятнами света отражались жемчужины звезд, неспособные ни дать совет, ни воскресить ее. Он особенно остро ощутил свое одиночество в этом огромном мире - есть, конечно, дружки из колледжа, но ее не заменит никто. В сравнении с ней даже родные родители были ему бесконечно чужи и далеки. Ни с кем он не чувствовал такой связи, ни с кем не был так близок, как с ней, и в бледной луне ему чудится ее круглое лицо. Он мотает головой, чтобы прогнать наваждение, и хмурится, не зная, как жить теперь, когда ее нет. Он в самом деле не знает - за эти годы она стала ему так близка, что он не мыслил без нее ни жизни, ни самого себя. Сунув промерзшие руки в карманы пуховика, он медленно побрел по набережной. В голове крутились обрывки мыслей, какие-то несвязные, отрывочные слова, даже самому ему не до конца понятные. Скучаю… Люблю… Не смогу… Он никогда не был и не казался сентиментальным, но ее смерть совершенно перевернула его мир, и он испытывал сильнейшие за всю жизнь свою эмоции. Темная вода Невы гипнотизировала, и ему показалось, что если он протянет руку, сможет коснуться речной поверхности; что из воды может возникнуть ее рука, что они снова смогут встретиться; и он протянул свою руку к воде. При взгляде на свои бледные дрожащие пальцы, тянущиеся к воде, в его мозгу вспыхнуло осознание: вода ему все простит! Он удивился тому, что не додумался до этого раньше… месяц назад… Он оперся руками на парапет и влез на него, с трудом удерживая равновесие в темноте; снова уставился в воду, ловя ее колебания, как богобоязненный прихожанин ловит каждое слово проповедника. Она любила бывать у большой воды, будь то Нева, Ладога, или какое-нибудь Богом забытое озерцо в области. Он разделял эту ее любовь, и оттого большинство из счастливых воспоминаний были связаны с прогулками по набережной или поездками на озеро. Они полчаса тряслись в залитом светом вагоне электрички, а потом выходили на пышущий жаром пригородный перрон и спускались к воде. Не Ладога, конечно, но она все равно была абсолютно счастлива; и даже он испытывал странное для его натуры умиротворение вблизи водоема. Бывало, ему казалось, что он на самом деле не человек, а дитя воды - русал или какой-нибудь водяной; а те, кого он считает своими родителями, нашли его в реке… или в озере. Возможно, когда-то они так же, как он с нею, прогуливались по набережной, спустились к воде по низким каменным ступеням, и обнаружили там его. Она любила плескаться, и вместе с ней он, весело вереща, брызгался водой в озере, сходя с ума от жарких лучей солнца, холода летящих в него капель, от ее звенящего смеха и солнечной красоты, казавшейся ему в те моменты совершеннейшей. Набесившись, с визгом выбегали из воды и валились обсохнуть на солнышке под недоуменные взгляды окружающих. Этим летом она хорошо загорела - от природы довольно бледная кожа приобрела приятный золотистый оттенок, напоминающий цвет любимой ею карамели. Он загорел не так сильно, но цвет его лица от солнца из привычно сероватого стал более живым. Он с трудом, покачиваясь, встал на парапет; расставил руки, чтобы удержать равновесие, и посмотрел в небо. Свет звезд, чрезвычайно ярких в сравнении с их отражениями в воде, едва не ослепил его, и он опустил взгляд - его манило не небо. Ему показалось, что вода сама тянется к нему, и он с улыбкой шагнул вперед, не думая ни о чем, кроме скорой встречи с ней. Со всплеском упав в воду, он вызвал торнадо из брызг, напоминающих те брызги, которые она со звонким смехом посылала в него на озере. Легкие заполняет ледяная речная вода, перед глазами плывет, в ушах гудит и намокшая, отяжелевшая от воды одежда тянет на дно, а он улыбается, проваливаясь в долгожданное небытие. Протягивая к ней руки, он закрывает глаза и ничего больше не чувствует - ни прикосновения утопленной кем-то пластиковой бутылки, ни давления воды. Он уже лежит на дне, но для него больше ничто не имеет значения - они снова вместе, и теперь он не повторит своей ужасной ошибки. В этом мире от них осталась лишь могила и две раньше алых, а теперь засыпанных снегом розы на ней.