***
Прошло полгода, теплым летом Риарио снова был в монастыре. Неприятная история с папой немного забылась и сгладилась в памяти, Джироламо вновь без угрызения совести смог брать в руки грифель, чернила, уголь — всё, что попадалось под руку, когда добрые учителя и священники давали юному художнику бумагу, и рисовал. Он часто сидел поодаль от всех, иногда рисовал других детей в монастыре, иногда парой штрихов передавал позы учителей, заинтересованно ведущих уроки, а иногда сидел на траве близь реки у храма, и рисовал там грифелем, шум воды перекликался с оркестром щебечущих птиц. Порой рисунки получались не с первой попытки, и Джироламо пускал их по течению реки, если лист был безнадёжно испорчен. Замечая эти старания, аббат познакомил его с иконописном, многие иконы которого продаются в их церкви. С того дня Риарио стал ходить к художнику и учиться канонам рисования, влюбляясь в это искусство всё больше. Ему дали в руки краски. Не сразу, лишь через несколько месяцев, конечно. Первое время он рисовал только людей, создание икон его не сильно привлекало потому, что именно он думал об этом занятии. Он знал, что ещё не готов создать нечто настолько значимое для духовенства. А его учитель не желал создать из него иконописца, ведь видел в юноше того свободного творца, которым ему стать не удалось.***
Джироламо почти не помнил, почему именно отцу не стоит видеть его художества, но старался их класть в комнате максимально скрытно и неприметно. В его всю ту же уютную комнату на втором этаже никто не заходил, наверное, это из-за духоты собиравшейся под крышей жарким летом. Недавно, именно в конце этого лета, отец сказал ему одну важную вещь, которая переворачивала всё его мнение о нынешнем правителе. Алессандро рассказал, что несмотря на то, что все считают Папой Римским его брата, это является ложью, ведь только ему и его покойной матери известно, что Бог избрал Алессандро, а не Франческо, и пока приходится скрываться в тени, чтобы обрести силу и после вернуть исконный верный путь Римской Католической Церкви. Обескураженный Джироламо проникся совсем иным уважением к отцу, к Святому Отцу, и больше скрывать своё занятие не мог. Ему нужно было открыться и вновь завести разговор об этом, о том, что он желает посвятить себя искусству и просит его благословения, а не отвержения. Джироламо спустился на первый этаж, и выглянул из небольшого коридора в зал — то было любимым местом отца, и он всегда был там занят. По прошедшему году и нескольким недолгим пребываниями здесь Риарио убедился, что отвлекать его не стоит, пусть первый раз и был простительным, но не последующие. Следовало дождаться обеда, тогда служанка позовёт его, а перед едой можно успеть уловить минуту, когда тему разговора задаст сам Джироламо. Так он и сделал. Выждав момент, когда мужчина пошёл в столовую, юноша вмиг переместился к нему и спросил, могут ли они поговорить сейчас. Разговор был перенесен на послеобеденное время, но обещал состояться. — Этот разговор коснётся рисования, — не зная, как начать лучше, сразу без предисловий начал Риарио. — Я очень люблю рисовать. — Я, кажется, говорил тебе, что это бесполезное занятие. — Да, но… Я мог бы стать иконописцем и прославлять Бога таким образом. Пейзажи и правда глупость, я понял, что нужно восхвалять веру, а не земное. — Я не об этом, Джироламо, ты нужен мне для другого. Поэтому оставь рисунки, скоро я дам тебе дело. — Я хочу посвятить всего себя рисованию, — едва не в отчаянии, сказал он и вскрикнул, когда отец схватил его за волосы и рывком заставил наклониться. — Как ты смеешь проявлять такое неуважение? — холодно спросил мужчина и заставил наклониться сына еще ниже. — Я не хочу слышать больше ничего о художествах от тебя. Забудь эту тему, как сон, уничтожь. И иди в комнату, не желаю видеть тебя до конца дня. Когда его отпустили, Джироламо отступил на шаг, потирая голову и борясь сам с собой — возражения еще не кончились, но высказывать он их не посмел. Отца следует уважать, как бы мнения о предназначении не расходились. Направляясь в комнату, он думал о том, для чего «другого» нужен Святому Отцу, и не мог пока предположить ответа. Единственное, в чём он теперь был уверен, это то, что монахом он не станет, отец планирует забрать его навсегда. Но зачем, если всё было так прекрасно?.. Сегодня Джироламо больше не касался бумаги и предпочёл забыться в ежедневном Розарии.***
У отца появились дела вне дома — в другом городе, насколько понял Риарио из краткого утреннего объяснения, с которым его накормили хлебом, а следом отправили с проезжающий мимо каждый день повозкой обратно в монастырь. И он был рад вновь оказаться там, где рисовать можно почти весь день, кроме времени учебы, молитвы и послушания. У Риарио были несколько знакомых: монахи, что живут и учатся с ним, желающие быть нарисованными и запечатлёнными в вечности — или хотя бы на бумаге углём, чтобы полюбоваться на себя не только в отражении воды или меди. Джироламо не знал, что любил рисовать больше: людей или природу. И в том, и в том было нечто завораживающее — красота деревьев, величественные стены храма, а голубое небо, что становилось на бумаге серым, казалось бескрайним и чистым, так и хотелось нарисовать там ангелов и Бога, но юноша никогда этого не делал, считая, что пока его учитель, иконописец, не разрешил, то следует оттачивать своё мастерство на сюжетах земных, не посягая на святое. В рисовании людей уже было то ощущение величия, ведь сказал Бог: «Сотворим человека по образу Нашему и по подобию Нашему…» И сотворил Бог человека по образу Своему, по образу Божию сотворил его, мужчину и женщину сотворил их. И рисовать людей было заранее святым занятием, особо важным и сложным. Джироламо это очень любил. Немногих из своих зарисованных натур он раскрасил красками, которыми случилось рисовать ему не более десяти раз. Все эти цвето-картины он рисовал по памяти в доме своего учителя, иконописца и оставил там, как в своей личной святыни. Пройдет немного времени, и Джироламо будет сожалеть.***
Джироламо прощался с учителями и друзьями, стараясь не удивляться и не грустить, ведь знал, что отец собирается сделать это — забрать его навсегда. И всё-таки расставаться с таким привычным, тёплым местом, которое взрастило его, научило искусству и подарило веру и смысл, было ужасно больно. Но больше всего хотелось сбегать к иконописцу и слёзно попрощаться с ним, и сказать, что все картины, что ученик нарисовал и оставил в его доме, отныне и навсегда он дарит учителю, и пусть тот сам решает, есть ли смысл в их существовании. Но времени бежать так далеко не было; Святой Отец не был готов столько ждать. Джироламо спешно собрал немного своих личных вещей, постаравшись уложить их в мешок вместе с картинками, которые возможно транспортировать — те, что не превратятся серо-чёрное пятно и не запачкают всё вокруг, именно те, что нарисованы чернилами. Юноша уходит не оборачиваясь, садится с отцом в лодку, и они плывут по реке до ближайшего города. Святой Отец вновь забрал его домой — теперь в дом другой, расположенный почти в центре коммуны Челле-Лигуре, куда они ехали в карете двое суток, и это было навсегда. Этот переезд поставил точку в беззаботной жизни Джироламо и обещал быть началом чего-то нового, страшного и завораживающего.***
Уже на следующий день, едва только Джироламо разложил вещи и нашёл рисункам неприметное место в ящике стола в их роскошном доме, отец познакомил его с синьором Рапаче, что с этого дня должен учить его владеть мечом. Отец ушёл домой со словами: «Мне нужно не тихое восхваление Бога, а горячая защита и ярое наставление еретиков на путь истинный», — и желал, чтобы юноша вернулся только затемно. И Джироламо стал учиться этому безумному делу. Изматывающие тренировки день за днём приносили ему ненависть к лезвию в своих руках; он скучал по перу с чернилами, грифелю и углю, тихому наблюдению за миром под лучами солнца и ветру, из-за которого приходилось следить за тонкой, улетающей бумагой. Синьор Рапаче был человеком строгим и жёстким, не скупился по возможности показывать приёмы, зарезая не то смертников, не то язычников. Видя недостаточную заинтересованность и стремление ученика, он счёл, что того нужно лишь приучить к виду, запаху, ощущению крови. Редко случались казни в городе, на которые не приходил посмотреть он с Джироламо. Полгода пролетели далекой, мало осмысленной кометой, единой сплошной усталостью и в удивлении обожания этой жестокости. Отец видел сомнения сына и в один вечер пришёл к нему в комнату, желая поговорить и объяснить. Но увидел он не готовящегося ко сну Джироламо, а увлечённого художника, старательно рисующего при огнях свеч. Юноша, конечно, услышал, как открылась дверь, почувствовал на себе пристальный взгляд, и грифель замер в миллиметре над бумагой — Риарио ждал: неба безоблачного или адского пламени. И дождался второго.***
Та ночь запомнилась Джироламо надолго — утром ему казалось, что навсегда. Но главной его дилеммой стала вера: он не должен, не может обманывать своего отца, Святого Отца, и если тот запрещает чем-то, значит, так должно быть. Но тем же утром, он прячет последнюю картину вместе с остальными любимыми под кровать, готовый каяться за содеянное в ту же минуту.***
Разговор, что должен был состояться раньше, случился через два дня. Отец ответил на его давний вопрос — зачем Джироламо нужен ему. Он должен помочь совершить переворот в Риме и стать оружием в руках Святого Отца. И именно поэтому так важно научиться владеть мечом и кинжалом. Искренне верить и любить Бога недостаточно, за него нужно сражаться, быть сильным, смелым и верным. Всё это новоявленный настоящий Сикст желал видеть в сыне, и готов был отсекать с холодной жестокостью всё ненужное, отвлекающее от цели, чем и занялся. Чувствуя, что юношеская наивность не позволяет сыну сдаться без боя, отец снова появился на пороге его комнаты внезапно. Джироламо лежал в кровати, но на мгновение брошенный тревожный взгляд куда-то вниз выдал местоположение тайника. Сикст подошёл туда и достал с десяток рисунков, с презрением смотря на сына. — Я рисовал их давно, — солгал он, надеясь, что это спасёт его от наказания. Мужчина уходит в свою комнату с картинками в руке, приказав следовать за ним. Риарио ступает по холодному паркету и ему кажется, что его будут казнить. Он вновь борется с собой, ведь ни в коем случае нельзя перечить Святому Отцу, ад будет ему вечной темницей, и ведь отец даёт столько шансов избежать этого. Как например сейчас: остановившись рядом со свечёй, он поджигает края бумаги, и пламя медленно и безлико поглощает картины. На лице Сикста появляется довольная улыбка, он видит, как огонь отражается в широко распахнутых глазах сына, даря ему на мгновение вид одного из всадников апокалипсиса. Риарио чувствует, как одновременно с бумагой поджигается что-то внутри него, а после не удерживается и кидается к своим творениям, готовый выхватить их любой ценой, он просит вернуть их. Слёзы размывают одну из самых ужасных картин — горят самые любимые его творения, некоторые он нёс через много лет своей жизни, и эти пейзажи любимого монастыря, леса, это солнце за облаком, нарисованное за несколько минут… Отец поджигает их сильнее и поднимает руку вверх, Джироламо сначала предпринимает попытки допрыгнуть, но после бессильно падает на пол у ног мужчины. Он больше ничего не говорит, и даже не чувствует своего тела, всё вокруг становится туманным и сюрреалистичным и продолжает быть размытым от слёз, а поднять руку, чтобы их вытереть, нет сил. Юноша весь дрожит, и, когда взгляд, бесцельно скользящий по полу, находит что-то серое, на что через секунду наступает отец, дабы затушить тлеющую бумагу, Джироламо вздрагивает и новый поток слёз душит его. Он не слышит, что ему говорят, и только когда мужчина задувает свечу и комната резко погружается в темноту, бывший художник приподнимает голову в поисках отца, видит его силуэт на фоне окна и шатаясь поднимается на ноги. — Я тебя… — почти неслышно произносит он и хочет, правда хочет сказать «ненавижу», но Святого Отца нельзя ненавидеть. Риарио хватается за волосы и бежит в свою комнату, врезаясь в стены и углы, захлопывает дверь и вновь бессильно падает на пол. Успокаивается он только когда ветер сдувает тучи с неба, и полнолуние заглядывает тусклым светом в его комнату. Туманная пустота, которая была в мыслях, медленно начинает заполняться чем-то секундным и при этом вечным — красотой этого ночного света, умиротворённостью и приятной обыденностью этого явления. Уже не хочется ничего пытаться зарисовать. Джироламо садится на кровать напротив окна и читает молитву, а все мысли о луне.***
Утро начинается не с молитвы, а с того, как Джироламо находит себя на полу, упавшим, видимо, с кровати во время сна. Первое, что он видит перед глазами, это ножны меча. Проснувшись и вспомнив вчерашний вечер именно из-за ненавистного ему предмета, он старается нащупать под кроватью свои картины и убеждается, что их там нет. Также, как нет и чернил, и какого-либо другого пишущего предмета в его комнате — последнее время он рисовал, забирая чернильницу из гостиной. Но сейчас нет даже возможности продолжить протестовать. Джироламо кажется, что он готов смириться. Он будет продолжать любить Бога, который так старается доказать грешнику, что тот занимается неверным делом. И это дело будет предано им в забвение, как хочет того Святой Отец. Через несколько дней, при очередной тренировке у синьора Рапаче, Риарио сильно ранил язычника. Должен был убить его, но, даже смиряясь с жестокостью мира, Джироламо было всё ещё не легко без сожаления убивать. Мужчина пытался спастись: прижавшись спиной к холодному кирпичу дворца и, зажимая рану на животе, пятился в сторону настолько быстро, насколько мог. Его шатало и трясло, защититься давно было нечем - Джироламо умело выбил меч из его рук, и единственным оружием было смотреть своему палачу в глаза - потому что Риарио смотрел в ответ, не нападая. Рапаче что-то крикнул - ученик прослушал его, лишь только перевел взгляд на серые однотонные кирпичи. Причудливые узоры кровью на них завораживали не хуже глаз того, кто их оставил. Опомнившись, юноша мечом насквозь пронзил тело мужчины и устало закрыл глаза. В темноте он невольно вспоминал очертания кровавого следа, и ему хотелось, чтобы краски были столь же яркие и притом прозрачные...***
Лучше быть ненавистным отцу сыном, чем предать всех тех людей, кто помогал ему учиться искусству рисовать с самого детства. Внимание юноши приковывает кинжал, лежащий близь меча, и Джироламо, словно загипнотизированный, берёт его и нерешительно проводит по венам. Мысль рисовать кровью приходит словно лучи солнца сквозь утренний туман. Риарио слишком привык к алому на занятиях с Рапаче и нашёл жизненно важной жидкости организма новое применение. Осознав, что на самом деле делает, он с силой и резкостью взмахнул лезвием по локтю, едва не лишив себя руки в порыве гнева, так что кровь тут же потекла на пол. И он стал рисовать на обратных сторонах писем и ненужных бумагах, словно краской, привыкая к новому материалу. Джироламо перешёл на библейские сюжеты, готовый расплатиться за все свои попытки в аду — а сейчас ему нравилось. Нравилось настолько, что в один из дней он вновь слишком поздно услышал, как Святой Отец оказался в его комнате. На этот раз Риарио встал и подошёл сам, зная, что будет. Но он не представлял, как на самом деле это будет вновь. Джироламо должен был стать верным и сильным оружием в руках Сикста, преданным зверем и ледяным мечом, и когда он лежал у ног родителя, почти задыхаясь и чувствуя, как по спине течет кровь, он вдруг понял. Всё стало настолько очевидно, что ему казалось, он бредит, но слишком темно было в комнате, чтобы сосредоточиться на чём-то и отвлечь себя. Перед глазами мелькали цветные искры, и всё равно путь было так очевиден, что других вариантов не было. Приложив много усилий, Джироламо приподнялся на локтях, откашлял кровь, и её тепло, попавшее на ледяные руки, показалась ему высшим подарком божьим. Художник сам жёг рисунки. Сидя на полу, он слышал лишь указание Святого Отца, и исполнял его. Свеча была рядом, а вокруг темнота, и пальцам было слишком горячо от жара огня. Бумага превращалась в пепел, и даже отвернуться и не видеть это было невозможно. Он не ощущал, что делает это сам. Это делал Бог его руками и следовало смириться. Это было адом наяву. Казалось, эта ночь никогда не закончится. Джироламо и не ждал. Он стал этой тёмной бездушной ночью.***
Книга была аккуратно заложена закладкой и убрана на полку. Джироламо поднял голову вверх, чувствуя боль в районе затылка и пытаясь понять без часов, насколько же он зачитался этим вечером. Опустив взгляд на стол, он без интереса собрался убрать исписанные бумаги на полку — в начале он переписывал названия тех важные географических точек, что могли понадобится в ближайшем будущем, и делал к ним примечания. На одном из листов он заметил, что нарисовал с краю терновый венец, видимо, когда слишком задумался. Недолго любуясь красотой линий, он сжигает весь лист, и руки почти не дрожат. Завтра, исполняя желание Святого Отца, Джироламо убьёт женщину, могилу которой будет навещать последующие много лет, и, конечно, будет сожалеть обо всём, что совершил.