Прекраснейшая

Платье её — чёрно-красное, родной дом — стягивает, душит тело: трещат ребра от перетянутого корсета, ноют чувствительные соски набухшей от молока груди, щипает пот подмышки. Хоть Рейнира и прячется за древом большим, чьи ветви обнимают небо, солнце, коварное и неуловимое, прожигает веки. Она отворачивается и невольно натыкается на Деймона. Он не меняется. Год за годом, а на лице нет кружева морщин, тело так же крепко и стройно, не сгорблено, не тяжело от вина и безделья, волосы — белое пламя — еле-еле достигают плеч. Щерится, не то радость, не то угроза, мелькают сахарные зубы, и смешок, короткий, громкий, плотный, рассыпается в воздухе. В унисон повизгивают Рейна и Бейла на руках Лейны. Она качает их, шепчет несуразицу, от которой малышки только больше воспаляются. Всё также прекрасна, думает Рейнира. Белая роза, тонкая, гибкая, гладкая, ни шипов, ни трещин, ничего, в отличие от Рейниры, чья плоть мягка, вздута, податлива, как тесто, но испещрена длинными, похожими на зарубки от меча, линиями, следами родов. Деймон с ленивым прищуром наблюдает за дочерями, играет со светлыми волосками на одной детской головке и тут же на другой, поднимает лицо — и взгляд его вгрызается в Рейниру. Ни отблеска презрения, отвращения иль удивления, — до чего тебя довели дети, племянница? — лишь всепоглощающая, вызывающая позабытый трепет жадность. Рейнира сосредотачивается на тени, что вьётся рядом с нею, бабочка танцует под солнцем, но гулко и дробно сдвоит сердце, а щеки испепеляет беспокойный румянец. Тело женщины, но разум ещё глупой девчушки. Она бросает никому и никуда слова о Люцерисе, о том, что его надо проведать. Встаёт аккуратно, без прежней королевской грации, навсегда утерянной после рождения детей. Но если такова цена за мальчиков, то Рейнира готова платить её до конца жизни. Чуть стискивает, комкает пальцами тяжелый бархат платья — на спине ожог от дядиных глаз. Она движется медленно, точно шагает по морскому дну. Плечи назад, похрустывает хребет, а мышцы каменеют от привычной, но ненавистной осанки. Рейнира кивает проплывающим мимо лордам и леди под истеричную, двуполую какофонию из «Принцесса» и «Ваша светлость». Настоящие змеи, оплетают с ног и выше-выше, раскрывают клыкастую пасть и заглатывают целиком, заживо, не боясь подавиться. Искренних — единицы. И каждого любишь как родного, буквально пришиваешь к себе, лишь бы не потерять. Мысль тёплая клубится в сознании: хорошо, что Деймон прилетел. Пятьдесят ступенек, два пролета и дверь высотою в рост Рейниры. В спальне кружит голову от лунных цветов, теснившихся в вазе, чья сладость затыкает пробками ноздри; от духоты, густой, душащей; от писка младенческого, любимого, просящего прикосновения материнской руки. Рейнира спешит к Люцерису, пробегает пальцами по пухленькому личику с каштановым чубом, прижимает губы к выпуклому, ещё хрупкому лбу. Он успокаивается мгновенно в объятиях ласковых, созданных для него. Она вальсирует с ним по комнате, напевает о старой Валирии и драконах голосом нежным и тихим, словно вздох. Пухнет грудь от молока, и Рейнира опускает лиф, подносит сосок ко рту Люцериса. Тот теребит его, тянет, слегка прикусывает — переламываются брови, втягиваются щеки, но ни шипение, ни ругательства не вылетают наружу. Кормится долго, зато засыпает сразу и сопит котенком, невозможно не умилиться. Поцелуй в темечко и обратно в колыбель. Рейнира садится рядом, смотрит на сына и не поправляет вверх платья — силы плещутся на дне тела. Дрожат веки, вот-вот упадет чёрный бархат, но отвлекает скрежет, камень об камень, знакомый до колких мурашек, до хаотичного стука в грудине. Рейнира замирает. Будто не у себя сидит в спальне с ребенком, а перед драконом на съедении. Сейчас, через секунду сомкнется массивная челюсть и не будет её, пропадет, расщепится. А Рейнира и рада. Шагов не слышится, как и всегда, но ощущается человечий жар, такой, что поглотит, сожрет до костей. Запахнуться бы, не испугать его, но Рейнира знает — уже поздно. Миг — и пальцы скользят по шее, перстень трет кожу, останутся следы, мазок по подбородку и подушечкой большего по губе, как несколько лет назад в борделе. Деймон обходит кресло и приседает, глаза к глазам. На лице его расползается улыбка хитрая, лисья, а ладонь движется ниже, к спущенному лифу. Рейнира перехватывает руку судорожно, даже отчаянно. — Не надо, — вырываются слова хрипло. Деймон молчит. Цепляет её кисть и подносит к губам, поцелуй каждой костяшке. — Я уже не та, не прекраснейшая дева Семи Королевств. За секунду мигают звездами воспоминания. Зеркало, обнаженное тело, некогда легкое, правильное, с видными изгибами, а сейчас с мягкими складками, ровными бороздами, идущими от бедер и живота, не восхищающее поэтов, не будоражащее мужчин. Такое ему не пойдет. Смех, точно легкое шуршание. Деймон придвигается, руки на подлокотниках, колено между женских ног, губы у уха, дыхание горячее, тяжелое — смыкается пасть дракона. — Для меня — всегда. Рейнира охает от влажной ласки по мочке, от касаний к чувствительной груди, от напора внизу. Деймон выцеловывает её виски, скулы и, наконец, обхватывает губы. И в миг, когда пальцы её теряются в серебряных волосах, когда поднимаются юбки платья, когда сладко на языке, Рейнира верит. Верит, что ещё прекраснейшая Семи Королевств.