И все в тебе восторг, и все в тебе преступно

Арнольд Арамона не собирался менять свою жизнь. В Лаик его все устраивало. Кроме наглых унаров, которые смотрели на коменданта так, будто он им должен просто потому, что все они через одного — будущие графья и герцоги. Кроме мэтра Шабли с его кислой физиономией и скрытой злобой на весь мир и отдельно на капитана Арамону. А в остальном в Лаик все было прекрасно, особенно винный погреб, а уж с отсутствием женщин и строгим запретом пригласить в гости какую-нибудь красотку вполне можно было смириться. А в промежутках между вином и перепалками с мэтром Шабли Арамона любил выводить из себя унаров и наблюдать за их реакцией. Так было каждый день… Пока в его жизнь не ворвался изящный всадник на сером линарском жеребце, принеся с собой прохладный осенний ветер и запах дождя и опавших листьев. Идеальный и ослепительный. Настолько, что капитан Арамона недоумевал — а что этому красавчику понадобилось в Лаик? Его можно было принять только за старшего брата кого-то из унаров, ибо представить прибывшего в качестве ментора капитану с его убогим воображением было не под силу. Красивый незнакомец уверенно и ловко спрыгнул с коня возле ворот Лаик. Встречавший гостя капитан успел заметить простой, без излишеств, но модный черный дорожный костюм, подчеркивающий точеную фигуру, затянутое в черную ткань стройное бедро, скользнувшее по седлу. Молодой человек обратился к коменданту и представился Германом Супре, новым капелланом Лаик, присланным взамен ушедшего в отставку отца Эразма. — А вы — капитан Арамона, как я понял? — Он пристально посмотрел на коменданта, и Арамону тотчас бросило в жар от обжигающей черноты его взгляда. Это клирик?.. В далекие эсператистские времена такого могли и на костер отправить... Обычно вновь прибывших менторов сопровождали слуги, всяко не комендантское дело. Но, к счастью, Супре этого не знал. — Я провожу вас, отец Герман. Насколько же его внешность не сочеталась с титулом священника! Всю дорогу до покоев капеллана, которые прежде занимал отец Эразм, Арамона глаз не сводил с нового клирика. Был бы экзальтированной дамочкой, способной потерять голову от первого встречного, если тот хорош собой, было бы понятно — но он-то как до такого докатился? Одно его утешало — может, в сутане клирик будет выглядеть скромнее и вопрос «Куда деть глаза, когда рядом находится отец Герман» отпадет сам собой. А тут еще первым делом клирик пожелал ванну, чтобы смыть дорожную грязь… Ну не провокация ли? По-хорошему, ему следовало покинуть купальню сразу, как только слуги наполнили жестяную ванну теплой водой, а Герман, прежде чем раздеться и нырнуть в приятное тепло, капнул туда несколько капель ароматного цитрусового масла. А ошалевший комендант еще зачем-то стоял и пялился на обнаженного клирика. Арамона вытащил из небольшой ниши в стене винную бутылку — что поделать, любил он накатить, принимая ванну — два удовольствия сразу. Сначала из вежливости предложил клирику, но тот наградил его таким уничтожающим взглядом, что Арамона тотчас об этом пожалел. — Не хотите — ваше дело, святой отец, мне больше достанется, — и с наслаждением глотнул прямо из горла. Вино прочистило ему сознание и привело капитана в привычное расслабленное состояние, но навязчивое желание таращиться на нового клирика никуда не делось, исчезло только чувство стыда. И сейчас он просто пожирал его глазами, откровенно любуясь этим гибким стройным телом, упругими мышцами… кошки закатные, ни капли лишнего жира… разве может клирик быть таким совершенством?.. Все, кто встречался капитану до сих пор, были как на подбор, престарелыми сухарями и занудами, только и умевшими, что цитировать Книгу Ожидания и щелкать четками. И тут Герман повернулся спиной — вообще-то, Арамона должен был испытать облегчение, ибо он еще не настолько окосел, чтобы не испытывая ненужных чувств лицезреть мужское достоинство клирика. Но то, что украшало его спину, могло быть только следами бурно проведенной ночи, и наверняка не единственной. И не жалко было этим дамам царапать своими коготками такое красивое тело? Ах нет, они же в пылу страсти об этом не думали — крепко им, наверное, засаживал этот клирик… И клирик ли?.. А то может, вообще шпион — кем, как не шпионом, может быть протеже кардинала? — Забыл вам сказать, отец Герман — порядки в Лаик таковы, что сюда нельзя приглашать женщин. Так что если у вас в Олларии осталась дама сердца, до Весенних Волн вы вряд ли ее увидите, — Арамона не смог скрыть некоторого злорадства, которое при этом испытал. Неужели ревнует? Клирика? Которого видит впервые в жизни? И неизвестно к кому… — Я знаю, — коротко и спокойно ответил Герман. — А есть ли у меня кто в Олларии… вас, капитан, это не касается. Докатился, называется… вот и гайифские наклонности невесть откуда вылезли, о чем напряжение в паху недвусмысленно напоминало капитану, хорошо еще, одежда этот позор неплохо скрывала. А тут еще и прочие глупости… ревность, фантазии дурацкие — полный набор эмоций романтически настроенной красотки. Сколько он в Лаик служит — ведь и унаров голых видел, и в купальне, и в тренировочном зале, и у многих очень даже было на что посмотреть, — но в коменданте они никаких грязных мыслей не будили и желания отыметь не вызывали. И хорошо, не хватало ему еще только сплетен, что капитан Арамона лапает знатных отпрысков в темных коридорах. А на клирика такой стояк, что хочешь — пей, хочешь — сразу мыль веревку, ибо жить с этим невозможно. *** С этого дня Арнольд Арамона понял — прежней его беспечной и размеренной жизни в Лаик пришел конец, и виноват в этом новый клирик Герман Супре. И трудно сказать, что беспокоило капитана больше — выпрыгнувшее на него буквально из ниоткуда странное влечение или его же, клирика, не менее странное поведение. Нет, чисто внешне придраться было не к чему — клирик исполнял свои прямые обязанности хорошо. Цитировал книгу Ожидания, вел умные разговоры с унарами, исповедовал, помогал в спасении души (Арамона знал, что его-то душу он точно не спасет, а мучают его такие темные страсти, о которых на исповеди не скажешь) — короче, делал все то, что делал до него отец Эразм. Но с большей заинтересованностью. Но то, что Арамона узрел в купальне, до сих пор не давало ему покоя. Да и манеры… было очевидно, что на королевском балу Герман Супре имел бы ошеломляющий успех… это обличье он видел в день его появления в Лаик, таким он представал перед ним и когда уезжал в Олларию. И какое из лиц было настоящим? Иногда клирик беседовал и с капитаном, и в эти минуты он был ласков, отзывчив. Герман с интересом ловил каждое его слово, и смешанные чувства обуревали капитана. Он не знал, верить ли аспиду, не готовит ли он ему ловушку, и внутренний голос шептал — да, готовит. И многочисленные письма кардинала были тому негласным доказательством, а то, что кардинал точит зуб на капитана Арамону, увы, сомнению не подлежало. По вечерам аспид запирался у себя, и долго в его покоях горели свечи. Однажды капитану удалось подсмотреть, что Герман что-то писал. Донос? Но какая-то частица арамоньей души, еще не умершей, не сгнившей в бездне порока и омуте пьянства, хотела верить этому странному человеку с лакричными глазами. Такому красивому и такому недоступному… И порой капитану казалось, что Герман смотрит на него… не так, как хищник на жертву, что этот обволакивающий, дурманящий темный взгляд наполнен самыми искренними чувствами. Иногда, забывшись, Арнольд брал клирика за руку, касался изящного запястья, еле сдерживаясь, чтобы не прильнуть к нему губами, вдохнув запах ладана и цитрусового масла — а Герман не отнимал руки. Не замечал или делал вид, что не замечает?.. А Арамона продолжал изводить себя подозрениями — эти глаза не могли лгать ему, но лгали. Переписка с кардиналом была слишком явным доказательством его коварства. Интересно, что бы сделал Герман, если бы капитан вдруг наплевал на все и, облапив своего клирика, стиснул бы его в объятиях и целовал, не останавливаясь и не слушая возражений? Но сейчас он мог только пить до беспамятства — с каждым разом все глубже утопая в собственных пороках. Только для того, чтобы залить вином свои муки — а утром снова увидеть возле постели все того же Германа Супре, слушать, как он стыдит капитана, отчитывает его за дурное поведение, пичкая какими-то мерзкими отварами, от которых он вроде как должен прийти в себя. И знать, что в себя он уже никогда не придет: он отравлен ядом, от которого нет противоядия. Ядом черного аспида Германа Супре. Тревожно было. Настолько тревожно, что однажды капитан напрямую высказал Герману, в чем его подозревает. Аспид даже не смутился, но зато поспешил уверить его, что не был и никогда не будет доносчиком, что ничего дурного с комендантом Лаик делать не собирается. Герман едва ли не клялся в этом. Но стало ли легче? Может, и легче. *** Теперь Арамона смотрел на Германа Супре иначе — просто любовался им. Порой слишком откровенно, неприкрыто. Выпитое за завтраком вино избавляло капитана от ложного стыда, и он, не отводя взгляда, затаив дыхание смотрел, как клирик берет яблоко из стоящей на столе вазы с фруктами и изящно откусывает, не издавая при этом никаких звуков — даже не хрустит. Знал ли аспид, что у капитана в эти минуты так в штанах жмет, что хоть сейчас вскакивай да набрасывайся? Но теперь капитан хотя бы знал, что Герман ему не враг… И все же было любопытно, что же такое клирик пишет по вечерам. Знал, знал капитан, что в один прекрасный вечер не выдержит да и заявится в гости. Выпил, конечно — но чисто для храбрости. Все-таки, с запретной любовью наедине. …Герман, похоже, был не на шутку занят своими делами — то ли не услышал, как дверь стукнула, то ли сделал вид. Как сидел за столом, царапая пером по бумаге, так и продолжал сидеть. А Арамона с любопытством разглядывал комнату клирика — карты звездного неба, развешанные по стенам, какие-то символы, знаки. Он подошел к Герману сзади и заглянул через плечо — нет, конечно же, не донос кардиналу. Что-то умное. Не то история, не то астрономия — не смыслящий в науках Арамона толком не разобрал. — Кто же вы все-таки, отец Герман? — не выдержав, спросил капитан. Тот наконец-то обернулся. — Клирик или сьентифик? — Можно сказать, и то и другое, — ответил Герман. — Только, капитан, не спрашивайте, чем я занимаюсь. Это может быть слишком опасно, поверьте на слово. Герман взял из неизменной вазы с фруктами сливу, поднес ко рту и, прокусив тонкую кожицу, обхватил спелый плод губами, высасывая спелую мякоть — невинно и сладострастно одновременно. Арамона решил последовать его примеру и, взяв другую сливу, попробовал надкусить, но тут же у него рот свело от кислятины. — Да вы издеваетесь, святой отец… — Что-нибудь не так? — с недоумением, возможно, притворным, спросил клирик. — Вы так трескали эту сливу, как будто… — он запнулся, подбирая нужные слова. — Как будто ничего вкуснее в жизни не ели. Как так… она же кислая вырви глаз! — Вот оно что… — Клирик улыбнулся. — Тогда возьмите абрикос, вам больше понравится. Или виноград, — Герман оторвал виноградину и отправил в рот капитана исключительно красивым жестом. Закатные кошки, что аспид с ним делает — не видит, что ли, что еще чуть-чуть, и Арамона не выдержит? Что не может он так долго сидеть и смотреть на него, окутанного золотистым сиянием, и в полумраке кажущегося еще прекраснее и еще загадочнее… Эта красота, скорее глубокая, нежели яркая, темный взор, чуть приоткрытые в ехидной улыбке губы… Арамона заметил мякоть сливы на нижней губе клирика и, окончательно одурев, убрал ее пальцами, не спеша отнимать их от губ Германа, и это мгновение замешательства, казалось, захватило их обоих. Лакричные глаза клирика живо и чувственно блеснули, когда Арамона провел пальцами вдоль его губ, очертив линию, потом, почувствовав, что перешел грани дозволенного, убрал руку от его лица. — Мякоть была… Герман ничего не ответил, но по тому, как он смотрел на Арамону, капитан понял — этот момент упускать нельзя. И, сомкнув ладони за спиной клирика, он вдруг притянул его к себе и так сжал в объятиях, что тот не смог бы высвободиться, даже если бы очень захотел. Губы капитана почти на ощупь нашли его рот — и хоть в бездну закатную! Скользнув языком по губам Германа и узнав их вкус, Арамона с легкостью разомкнул их, протолкнув язык вглубь и чувствуя, как Герман откликается на его ласки. Аспид… порочный, бесстыжий, но желанный как никогда. И как его, прохвоста, только в клирики занесло? И как он шикарно целовался — вкусно, красиво, аж дрожь по телу. То покусывал и посасывал губы, то углублял поцелуй, дразня и щекоча его рот языком. И между делом даже успевал на ощупь добираться до многочисленных пуговиц и крючков на одежде капитана… Резвый-то какой… что-то подсказывало Арнольду, что в постели аспида побывало немало не только женщин, но и мужчин, но сейчас это не имело значения. Сейчас это был его Герман, от которого у Арамоны уже не первую неделю голова кругом шла. Его! Но надолго ли?.. На эту ночь — да. А дальше — будь что будет… Шелест бумаг, которые в пылу страсти они смахнули со стола. С оглушительным звоном разбилась, упав на пол, чернильница. Рассыпались, катились по углам, сливы… Хорошо, подсвечник не на столе — впрочем, пол каменный, свечи бы просто погасли. Арамона уложил Германа на столешницу и, не переставая целовать, навалился на него всем телом, не оставляя путей к сопротивлению. А он бы и не стал сопротивляться... Арамона понял это, когда в возникшей тесноте ощутил на своем уже пришедшем в боевую готовность члене теплую ладонь Германа — и снова на ощупь нашел… а ведь казался почти невинным. И эта видимая невинность, эта холодная оболочка, под которой таилось закатное пламя, соблазняла еще сильнее. И легкость, с которой Арамона вошел в него… Даже орали и стонали от страсти они почти в унисон. И впившиеся в его спину ногти Германа… закатные твари, теперь они с ним в этом сравнялись, теперь и у него спина исцарапана… А научные труды подождут. Порой и сьентифику нужно расслабиться, отвлечься от основного занятия. Особенно если сьентифик хорош собой и вокруг него вьется до одури влюбленный в него комендант… — А вот теперь и в Багерлее можно, — Арамона еще раз смачно поцеловал обмякшего в его объятиях клирика. — И теперь я это точно заслужил — знаете ли, обидно отправляться в темницу, даже ничего толком не натворив. А так хотя бы вас отымел — и мне, и вам удовольствие. Все та же ироничная улыбка. Вот же соблазнительный хитрец, так бы и трахнул еще раз. — Я уже говорил, что не собираюсь вас сажать, капитан, — Герман едва сдерживал смех. — Во-первых, капитан, я не настолько коварен, а что до гайифской любви… знаете ли, я читал о древних народах, которые относились к ней намного проще. И неизвестно, кто мудрее — мы или они. А во-вторых… — А что во-вторых? — спросил капитан. Герман сглотнул, помолчал, потом наконец ответил: — Поверьте, капитан, эти древние оставили после себя не только научные труды. Они были сильны и в другом. Вытворяли такое, что мне даже и не снилось — а вам тем более... И, по глазам вижу, вы не успокоитесь, пока мы вдвоем все это не перепробуем.