Шадди для капитана

Чужая комната, чужая постель… Окна на солнечную сторону — и кто бы сомневался, что комендант Лаик выберет себе местечко потеплее?.. Нет, чисто физически Герман никакого неудобства не ощущал. Но сама ситуация — ночевка в чужой комнате — немало его обескураживала и даже приводила в отчаяние. Привыкший к строгим правилам, порядку и совершенству во всем, Герман Супре уже не первую неделю пытался отыскать исток, понять, когда же его жизнь свернула с привычного, выверенного и хорошо продуманного пути. Он призывал на помощь логику и разум, игнорировал очевидное — но где-то в глубине души боялся, что произойдет именно это. Что в какой-то момент все зайдет слишком далеко, и он окажется в ситуации, откуда выхода уже не будет. Правильного. Идеального. В его понимании. Проще всего было обвинить во всем капитана Арамону — неидеального. Вызывающе неидеального — до раздражения, до почти безоговорочного неприятия, желания переделать, перевоспитать, подчинить каким-то правилам, заставить считаться хоть с какими-то принципами и правилами. Ибо — нельзя же так!.. Арнольд Арамона, ворвавшись подобно вихрю в жизнь благоразумного и сдержанного клирика, разрушил сложившуюся в его воображении стройную систему, взбаламутил, взорвал его привычный мир. То, что Герман выстраивал годами, рушилось как карточный домик, столкнувшись с хаосом и безумием, которое капитан Арамона словно сеял вокруг себя. Все это должно было раздражать разумного и рационального Германа – и раздражало, как раздражает фальшивая нота музыканта-виртуоза. Пока не задумался он всерьез, что их встреча — или даже столкновение — не случайно, что должна же быть в этом какая-то истина, какой-то высший смысл… ведь все, что делает Создатель, он делает не просто так. И точно ли этот высший смысл заключался в возвращении скандалиста и гуляки капитана на путь порядка и добродетели?.. Или же – Герман чувствовал в нем какую-то совсем другую правду, непохожую на его собственную? И в чем она была, эта правда? В абсолютной, безграничной свободе? В чем-то, чем Герман был обделен или не позволял проявиться, загоняя себя в рамки идеальности? Герман еще раз обвел внимательным взором лаикские апартаменты капитана Арамоны, оценивая результаты своих трудов. Да, конечно, Арамона служил здесь не год и не два, и обрасти грязью и бардаком при его-то образе жизни — дело нехитрое. За пару часов невозможно навести в его обиталище идеальный, в понимании Германа, порядок, но сейчас хотя бы ничего не валялось на полу, стол не был забит грязной посудой и объедками, исчезли пустые винные бутылки, рыбьи кости и чешуя (при воспоминании об этом Германа передернуло), а нестиранные вещи отправились в прачечную. Для чего, зачем?.. Ради одной-единственной ночевки? Или же ради самого капитана, который просто не может быть счастлив, живя в этом кошмаре и подвергаясь насмешкам за свинский образ жизни? Все лучше, чем было… *** Минувшим вечером, ближе к ночи, когда Герман, уже предвкушая переход ко сну, заканчивал работу над очередной главой истории Лаик, Арнольд Арамона заявился к нему мертвецки пьяный. То ли воспитание не позволило клирику выставить оборзевшее начальство, то ли случившееся повергло его в такое изумление, что Герман впервые в жизни растерялся, но… Скучно и тоскливо стало капитану, пришел поговорить — а кто еще подходит для ночного разговора лучше, чем священник, Создателем призванный принимать исповедь и выслушивать излияния заблудших «братьев» своих?.. Путаная, почти бессвязная речь… Арамона был настолько пьян, что его даже мало волновало, слушает ли его Герман — важнее всего было выговориться, выплеснуть, озвучить все, что накопилось в его душе — темной, гнилой, испорченной, но — живой. Озвучил — а что Герман услышал, что пропустил мимо (нехорошо, неидеально, надо слушать, проникаться!) уже не так важно… Важно — он отчего-то доверял клирику — значит ли это, что капитан чувствовал его идеальность?.. Вряд ли… Капитан Арамона не мог знать, чего стоило Герману его стремление довести до совершенства любое дело, за какое бы он не брался. Когда-то любая погрешность — ошибка в математической задаче, выстрел на волосок от цели, забытые слова молитвы, клякса на бумаге — доводила его до отчаяния, и он продолжал совершенствоваться до тех пор, пока не переставал ошибаться. Он путешествовал непременно на лучшем коне, в безупречно сшитом по моде костюме (наряд клирика не рассчитан на верховую езду, и ради удобства Герман пренебрегал условностями). Мэтр Шабли скрипел зубами от зависти, делая далеко идущие выводы о расточительности олларианцев, а столичные дамы едва ли не шеи себе сворачивали, любуясь на ослепительного всадника в черном и гадая, кто же он такой — и только такая реакция могла удовлетворить его. Тщеславие? Нисколько. Единственно — стремление к идеалу. Идеалу ли? И вправе ли он, Герман Супре, судить, что идеально, а что нет? Но тем не менее отчаявшийся комендант пришел именно к Герману, не к мэтру Шабли и не к Тристану Кваретти. Пришел выговориться — но был ли Герман к этому готов?.. Загубленная жизнь, сварливая жена, ее кошмарная мамаша… унары, конечно, да и мэтр Шабли… все виноваты, кроме него самого. Нет, Герман не хотел сказать, что жена и теща капитана святые, а Шабли — приятнейший человек на свете, но начинать-то надо с себя, со своих запоев и с рыбьих голов под кроватью. Долго изливал душу… почти непрерывным монологом, потом устал, примолк. И уставился на Германа. А в глазах — пламя закатное — зелень и чернота, до костей прожигает. — Святой отец, а выпить у вас что-нибудь есть? — с болью в голосе попросил он и коротко выругался, когда Герман поставил перед ним на стол кувшин с водой. — А вы что хотели? Вина? — Как тут не поиздеваться, сам напрашивается. — По-моему, капитан, вам уже хватит пить. — Я вообще хочу спать… - проворчал Арамона. До собственной комнаты он бы свое пьяное вдрызг тело не доволок, а вот до кровати Германа — очень даже да. И завалился как был… хорошо, хотя бы сапоги снял и шпагу отстегнул. Забрался под одеяло и захрапел. И что оставалось Герману делать? Растолкать, силой стащить его с кровати, вышвырнуть за дверь — а дальше хочет сам до своих покоев добирается, хочет в коридоре укладывается?.. Видит Создатель, он пытался. Похлопал храпящего капитана по щекам — тот среагировал мгновенно, пришел в себя, оживился — и, выпростав руки из-под одеяла, облапил Германа и притянул его к себе. Влажные губы капитана прижались к шее, тяжелое разящее перегаром дыхание щекотало шею, и взгляд этот — боль и тоска. Словно не мог понять, за что он с ним так, почему не хочет. Еле вывернулся. Но за дверь вытолкать рука не поднялась – от этого взгляда словно в душе у него что-то перевернулось, надломилось. Точно растаяла ледяная корка, сковывающая его сердце. — Останьтесь, святой отец… холодно же, а вы такой… сутана у вас такая теплая, – и снова на Германа смотрит. С каким-то тупым обожанием. — Я вам не грелка, капитан, — отрезал Герман, все еще цепляясь за здравый смысл. Прикрикнуть бы на него, но чего Герман никогда не умел, так это кричать на других. Предпочитал убеждать, договариваться. — А точно… хотите, грелку вам сделаю? Но, похоже, Арамона и сам не знал, чего хочет — или же, напротив, знал слишком хорошо. Неидеально. Неправильно. Чужой человек в его постели… а самому где спать? Нет, Арамона не уйдет. На полу стелить?.. Ночи в Лаик холодные, не хватало еще схватить какую-нибудь простуду… А что если… капитанские-то апартаменты сейчас свободны! Решение проблемы пришло само собой. *** Странное утро. Такое чувство, что рассвело раньше времени — но нет, это Герман проспал едва ли не на час больше, чем обычно — Леворукий бы побрал этого капитана! Герман привык просыпаться за пару часов до утренней побудки для унаров — привести себя в порядок, да и без утренней разминки он чувствовал себя далеко не идеально. Но сегодня разминкой придется пренебречь… Покои капитана если и не сияли чистотой и порядком, то выглядели куда лучше, чем вчера в тот миг, когда он только вошел, с позволения сказать, на личную территорию Арнольда Арамоны. А все благодаря Герману, который привел их в приемлемое состояние. Хотя бы переночевать не противно, не опасаешься, что встав ночью с кровати, наступишь на рыбью голову или хвост… вот, дались же ему эти рыбьи кости!.. …Заглянув в свою комнату и увидев, что капитан в его постели дрыхнет сном праведника, Герман не мог сдержать улыбки, отметив блаженно-счастливое выражение наглой арамоньей физиономии — как будто ослепительную красотку держит в объятиях. Черные спутанные кудри разметались по подушке, рот томно приоткрыт — ну не дать ни взять влюбленный после бурной ночи. Да уж, внешними данными его природа не обделила, кого угодно окрутит, а если бы не пил, цены б ему как кавалеру не было… Но реальность такова, что, разлепив веки, этот красавчик будет страдать похмельем, а то и блевать пожелает. В его комнате… …Успокойся, Герман, смирись, идеально уже ничего не будет. По крайней мере сегодня и сейчас. На лаикской кухне работа уже кипела вовсю, и Герману ничего не стоило подойти к огромному котлу с горячей кашей и взять небольшую порцию. Сам он по утрам всегда варил себе шадди, а сегодня он отвечает еще и за капитана, у которого от шадди натощак с похмелья может живот скрутить — а этого Герману не хотелось. Сам не мог понять, откуда вдруг такая забота о беспутном капитане, и только ли жалость к заблудшей овечке тому причиной. Слуги в Лаик не задавали лишних вопросов — и иногда у Германа складывалось впечатление, что они и разговаривать не умели. Это было и к лучшему — никто не отвлекал Германа, когда он готовил шадди на углях — получалось не так вкусно, как на песке, но песок, намытый водами Данара, для приготовления шадди не подходил. Вряд ли непритязательный и неискушенный Арнольд почувствует разницу… но все же Герману хотелось, чтобы капитан, которого он теперь в мыслях своих невольно назвал по имени, оценил такой нехитрый знак внимания, как завтрак в постель. На столике аппетитный ароматный шадди, небольшой кувшинчик с густыми жирными сливками — смягчить резкий вкус. Тарелка с кашей — ничего лучшего Герман не мог предложить, ну да ничего, от Арнольда не убудет, если он хотя бы раз позавтракает из одного котла с унарами. Наклонившись к спящему капитану, Герман провел рукой по его щеке — шершавой, плохо выбритой, и от этого прикосновения странно защемило в груди. Больно и сладко. — Герман… — в полусне прошептал Арамона и, завладев его рукой, прижал к губам, горячо поцеловав тыльную сторону. — Просыпайтесь, капитан, утро уже. Голос Германа выдернул его из мира блаженных грез и, очнувшись, Арамона вытаращил глаза на Германа. — Как же башка трещит… — Он пытался привстать, но как-то не выходило. Тошнило, наверное — и в какой-то момент Герман понял, что готов даже таз ему подставить, если вдруг господин комендант изволит проблеваться. Лишь бы полегчало. — Не могу встать, — с трудом он выговорил заплетающимся языком. — Плохо очень… И правда, взгляд какой-то мутный. — Закатные твари, а сны-то какие были… — он осмотрелся и, осознав, что уснул, а стало быть, и проснулся в комнате Германа, глуповато улыбнулся. — Хорошие сны? — Герман решил подыграть ему. — Еще какие, — выговорил он. На этот раз отчетливо. — Но вам не расскажу — отмаливать заставите! — И, уловив запах шадди, повел носом как собака, учуявшая что-то вкусное. Герман взял со столика чашку, наполнил ее ароматным дымящимся напитком и, добавив немного сливок, протянул капитану. Арамона осушил ее за пару глотков — ну кто же так пьет шадди? И вкуса не почувствовал. На минуту Герману даже обидно стало. — Нравится? — спросил он на всякий случай. — Мало. Может, еще по одной, а, святой отец?.. — и он расплылся в широченной улыбке. Впервые за долгие годы Герман улыбнулся ему в ответ — и, осознав неидеальность, неправильность собственного поведения, впервые почувствовал, что сейчас, пожалуй, это для него уже и не так важно.