Некорректная задача

…Строка за строкой, словно тонкая черная нить, тянутся буквы. Скрипит перо в унисон негромкому потрескиванию дров в камине. Слова сплетаются в фразы – не длинные, но емкие... Герман Супре из принципа избегает витиеватых словесных оборотов: он пишет историю Лаик, а любая история должна быть рассказана предельно четким и ясным, лишенным двусмысленностей, языком. Возможно, он будет переделывать написанное не один раз – если найдет факты, опровергающие то, что сейчас кажется очевидным и незыблемым. И насколько же легче писать об уже свершившемся! Пусть в прошлом многое покрыто мраком, и разные источники могут предлагать ему разные версии событий – но не в том ли и цель хрониста, чтобы рано или поздно докопаться до истины? Герман изучает, анализирует, сопоставляет факты, делает выводы. И старается при этом не думать о том, что с первых дней его пребывания в Лаик, гнетет его разум и душу. О поручении кардинала, не имеющем ничего общего ни с наукой, ни с магией – только с политическими интригами. Герман не собирается его исполнять, не в силах перейти черту - за которой он сам себя перестал бы уважать. Непросто принимать решения самому, когда кардинал Талига, самый могущественный человек в стране – твой отец. Они с мамой никогда не состояли в браке, но его присутствие в своей жизни Герман всегда ощущал гораздо яснее и живее, чем присутствие господина Супре, чью фамилию он носил. И сейчас его настоящий отец хотел от него немыслимого – в обмен на тайны прошлого, коими, казалось, был пропитан сам воздух в Лаик. В обмен на мечту, к которой Герман с каждым проведенным в Лаик днем становился все ближе. Гальтара… не так давно Герман был готов заплатить любую цену, чтобы добраться до заветных тайн и легенд. Та цена, которую выставил ему кардинал, казалась ничтожной платой прожженному политику, для Германа же она стала слишком высокой… Капитан Арамона, комендант Лаик, несмотря на свою лояльность Олларам, был не на самом лучшем счету у кардинала. Отец давно подозревал его в моральной нечистоплотности, в вольном обращении с казенными деньгами, в несоответствии занимаемой должности, но подозревать – не значит быть уверенным. Кардиналу нужен был человек, надежный и верный, тот, кто вывел бы недобросовестного ментора и плохого командующего на чистую воду. И надежнее, чем Герман, он не нашел никого – кардинал знал о пристрастии сына к таинственному и неизведанному, о его увлечении Гальтарой, знал, что в Лаик огромная библиотека, и за возможность добраться до нее Герман готов душу продать Чужому. А тут всего-то и нужно, что понаблюдать за комендантом… Отправляя Германа в Лаик, кардинал расписал ему коменданта в таких черных красках, что, ни разу не видевший этого человека Герман был уверен: Арнольд Арамона – исчадье порока и полное ничтожество, которому место если не в Закате, то в Багерлее точно, и если ему суждено в обмен на тайны Гальтары, поставить точку в его судьбе, то, значит, так тому и быть. С собственными выводами и собственным мнением Герман не торопился – даже когда встретился с комендантом лицом к лицу. Злобный, изрядно подвыпивший, когда-то красивый, но сейчас совсем запустивший себя – он не мог произвести благоприятного впечатления, но явной ненависти и презрения тоже не внушал. Трудная судьба? А у кого она, скажите на милость, легкая?.. Но кто-то бросает ей вызов, ища себя и свое предназначение, Арамона же предпочел опустить руки и броситься в омут порока… Нет, Герман не ощутил ничего из того, что рисовало ему воображение. Капитан Арамона показался ему уставшим и каким-то сломленным, как будто он находился в Лаик исключительно по прихоти злого рока, - но вспомнив беседу с отцом, Герман тут же прогнал от себя несвоевременные мысли, решив, что скоро поймет все сам. И чтобы разобраться во всем как можно лучше, стоило подобраться к предмету своих исследований как можно ближе, вкрасться к нему в доверие, возможно, подружиться с ним. А это Герман умел… Конечно, если говорить об общности интересов, Герман предпочитал беседы за шадди с учителем астрономии, и как-то раз он спросил его, будто бы между дел, что за человек комендант. - Не знаю, - проговорил Кваретти, - жалованье платит вовремя, а все остальное меня не касается. Капитан Арамона тоже не горел желанием сближаться с клириком, хотя время от времени и смотрел на Германа так, что все внутри переворачивалось. В эти минуты Герман как никогда был далек от воплощения кардинальских замыслов. Грязная, испорченная душа… возможно. Ну, а он-то кто такой, чтобы решать судьбу капитана и выносить ему приговор, и исключительно из-за кардинальской прихоти? Интересы Германа были слишком разнообразны, но при всей его любви к науке, магии и древним книгам, на какую-то часть он оставался именно клириком. Правильным. Поступающим, как учит Книга Ожидания. А разве так она учит поступать с грешниками?.. Погубить и покарать – вместо того, чтобы попытаться вылечить больную душу и указать оступившемуся правильный путь. Особенно, если какой-то частью своей души к этому грешнику прикипел против собственной воли… Да, кардинал за давностью лет уже об этом забыл, слишком его поглотила политика. Но Герман помнил… Он помнил это, когда Арамона напивался до полной отключки, так что языком не мог пошевелить, и Герман вел его до спальни, и даже – стыд-то какой! – раздевал, а по утрам приводил в сознание, отпаивал холодной водой, тащил под бьющий из скалы душ. Отрезвлял, стыдил… зная, что Арамона вряд ли изменит свое поведение. Но отступаться не собирался. Он помнил это и в тот день, когда разъяренный и мучившийся от похмелья комендант отхлестал перчатками по лицу унара из «неправильной» семьи, отказавшегося на уроке истории отвечать то, что было угодно правящей династии. - Капитан, у меня к вам срочное дело, - прервал его Герман в самый разгар наказания. Да, Герман был единственным в Лаик человеком, имевшим над капитаном реальную власть – и Арамона это чувствовал. Понимал. И потому, выругавшись сквозь зубы, швырнул перчатки на стол и покорно отправился за клириком. Клирик отвел его в свою комнату – небольшую, но уютную и, главное, расположенную так, чтобы никто из проходящих мимо унаров или менторов не мог слышать, что говорили за ее стенами. То, что нужно для исповеди. Но сейчас ему предстояла не исповедь, а проповедь. Тяжелая и мучительная. И пока Герман искал нужные слова, чтобы достучаться до спящего мертвым сном капитанского здравого смысла, Арамона с любопытством рассматривал комнату – немало удивленный, что вместо изображений святых видит на стене карту звездного неба, затем не менее странно посмотрел на Германа. Темные глаза болезненно сверкнули. Ярость, перемешанная с грустью и… Герману показалось, что где-то в глубине этого зеленого омута таилась и нежность. - Я знаю, кто вас прислал сюда и зачем, святой отец, - он взял Германа за руку, до хруста стиснув запястье. – Исполняйте свой долг, и поскорее – вы и так меня измучили. - Я исполняю свой долг священника – пытаюсь защитить вас от себя самого, - ответил Герман. – Вы знаете… то, как вы ведете себя с унарами из опальных семейств – это недопустимо… Это никуда не годится. В ответ Арамона истерично расхохотался. - А врать не грешно, святой отец? Что вам на это ваш Создатель скажет? - Что вы имеете в виду, капитан? – невозмутимо переспросил Герман, гордо вскинув голову и не отводя взгляда. - То, зачем вы здесь, отец Герман. Вы думаете, я пропил свои мозги настолько, что не догадался, зачем вы здесь? – Он будто выплевывал каждое слово. - По приказу кардинала, которому не терпится от меня избавиться и засадить в Багерлее. А теперь у вас и повод есть… Герман резко выдернул руку из хищных тисков Арамоны и какое-то время молча смотрел на оставшееся после его рук красное пятно, затем перевел взгляд на Арамону, пытаясь увидеть в мутном омуте его глаз... увидеть – что? Сожаление? Раскаяние? - Больно, аспид? – он словно наслаждался собственной жестокостью. Но, не дождавшись от Германа вообще никакой реакции и почувствовав, что его ярость ушла впустую, снова взял Германа за руку и положил ладонь на запястье. Ладонь была теплой и твердой, и сейчас Арамона не причинял ему боли, только поглаживал медленными волнообразными движениями, и это было безумно приятно. - Если бы я хотел уничтожить вас, капитан, я бы давно это сделал, - Герман словно оправдывался перед ним. Каких, спрашивается, закатных кошек он перед ним оправдывается. – Я не знаю, чего на самом деле хочет кардинал – не очень-то он со мной откровенничает. Но я не желаю расправы… На краткий миг Герман прикрыл глаза, все еще ощущая свою руку в руке капитана и провалившись в собственные ощущения. - Вы сами с собой расправляетесь, - продолжал он после краткой заминки. - Каждый день, каждый час. Не вам, капитан, сводить счеты с дворянами… если старой знати доведется объединиться с лучшими Людьми, вас не возьмут в союзники ни те, ни другие. Они просто сметут вас, растопчут. А вы этого не заслуживаете, - с болью произнес он, понимая, что от кардинала-то он капитана защитит, а вот от себя самого вряд ли, и с потаенной болью вглядываясь в каждую черточку его лица. Он пытался представить, что испытывают дамы, находясь рядом с ним, видел растрепанную черную гриву, искусанные до крови губы, ощущал его прикосновение… И чувствовал себя едва ли не мальчишкой во время созревания, когда о власти над чувствами не может быть и речи, а лишиться сна можно из-за одержимости едва ли не первой встречной. Или первым встречным. - Не смотрите на меня так, - в голосе капитана слышалась тревога. - Как? – переспросил Герман, хотя прекрасно все понимал. Арамона не ответил, но Герман сам мысленно закончил его фразу: «Будто хотите поцеловать». - Вы никогда не почувствуете того, что чувствую я – и, я вас предупредил, держитесь от меня подальше, я за себя не отвечаю!.. – Арамона метнулся к стене и, бездумно глядя в одну точку: - А впрочем… я давно уже к вам привык. И к Багерлее привыкают, а уж к вам, святой отец… Развернувшись, Арамона направился к выходу, но прежде чем позволить ему уйти, Герман на минуту остановил его. - И все же бить унаров перчатками по лицу – это слишком унизительно, капитан, - и, внимательно посмотрев ему в лицо, добавил: - А вот о моих собственных чувствах я желал бы судить сам.