***
Шёл 1532 год. В Османской империи царило жаркое лето. Птицы пели так сладко, что в помещении сидеть не хотелось вовсе. Девушки в гареме пели, танцевали. Дети часто играли на улице, бегали в саду, катались на лошадях. Мужчины охотились, торговцы - рыбачили. Словом, жизнь шла полным ходом, но недолго. Хюррем обвинили в колдовстве. И, нет, на этот раз это не было лихим замыслом врагов. Султан Сулейман получил все доказательства того, что его супруга, луч света в его тёмной жизни - ведьма. Он застал её в покоях, очевидно, она не заметила его прихода, поскольку продолжала говорить на латыне, заклиная воду в посудине. Из чаши струился голубоватый пар, от того казалось, что в комнате было душно. Голова приятно кружилась, сердце начало биться как попало, в висках, в глазах, живот скрутило. Запах напоминал ему морской бриз, так пахнет, когда выходишь ночью на палубу корабля и смотришь в даль, в глубокую синеву моря. Ни говоря ни слова и не привлекая к себе внимания, Падишах вышел из покоев. Он шёл к себе со скверными намерениями и отвратными мыслями, но не мог угомонить эти шайтанские раздумья. Вспомнил он, как матушка много раз говорила ему, что его Хасеки - нечиста, что веет от неё смертью и хаосом, а он что? Он был влюблён, влюблён глубоко и отчаянно. Что он в ней нашёл тогда? Сейчас именно этот вопрос он хотел задать себе молодому, но уже не мог. Не уж то Хюррем и вправду его околдовала, заманила, заставила полюбить себя? Аллах тому свидетель, он не верил в это, не верил своей семье, кто говорил о Хюррем скверно, не верил лучшему другу, который не раз пытался избавиться от его супруги и это было далеко не тайной. Так получается, они все оберегали его? Они были правы? Сулейман вернулся в свои покои. Быстро, не думая ни секунды, он приказал явиться Ибрагиму. Немедленно. Теперь это оставался единственный верный, разумеется, по его мнению, человек.***
Распоряжение было подписано. Султан не стал казнить супругу всем на потеху. Вместо этого, он отдал свой приказ Великому Визирю вывезти Хасеки в море и там закончить её колдовскую жизнь. И вот они в лодке. Вдвоём. Он гребёт вёслами, а она сидит напротив. Хюррем ведёт себя непринуждённо, нисколько не страшиться своей участи, имеет наглость даже завести беседу с Пашой. Её руки не были связаны, глаза сияли полные жизни и энергии. Никто не знал причины такого поведения, а может горделивой Хасеки не хотелось умирать в слезах. Ибрагиму всё это казалось нереальным, не так он себе представлял окончание их войны. Да, он утопит её собственными руками, он будет единственным свидетелем её последнего вздоха, но эта мысль не приносила ему ни капли радости. Он был огорчён и отвечал Султанше не задумываясь, всё было как в тумане. Заморосил дождь, по воде поплыли круги. Они прибыли. Берега почти не было видно, небо стало тёмным, от чего вода казалась непроницаемой и чёрной. Рыжие волосы намокли, на лазурном платье остались мокрые следы от капель. - Мы прибыли, Госпожа, - он протёр большим и указательным пальцем переносицу, устало зажмурился и только после открыл глаза. - Обойдёмся без титулов, Паргалы. Разве ты не рад? - Отнюдь нет, Хюррем. Я не хотел, чтобы всё кончилось так быстро. Я даже не знаю, что сказать тебе сейчас, - он не в силах был смотреть на неё. Страшно и стыдно, ведь он любил её. И она знала. Знала, но всегда молчала, заглушая его чувства своими выходками, обратившими, как ей казалось, его любовь в ненависть к ней. Она встала, лодка качнулась из стороны в сторону. Босыми ногами она подошла к краю и замерла. Её ладонь вдруг залезла за пазуху платья и вытащила оттуда кинжал, тот самый, который ей когда-то отдал Повелитель. Паша спохватился, его голову пронзила мысль, что сейчас она убьёт его, а затем вернётся обратно на берег и пустится в бега, но прежде чем он успел сообразить и предпринять какое-либо действие для контратаки, она разрезала верёвочку на своей шее, на которую был подвешен маленький сосуд. Кинжал Хюррем протянула Ибрагиму, улыбнувшись и сказав только два слова: "На память", а затем, вскрыв стеклянную колбочку осушила её до дна. Пустую склянку она крепко зажала в ладони, пристально посмотрела с лёгкой ухмылкой на Визиря и проронила следующее: - Ещё встретимся, Ибрагим, - её голос не дрогнул ни на секунду и она бросилась в море. Паша ни как не ожидал такого поворота. Он впился ногтями в дерево с той стороны, где только что в брызгах исчезла девушка и ошарашенно смотрел на то, как её силуэт плавно уходит на дно. Вот уже пошли пузыри по воде, они всплывали и тут же лопались. Дождь начинал лить всё сильнее и жёг глаза. Капля стекла с его щеки и повисла на подбородке. В тот момент он понял, что дождь здесь ни при чём. Он и вправду пустил слезу скорби по этой рыжеволосой ведьме. Ибрагим уже собрался браться обратно за вёсла, как вдруг ему почудилось, что в глубине чёрных волн вдруг заискрилось голубое сияние и также исчезло. Он потянулся было к воде, хотел зачерпнуть её ладонью, понять в чём же дело, но машинально одёрнул себя. Развернув лодку погрёб обратно к берегу, всё так же смотря на водную гладь. Ничего странного не происходило.***
Со смерти Хасеки Хюррем Султан прошло несколько месяцев. Стояла живописная осень. Жизнь в Топкапы и вправду изменилась, но далеко не в положительную сторону. После смерти Хюррем неожиданно скончалась Хатидже Султан. Девушка не перенесла смерти сына по её собственной вине и бросилась с балкона. Пышные похороны не могли заглушить горечь матери, брата и мужа. Сулейман ходил по дворцу темнее тучи, стал груб и резок, часто начал срываться на слуг, не принимал девушек и основную часть времени проводил с Ибрагимом или вовсе в одиночестве. Его волосы и бороду поразили первые седые волосы, на лице прорезались всё новые и новые морщины и складки, глаза утеряли блеск, а голос стал наоборот громким и отрывистым, заставляя дрожать слуг, еже ли к ним обращались. Валиде склонила в постель тяжёлая болезнь, но она крепко держалась за жизнь, лекари уверяли, что госпожа идёт на поправку и ей ничего не угрожает. Сам же Визирь стал молчалив, угрюм и напоминал всем собой живого мертвеца. Он утерял интерес ко всему: к чтению, к музыке, к охоте и к богатству. Государственные дела разбирал только по ночам, так как спать он не мог. Его кошмары были до ужаса сходственны с действительностью, отличались выпуклостью и яркостью, слишком сильно они отпечатывались на расстроенном рассудке Паши. Он просыпался в холодном поту, нередко с криками, лицо его было бледно, а затем его искривляла судорога и тяжёлая змеиная улыбка расползалась на устах. Он начинал болезненно смеяться, и продолжал до тех пор, пока самому не становилось тошно и тоскливо. Затем вскакивал и начинал молиться, взывал к Аллаху настолько жалостливо, что казалось будто и вправду его слышат, бился головой об пол, желая заглушить физической болью душевную. Затем в изнеможении ложился обратно, но уже не смыкал усталых век и всё думал. Днём бродил по коридорам дворца, нарочно останавливаясь в тех местах, где они с Хюррем чаще всего переговаривались, кидали друг другу обещания, наполненные ядом. Вспомнил он про все свои вопросы и недоумения, которые ей так и не сказал. Диким и чудны́м ему это показалось сейчас, как будто он действительно вообразил, что может о том же самом мыслить теперь, как и прежде и теми же самыми темами интересоваться. Даже чуть не смешно ему стало от дум таковых, и в то же время грудь сдавило до боли, как ножом по рубцу провели и солью на свежую рану посыпали. Засмотрится, бывает, в глубь коридора и вспоминается ему его недавнее прошлое, и прежние картины, и задачи, и впечатления и всё, всё, всё и он сам. Головой мотнёт, скроет наваждение и дальше идёт по дворцу слоняться, внимания на слуг не обращает. Падишах, глядя на страдания своих близких был убеждён, что это проклятие оставила на них покойная супруга. Но убеждён он был не до конца. Дело в том, что после её изгнания и смерти он не перестал думать о ней, не перестал любить. Это наталкивало его на мысли, что его она не околдовывала, это всё сердце, оно само её избрало, но колдовство - грех, он не мог поступить иначе, а то и сам бы измарал себя грехом, да и жить с таким знанием не смог бы.***
Сумерки. Он стоит на террасе, опираясь руками на мраморную балюстраду. Со всех сторон обдувает прохладный ветер. Слуги принесли ужин, Сюмбюль распорядился. Сулейман кладёт явства в рот без всякого интереса, фактически не понимая вкуса и зачем он вообще ест, он ведь не голоден. Обстановка тяготит. Возвращаясь в покои решает организовать военный поход. Янычары давно ждали повода, да и ему с Ибрагимом давно пора развеется, отдалиться от сюда хоть на время. Решено. Он зовёт своего Сераскира. Ждать долго не приходиться, ведь Визирь теперь ночует в основном в Топкапы, не желая посещать свой дворец. Кратко излагается идея, Паргалы соглашается, но интереса не проявляет. Ещё месяц они готовят флот, снаряжают корабли, оснащают войнов запасами, собирают лекарей. Султан отправляет Ибрагима вперёд себя, пусть лагерь организует на месте и уж потом, дождавшись самого Повелителя они пойдут в бой. Великий Визирь выплывает с кораблями янычар в море, оставляя за собой империю. Ему не с кем более прощаться, не кому пожелать ему вернуться или не вернуться живым. Его сердце теплит надежды в этот раз пасть на поле боя как бравый воин. Он трусливо боится жить и жаждет смерти, но не настолько, чтобы самому покончить с собой. В больной голове только и делают, что крутятся мысли о том, как Хатидже решилась на подобное. Даже сейчас, когда казалось бы, он поглощён бессилием и отчаянием, Паша не мог поднять руки на свою жизнь, столь никчемную и безрадостную. Спустя неделю, а может и больше, так как у Визиря совершенно испорчено восприятие времени, войска высаживаются на береге, кажется, Румыния. Ни души, глухой лес впереди. Солдаты на скорую руку разбивают лагерь, ставят палатки и готовятся ко сну. Ибрагим беспорядочно скидывает кафтан, переодеваясь в ночную рубаху. По его расчётам, Сулейман должен прибыть в течении двух дней. На чужой земле спиться ещё хуже. Визирь выходит из палатки глубокой ночью, весь лагерь спит, только ночная стража бодрствует. Останавливает караул, следующий за ним по пятам, выставленной ладонью, сказав, что прогуляется и вернётся, беспокоить его не сметь. Стража хочет возразить, но слышит чёткий приказ, отступает обратно и следит за Пашой до тех пор, пока тот не скрывается из вида. Ибрагим идёт босиком вдоль каменистого берега, вглядываясь в даль горизонта слипающимися глазами. Рядом с берегом виднеются несколько скалистых островков. Он проходит, вглядываясь в каждый и тут его взор цепляется за что-то необычное. Спиной к нему у подножья скалы сидит девушка, в отблеске лунного света он различает рыжие волосы. Он решает проверить, пока ещё не впитывая в себя надежды увидеть знакомое лицо. До островка недалеко, Ибрагим смело шагает в воду, не глядя под ноги, смотрит только вперёд. Дно обрывается, Визирь начинает плыть, стараясь не сильно шуметь, чтобы не спугнуть девушку. Его цель всё ближе и ближе. Одежда промокла до ниточки, по слипшимся волосам и чёрной бороде стекают капли горькой морской воды. Ноги практически немеют от холода, на лбу напрягаются жилы, ещё чуть - чуть. Вновь под ногами появляется опора, он выходит на скалистый берег и не верит своим глазам, протирая их да бы убедиться, что это не иллюзия и не игры больного рассудка. Спиной к нему сидит Хюррем Султан, её волосы мокры, от чего кажутся на оттенок темнее. Паша подсаживается к ней и она поворачивается в его сторону, дружелюбно улыбаясь. Он действительно не верит в происходящее. У неё нет ног, вместо них он видит большой лазурный чешуйчатый хвост. Она поднимает его над водой и он разглядывает плавник на конце. Окончание её тела вновь опускается в воду с тихим шлепком и парой брызг. Она совершенно нагая, платья на ней нет, белоснежную кожу и грудь прикрывают лишь длинные мокрые рыжие локоны. Он не может вымолвить ни слова и сердце, кажется ему, замирает, от чего дыхание сбивается. Бывшая Хасеки первая прерывает затянувшееся молчание. - Я обещала тебе вновь встретиться и я сдержала своё слово, - её голос не изменился, всё такой же певучий и такой же яркий, каким его запомнил Паргалы. - Но как? Ты ведь умерла тогда. Я сам видел как ты бросилась в воду, - он дрожит, не то от холода, не то от осознания, - Или во всём виной то зелье, что ты выпила? В ответ получает смешок и лёгкий наклон головы. Красива она была сейчас до безобразия, похожа чем-то на статуи у его дворца. Только те не живые, и обоянием таковым не располагают. - Жизнь во дворце стала мне такой чуждой. Рутина угнетала. По правде сказать, я уже была готова к изгнанию. Я перестала скрываться, колдовала у всех на виду, чтобы приблизить этот момент. Здесь мне хорошо. Я ни о чём не сожалею, - она ухмыляется и смотрит на воду, - Уверена, без меня тебе стало жить куда свободнее, правда, Ибрагим? Его охватывает приступ ярости. Ему так хочется рассказать ей что он пережил, как убивался из-за смерти двух своих любимых женщин, драл на себе волосы и кусал локти, как практически потерял рассудок, как не мог спать ночами, как безжизненно тянулись дни его мучений, но вместо этого он притягивает её лицо к себе и целует. Целует жадно, по-животному, стараясь передать свою боль, своё отчаяние, но становиться только хуже. Хюррем не пытается отстраниться, позволяет ему выплеснуть свою бурю эмоций. В какой-то момент Визирю кажется, что она понимает его без слов, что за него всё говорят глаза, в которых вновь появился огонь, а затем его тело касается воды. Он отстраняется, но уже поздно. Белоснежные руки тянут его в чёрную воду, а он и не противится. Русалка улыбается ему, и в этой улыбке нет ехидства или злорадства. Он приподнимает уголки губ в ответ, так искренне и по-детски, и смыкает усталые веки, солёная вода противно жжёт глаза. Холод обволакивает всё тело, конечности немеют. Воздух кончается, пузыри на воде давно исчезли. Вдох. Глоток. Вдруг открывает глаза, тянется на поверхность, но уже не может. Хочет кричать, но в горле спазм. Вода - кисель, не держит, затягивает. Яркие вспышки. Ещё. И ещё. Сулеймана как жалко... Тело ослабевает, лёгкие стали тяжёлыми. Ещё больно, ещё не умер. Судорога сводит ноги, даже пальцем пошевелить не возможно. В горле соль, а около губ розоватая пена. На дне темно, ничего не видно, глаза разъедает, но уже не так, уже терпимо. Чувствует только, что за руку его держат, стискивают холодные аккуратные пальцы ещё тёплую ладонь. Дрожь проходит и судороги тоже. Боль отступает, мрак накрывает. Тишина...