* * *
Когда сгущаются сумерки и на стенах монастыря брат Жерар зажигает факелы, в неф вползают сквозняки и причудливые тени. Брат Георг в такое время предпочитает оставаться в келье. Ему неприятны темнота и зябкость. Однако сейчас он их не замечает. "Ваше рвение радует, брат мой. Если вы считаете нужным обратиться к достижениям мирской науки, у меня нет повода для возражений. Уверен, вашего интеллекта и веры достаточно для отделения зерен от плевел". Снова и снова вспоминая слова аббата, брат Георг преисполняется... нет, не гордыни — смиренной радости. Стать полезным ордену, нести в мир свет веры — это все, о чем он мечтал. Как обычно в минуты душевного подъема, молодой цистерцианец уносится в мир грез, но вдруг к его гулким шагам присоединяются посторонние звуки. Это может быть эхо, заметавшееся среди стройных колонн, но Георг все равно останавливается и, строго сжав губы, оглядывается. Чей-то шепот? Шорох! В пятне света по краю зрения мелькает тень. Крупное животное? Кто? Вдоль позвоночника стекает холод. Внезапный озноб вынуждает напрячь плечи и сжать кулаки. Топот. Георг резко оборачивается и замечает край серой туники, ускользающей во тьму коридора. "Вот оно что", — скрипом на зубах проскакивает догадка: козни завистников. Пристально вглядываясь во мрак, Георг преследует недоброжелателя. Не все способны совладать с внутренними демонами. Не всем хватает смирения принять успехи самого молодого соратника. Из непонимания и зависти вырастает злоба. Окон нет, с обеих сторон только запертые кельи и кромешная тьма. Георг жалеет, что не снял со стены факел, но идет вперед. За поворотом жидкая лужица света: просочился из-под двери. Полный решимости пристыдить недостойных братьев, Георг с силой налегает на ручку, но застывает, онемев, на пороге. В желтом свете лампы, на полу, на соломе, сплетаются тела. Два сильных, гибких мужчины, чьи спины и бедра блестят от пота. Верхний поворачивает голову и прожигает взглядом из-под мокрых волос. Ослепленный, Георг отшатывается назад, заслоняется от содомитов дверью и шумно дышит, привалившись к стене. Колени дрожат от нахлынувшей слабости, а в ушах набатом громыхает кровь. Дверь снова распахивается. — Брат Георг? Вам плохо? За плечом монаха Абнера — полностью одетого — аскетичная келья. Стол, стул, застеленная кровать. Фитиль масляной лампы потрескивает и слегка коптит. — Я... Нет, — язык прилипает к небу. — Я ошибся дверью. На нетвердых ногах Георг спешит прочь, ошеломленный видением, но еще больше — тяжестью и жаром, которыми охвачен пах. Уединение в келье покоя не приносит. Это... Это все из-за завистников, из-за гадких слухов про них с братом Акселем. И мерзкая сцена, невольно подсмотренная однажды в детстве в чужом сарае, всплыла из памяти по их вине. Пробудились демоны, никак не угомонить. Терзают, мучают, не спасает ни чтение, ни молитва. Рука невольно скользит под тунику, к пульсирующей горячей плоти. Он сделает это только раз. Раскат грома одновременно со вспышкой молнии заставляет в страхе вскинуть голову. В окно ударяет кроваво-красный дождь. И перепуганный грешник вместе с табуретом падает на пол. Трясущимися пальцами цепляется за край стола и поднимается на колени. По стеклу барабанят крупные капли, чистые и прозрачные. В сполохах молний колышатся силуэты деревьев. Георг делает несколько глубоких вдохов и выдохов, ставит табурет на ножки и садится, сжимая руками виски. Он должен успокоиться, сосредоточиться и... Он вспоминает. Книжка из сундука тамплиера. На днях он приметил ее в книжном шкафу настоятеля, а сегодня набрался смелости и попросил. Аббат заверял, что книга сильно пострадала и текст нечитаем, но, раскрыв ее, Георг сумел разобрать один из заголовков. Сокровище в поясной сумке. Пальцы лихорадочно листают страницы и находят нужную: ритуал прояснения разума. Листы по краям обуглены, а в середине будто подмочены: буквы плывут, и от чтения начинается головная боль. Мерещится запах серы. Но хочется читать дальше. Странно. "Может быть, стоит сказать аббату?" — Зачем же? — на плечо ложится чья-то ладонь. — Брат Аксель?! — подскочив, восклицает Георг. — Дело в том, что... В том... — Бархатно-карие глаза учителя-медиевиста оказываются слишком близко. — Происходит нечто... — лепечет молодой монах, млея от прикосновение теплых пальцев к затылку. — Это... — Это? — шепчет красиво очерченный рот, от которого невозможно оторвать взгляда. Прикосновение мягких губ почти лишает сознания. — Не скажем аббату, — негромкий смех вибрирует в теле жаркой истомой, — не стоит. Возражение тает на языке, растворяясь в запретных ощущениях. Мысли, как и стены кельи, подергиваются туманом. Остаются только манящая темнота глаз, волнующий шепот и мучительно-сладкая боль.* * *
Георг просыпается посреди ночи на смятой сырой постели, вспоминает о брате Акселе и чувствует пожар на щеках. Было восхитительно, но... грешно. Грешно! Покаяться настоятелю!.. Но что потом? Отыскав под ногами тунику, Георг размашисто, неловко натягивает ее. Взгляд мечется и замирает на залитом лунным светом столе. Книга пропала. Аксель забрал ее? Зачем? Георг бросается к двери, дергает, но та заперта на засов. Изнутри. Он прислоняется лбом к холодному металлу, сковавшему шершавое дерево, в надежде успокоить мысли, но тут в затылок ввинчивается чей-то взгляд. Георг захлебывается загустевшим воздухом, поворачивается, однако в келье никого. За окном тихо, безветренно. На небе желтый диск полной луны. Человеческие черты на нем пугают, притягивают, искривляются и обращаются в дьявольский лик, улыбающийся кровавым оскалом. Георга отбрасывает спиной на дверь, луна надвигается следом. Зажмурившись, он пытается вспомнить молитву, но только летит во тьму, а когда открывает глаза вновь, наваждение исчезает. Рука отирает с лица холодный пот, поясница саднит от столкновения с рифленым железом. Из звуков только хриплое дыхание. Неуверенно переставляя ватные ноги, Георг направляется к постели. Спотыкается и падает на что-то скользкое. Тело брата Акселя. Оно покрыто зловонной слизью, а из открытого гнилого рта ползет толстый белесый опарыш. Крик обдирает горло, но там же и остается. Наружу вырывается только сипящий свист.* * *
Утро застает брата Георга лежащим на каменном полу и продрогшим до костей. Даже забравшись под тонкое шерстяное одеяло, он долго не может унять дрожь. Но все-таки при свете дня мысли яснее, и всем происшествиям находится объяснение. Горло болит. Озноб. Он бредил. Ему требуется медицинская помощь, только и всего. Несмотря на разбитость, цистерцианец облегченно смеется. Он приподнимается на локте и находит книгу. Конечно же, она со вчерашнего вечера лежит на столе. Рука тянется присконуться к реликвии, а разум — к таиственному знанию. Георг читает и торжествует, не обращая внимания на то, как искажается мир: плавятся стены, растворяется пол, воздух заполняет запах гари, стоны и вой. Из жуткого, но пленительного кошмара выдергивает стук. Стук в дверь. Георг захлопывает и в страхе отбрасывает книгу. — С вами все хорошо? — обеспокоенно спрашивает брат Абнер. — Вы не вышли ни к утренней молитве, ни к завтраку...* * *
— Ничего серьезного, — ободряюще улыбается врач. — Легкая лихорадка. Вечера уже прохладные — время простуд. Но, думаю, пару дней постельного режима и общеукрепляющие микстуры поставят вас на ноги. Брат Георг согласно кивает, наблюдая, как медицинские инструменты отправляются в саквояж, но диагнозу не верит. Источник его лихорадки не простуда, а потрепанная книжица, что лежит, никем не замеченная, на полу. Она не священная реликвия, а творение дьявола, захороненное с рыцарем-храмовником, вероятно, назначенным ему вечным стражем. А Георг слишком слаб для подобной миссии. Он признается в том аббату и вернет ему сатанинскую рукопись. Настоятель поймет, что с ней делать.* * *
Настоятель встречает ласково, заботливо спрашивает о самочувствии, но при упоминании темной реликвии, смотрит непонимающе: — Книга тамплиера? Но она перезахоронена вместе с его останками, так же как и меч. О чем вы, брат мой? Я думаю, вам лучше вернуться к себе и прилечь. Вы явно еще нездоровы. Проклятый артефакт с проступившей на обложке печатью дьявола жжет Георгу пальцы, а в глазах аббата появляется тревожное недоверие. Он готов счесть Георга безумцем, а рукопись стала для всех невидимкой? Пусть. Она все равно вернется туда, где была еще недавно. Сделав вид, что теряет равновесие, и пробормотав что-то бессвязное, Георг опирается о шкаф и украдкой просовывает книгу между других, неплотно расставленных на полке. — Что-то голова закружилась. Вы правы, мне нехорошо... Нет, не стоит, я дойду... Спасибо, святой отец. Георг покидает кабинет настоятеля и наконец чувствует облегчение. Часть пути он идет медленно, слегка пошатываясь. Иногда благодарно кивает обеспокоенным братьям и вежливо отказывается от помощи. Но в безлюдном коридоре позволяет себе развернуть плечи. Избавление делает счастливым. Вопрос о том, не овладеет ли дьвольская книга разумом кого-либо еще, его не слишком волнует. Лежала же она у аббата несколько лет, не делая вреда. По возвращении в келью у Георга и в мыслях нет ложиться в постель. Зачем? Он бодр и полон сил. Отличная возможность вернуться к научным изысканиям. Накануне он как раз обнаружил в одном из журналов по археологии фотографии ассирийских обелисков с весьма любопытными изображениями. Георг без труда находит в аккуратной стопке нужный журнал и погружается в любимое дело. Он рассматривает фотографии через лупу и пытается понять, что за диковинных животных получает в дар ассирийский владыка. Его охватывает знакомый азарт исследователя, ухватившегося за краешек неизведанного. И на сей раз тайна сулит разгадку природы человеческого зла. Неожиданно слух удавливает тихий шорох, будто смятая бумага катается по полу: — Предте-еча... Не вставая, Георг круто поворачивается всем корпусом и чувствует давление жесткого переплета на живот. Немеющими пальцами он лезет в сумку, уже догадываясь, что обнаружит в ней. Книга хлопает обложкой, как черная птица крыльями. Вырывается из рук и падает, раскрываясь на недочитанной странице. Невидимая рука сжимает затылок: — Читай! Титаническим усилием Георг поднимает голову, превозмогая леденящий ужас, сгребает рукопись со стола и мчится за пределы монастырских стен. Недалеко за яблоневым садом течет река. Насыпав в сумку камней и поплотнее затянув завязки, Георг тщательно ощупывает ее снаружи, убеждается, что книга внутри, и, размахнувшись посильнее, отправляет адское творение на дно. Громкий всплеск и фонтан брызг почти посреди реки позволяют надеяться. Некоторое время монах напряженно смотрит на воду, неуверенно, тяжело переводит дыхание и бредет обратно. Близится время вечерней мессы. Он чувствует потребность помолиться вместе с братьями и следует в общий зал. Слова даются с трудом, со лба струится пот. Легким не хватает воздуха, но Георг отстаивает службу до конца. По ее завершении с ним заговаривает брат Аксель: — Как вы, Георг? Я слышал, вам нездоровится? — Да, но уже лучше. — Увидимся сегодня в постели? — с липкой улыбкой Аксель склоняется к самому уху. Георг отшатывается. — Что?! — невольно вскрикивает он и в ужасе оглядывается по сторонам: ехидные ухмылки монахов уродуют и без того жуткие, как у сатиров со средневековых гравюр, лица. Но стоит моргнуть, и морок спадает. Аксель вовсе не улыбается. В участливом взгляде тревога. — Что с вами? Я спросил: вы сегодня что-нибудь ели? — Нет... кажется, не ел. Георг позволяет проводить себя в трапезную, где, не чувствуя вкуса и борясь с тошнотой, поглощает ужин. В келью он входит с дурным предчувствием на плечах, которое прямо с порога сменяется обреченностью. Дверь захлопывается сама, а Георг, не сдерживая рыданий, бессильно оседает на пол. Туника и скапулярий пропитываются мутно-зеленой водой, льющейся со страниц лежащей на столе книги.* * *
Глубокой ночью, сглатывая и продавливая в глубь себя первобытный страх, Георг снова идет за стены. Одному Богу известно, чего ему стоило дождаться часа, когда все уснут. Только молитва и придавала сил. В одной руке он сжимает скользкую книжицу, с которой беспрестанно капает. Но вряд ли кто-либо заметит тот мокрый след. Он теперь один на один с дьявольской вещью, но еще не готов сдаться. Он даст нечисти еще один бой, для которого в другой руке — бутыль с лампадным маслом, а в кармане — коробка фосфорных спичек. Возложенная на ворох сухих веток и облитая маслом книга упорно не поддается огню. Ветер то и дело сбивает пламя, зло рвет на монахе одежду. Свистит и хохочет. Но Георг настойчиво разжигает костер снова и снова, подкладывает пучки хвороста, шепчет слова молитв. Наконец, рукопись занимается: сначала с замогильными стонами темнеют листы, корежатся и обращаются пеплом. Чуть позже огонь пожирает и покрывшуюся пузырями обложку. С целью удостовериться, что ни единого клочка чертовой книжонки не уцелело, Георг тщательно разгребает пепел. Покрывает кострище землей и только потом отправляется спать. Засыпает он легко и беззаботно, но пробуждение его ужасно. Кровать горит. Пламенем объяты ноги. Попытка сбить огонь приводит к тому, что тот охватывает и руки, а вскоре распространяется на все тело. Георг мечется по келье. Он не может отворить дверь. Кричит истошно, до хрипоты. Его кожа покрывается волдырями, лопается, чернеет, как обложка проклятой книги. Это страшная месть преисподней, а Георг всего лишь человек. — Пожалуйста! Пожалуйста... Я сделаю, сделаю все. Пощади-и-и! Из копоти обугленных до костей ладоней появляется книга, открывается на нужной странице. Георг читает, и сердце его заходится радостью избавления. Вскоре раздетое огнем тело лишь дымит, и вместе с дымом отлетает боль. Чернота струйками вьется вверх, обнажая здоровую, необоженную плоть. Под конец развеивается белесым пеплом и книга. Монах безвольно опускает руки и робко поднимает голову. Он повержен и покорён. А перед ним из плотных клубов дыма свивается высокая мускулистая фигура с рогатой головой. Лица не разобрать, только два красных угля на месте глаз. Но на страх уже тоже не осталось сил. Демон некоторое время, кажется, изучает нового слугу, а потом резко набрасывается. Черным столбом врезается в грудь, проникает в сердце, течет по сосудам. Георг задыхается, но не способен ни отшатнуться, ни хотя бы упасть до тех пор, пока дымный шлейф не втягивается в него целиком.* * *
Вновь наступает утро. Прекрасно выспавшийся и отдохнувший брат Георг просыпается в своей постели. В первые минуты его немного беспокоят смутные воспоминания о кошмаре, но вскоре выветриваются из головы. Мысли становятся стройными как никогда, и на Георга снисходит озарение, легко соединяя все, что он когда-то знал, даря ответ на долго мучивший вопрос. На ассирийском обелиске изображены не животные, а пигмеи. Георгу становится абсолютно ясно, что раньше существовали две расы: люди-арийцы и недочеловеки-пигмеи. Евреи, негры, азиаты — результат преступного кровосмешения этих рас, от которого пострадали и современные европейцы — потомки древних ариев. Сексуальная распущенность арийских женщин привела к вырождению расы". (1) Неудивительно, что в самом Георге женщины вызывали лишь отвращение. Но теперь его больше не волнуют и мужчины. Он выше греховных позывов плоти, поскольку рожден для высшей цели — указать людям путь к возрождению великих арийцев.* * *
— Уверяю вас, вы глубоко ошибаетесь, брат Георг, — голос аббата полон осуждения, сменившего первоначальное разочарование. — Все, что вы говорите — чистая ересь. Братья по Христу едины и одинаково любимы Господом независимо от цвета кожи, волос и глаз. Вам следует пересмотреть свои взгляды или... покинуть орден. Молодой монах сжимает зубы и чувствует, как перекатываются желваки на щеках. Таить свой гнев он не намерен. "Цистерцианское братство было создано ради великой цели — хранить арийскую расу как избранную Христом. Оно должно было противодействовать попыткам темнокожих проникнуть в лоно христианства и смешаться с арийцами, уничтожив их род. Но ничто не вечно, и сегодня братство переродилось. Видимо, агенты врага проникли в его среду". Он покидает апартаменты настоятеля, громко хлопнув дверью. Оставив за спиной и монастырь, он гордо шагает вдоль прозрачной аллеи. Он больше не брат Георг. Он Йорг Ланц фон Либенфельс, при рождении названный Адольфом Йозефом.***
Порвав с цистерцианцами, он создаст собственный Ordo Novi Templi(2), а свои "открытия" изложит в труде под названием "Теозоология". И еще много раз к ним вернется на страницах собственного журнала "Остара". У него будут последователи. И пусть другой Адольф откажется признавать Ланца своим учителем, попросту присвоив его идеи, за именем одержимого монаха через века будет стелиться подобное мертвому дыханию опавшей листвы эхо: — Пред-те-е-ча-а-а...