На полпути к дому

      Странно, но даже спустя столько лет Жану все еще почему-то было неловко пробираться к кому-то ночью вот так, исподтишка, поминутно озираясь и надеясь, что никто не заметит. Глупо, но казалось, он все время чувствует на себе чей-то взгляд: не то расстроенный мамин, не то разъяренный — инструктора Шадиса, не то презрительный — капитана Леви. Чушь, все это чушь, конечно. И все же один человек совершенно точно присматривал за ним всегда. Жан знал, что Эрен смотрит, не отрываясь, следит за каждым шагом. Проверяет, не забыл ли он о своем обещании.       Найдя нужную дверь, Жан еще раз воровато огляделся и осторожно потянул за ручку. Не заперто. Он вошел, тихо притворил за собой дверь и щелкнул небольшим замком. Теперь можно было не вздрагивать при каждом шорохе.       Небольшую каюту озарял свет настольной лампы. На столе лежала целая кипа бумаг, какие-то книги, подшивки марлийских и элдийских газет и перевязанные бечевой стопки писем. Армин, судя по всему, спал, сидя за столом и уронив голову на сложенные руки. На спинке стула висел его пиджак, рубашка была расстегнута так, что видно было исподнее. В каюте было душно.       Жан прошел к иллюминатору и распахнул его.       — Эй, спишь?       Армин в ответ лишь невнятно пробормотал что-то себе в локоть. Жан вздохнул и, осторожно подхватив Армина под мышки, поднял его на ноги и повел к узкой койке у стены, в который раз поражаясь, какой все-таки Армин маленький. Несколько лет назад, когда сам Жан вымахал едва ли не выше всех и раздался в плечах, ему потребовалось много времени, чтобы привыкнуть, что теперь он не просто смотрит на Армина сверху вниз, но еще и нависает над ним в этом своем новом и непривычно огромном, длинноногом и широкоплечем теле. Наверное, со стороны это могло выглядеть угрожающе, но только не с Армином, и дело было даже не в проклятом титане.       Ноги у Армина заплетались, он что-то жалобно замычал, но Жан решительно уложил его на кровать и принялся привычными, четкими, почти медицинскими движениями стаскивать с него обувь, брюки и рубашку. В этих движениях не было ничего чувственного, никакой игры или соблазна: в последние месяцы, готовясь к дипломатической миссии в Элдию, Армин постоянно работал допоздна, так что Жан давно уже потерял счет вечерам, когда вот так вытаскивал полусонного Армина из-за стола, раздевал и заставлял лечь спать.       — Ну все, хватит, — ворчал он, снимая с Армина носки. — Ты и так умнее и хитрее их всех. А вот если ты завтра в порту навернешься с трапа от усталости, вот тогда возникнут вопросы. Тебе нужно выспаться.       — Я… еще не все…       — Чего?       — Я не… Командор, я не продумал…       Жан тяжело вздохнул, присел на краешек кровати и нежно, как-то по-отечески погладил Армина по щеке, рассеянно думая, какой огромной и грубой кажется его ладонь на этом изящном лице.       — Эй, расслабься. Это всего лишь я. Командора тут нет.       Собственные слова тут же неприятно резанули по ушам: командор в каюте был, блистательный и ужасающий, справедливый и хладнокровный. А при нем — сомневающийся, отчаянно бегущий от ответственности, но безраздельно преданный капитан, готовый ради него на все. Будто ничего и не поменялось за последние десять лет. Забавно и немного жутко, как все обернулось. Армин, впрочем, его слов как будто и вовсе не заметил. Он завозился, потер лицо и издал тихий, усталый стон.       — А ужин скоро? — его язык еле ворочался и заплетался со сна.       — Балда, уже ночь, ужин ты пропустил. Конни три раза бегал тебя звать.       — Обидно.       Жан потянулся к стоявшему рядом с кроватью графину с водой, налил полную кружку и протянул ее Армину.       — Вот, попей хотя бы. И на завтраке чтобы нормально поел, я прослежу.       Неловко приподнявшись на локте, Армин жадно осушил кружку, благодарно кивнул и вдруг смущенно улыбнулся.       — Ты сейчас прямо как Микаса в детстве.       — Так а что прикажешь делать, если ты ведешь себя, как ребенок!       Как бы сварливо Жан ни ворчал, как бы точно ни повторял озабоченные интонации своей матушки, которые так раздражали его в юности, сколько бы ни закатывал глаза, но злиться на такого Армина — уставшего, разморенного, теплого — он не мог. Он ласково погладил его волосы, заправил несколько отросших прядей за уши, положил ладонь Армину на затылок и со вздохом прислонился к его горячему влажному лбу своим.       — У тебя жар?       — Я в порядке.       — Ага, как скажешь.       Жан вздрогнул, почувствовав, как маленькие ладони Армина невесомо ложатся ему на плечи, как тонкие пальцы цепляются за рубашку и тянут, тянут на себя сдержанным, но каким-то повелительным жестом. Жан попытался было вывернуться, но Армин вдруг сцепил пальцы на его шее в замок и притянул к себе, силой заставляя лечь рядом. Жан тяжело вздохнул. На койке и так было тесно — на своей, в их общей с Конни каюте, он еле умещался — а тут еще приходилось обернуться вокруг Армина, придерживая его под грудью, чтобы не свалился. Да и не до того было, время позднее, а завтра они прибудут в Элдию.       — Арлерт, я тебе сейчас двину, — пробормотал он, но сам же, вопреки своим словам, невольно прижал Армина ближе и положил вторую руку ему на плечо. — Вот вообще не до того. Спи давай.       — Не могу.       Жан замер и неловко погладил его плечо. С тех пор, как титаны исчезли, ему все казалось, что одним неловким движением он может сделать Армину больно. Тот немного помолчал, пытаясь устроиться удобнее и прижимаясь к Жану спиной и бедрами.       — Мы ведь возвращаемся домой, — глухо сказал он странно надтреснутым голосом. — Но у меня почему-то совсем нет такого чувства. Я все думаю о переговорах… Может, только чтобы не думать об Элдии.       В ответ Жан только молча стиснул его в объятьях, но тут же вновь отпустил. Армин нежно провел пальцами по ладони Жана, лежавшей у него на плече.       — А ты? О чем думаешь?       Жан горько усмехнулся и ласково потерся кончиком носа о мягкие волосы у Армина на затылке. Глаза почему-то защипало.       — О маме. Столько лет ее не видел… Если сразу не расстреляют, бухнусь в ноги Хистории и буду умолять, чтобы позволила увидеть маму.       Армин прерывисто вздохнул и схватил его за руку.       — Все будет хорошо. Она обязательно позволит. Она же помогала твоей семье.       — Ну да.       Жан вообще не был уверен, что Хистория позволит, что она осталась прежней и действительно все это время помогала его матери, и что все будет просто. Просто ничего не будет. Но от веры Армина ненадолго становилось легче, как и всегда.       Жан легким, ласковым движением потрепал Армину волосы и уткнулся во взъерошенный затылок. Он точно знал, что если они проведут эту ночь вот так, скорчившись на узкой койке, как креветки на сковороде, то утром у них точно будут болеть бока, но почему-то сил оторваться от Армина и встать у него не было.       — Знаешь, — пробормотал Армин, — если у меня будет право лишь на одну просьбу, я попрошу, чтобы тебе разрешили встретиться с мамой.       — Какой же ты дурак, а…       Если бы Жана спросили, в какой момент по-настоящему началась их с Армином дружба, он бы не ответил. Когда они в одну ночь стали предателями для всех, кого любили и пытались спасти? Когда Армин, обессилев, впервые появился из облака раскаленного пара, оставленного Колоссальным титаном, но Эрена почему-то не было рядом, и Жану ничего не оставалось, как подхватить Армина, когда у того закатились глаза, и он стал медленно оседать? Когда на берегу океана Жан вынырнул из соленой воды, обернулся — и вдруг увидел его, тонкого, маленького, с золотыми волосами, окаймляющими лицо, словно солнечное сияние? Когда Армин в очередной раз спас ему жизнь? Когда в скудной библиотеке кадетского корпуса Жан хотел почитать тот же труд по тактике, что читал Армин, и, смущаясь, предложил читать вместе? Или когда через несколько недель после исчезновения Эрена Армин вдруг пришел к нему в комнату ночью и сказал, что теперь доверяет только ему?       Как бы то ни было, Жан точно помнил, когда осознал, что верит в Армина, когда из хаоса юношеской раздражительности, неловкой нежности, товарищества и благодарности вдруг проступила вера, твердая и непоколебимая. Это случилось в тот день, когда они все впервые увидели море. Леви и Ханджи тогда позволили им расслабиться. Пережив первые минуты охватившего их восторга, все они разбрелись по берегу. Вдоволь надурачившись с Сашей, проплыв с Конни наперегонки вдоль берега и обсохнув, Жан решил пройтись и нашел Армина за большим камнем. Тот сидел один, в подвернутых штанах и рубахе с закатанными рукавами, расстегнутой на пару пуговиц, и что-то держал на коленях, прикрывая покрасневшими на солнце ладонями.       — Ты один? — глупо спросил тогда Жан.       Армин только молча кивнул в ответ. Несмотря на то, что всего пару часов назад Жан ясно видел в его глазах неподдельное счастье, в тот момент он почему-то он казался потерянным и расстроенным.       — Что у тебя там?       — О, да так… Глупости, — смутился Армин.       — Ничего не глупости, покажи! Мне интересно, — Жан устроился рядом с ним на песке и с любопытством взглянул на его руки.       Армин мгновение колебался и нерешительно убрал ладони. На его коленях лежала небольшая светлая раковина — Жан тогда видел такую впервые. Удивленно охнув, он протянул руку, осторожно взял раковину и поднес к лицу, чтобы рассмотреть со всех сторон.       — Вот это да! А что это?       — Что-то вроде панциря. Много лет назад в нем кто-то жил, но уже давно умер, — тихо ответил Армин, с печальной улыбкой глядя, как Жан вертит раковину в руках, напряженно сдвинув брови и, видимо, стараясь ее не повредить. — Не бойся, ты ее не сломаешь, она крепкая.       — Никогда такого не видел, — честно признался Жан. — Ты знал, что такое вообще существует?       — Ага, — кивнул Армин, устало привалившись к его плечу. — А если поднесешь к уху, услышишь море.       Жан недоверчиво покосился на него, но любопытство пересилило, и он поднес ракушку к правому уху, а левое закрыл ладонью, чтобы не слышать шум настоящих волн. В ракушке действительно что-то тихо и мерно гудело, и этот звук был настолько умиротворяющим, что Жану на миг захотелось так и остаться до самого вечера: на теплом песке, с убаюкивающим гулом в ушах и головой Армина на плече.       — Здорово, — тихо сказал он, наконец отнимая ракушку от уха и отдавая ее Армину. — Я бы тоже такую хотел, она тебе нужна?       — Здесь таких много, — в голосе Армина наконец-то на мгновение зазвучала улыбка, но тут же как будто погасла. — Но я как раз хотел ее выбросить…       — Зачем? — удивился Жан. — Давай заберу. Буду вспоминать о море, когда мы снова будем далеко.       Армин молча обвил его руками, и Жан обнял его в ответ, боясь прижать слишком крепко. Было одновременно сладко и страшно думать о том, что Армин все еще рядом, разморенный и теплый, с чистой белой кожей, порозовевшей на солнце. Что Армин теперь — Колоссальный титан. И что жить ему осталось неполных тринадцать лет. Жану хотелось сказать ему так много: о том, как он счастлив, что Армин все еще жив, что он рядом, что он сможет рассказать Жану еще много историй о море, что когда-нибудь они вместе его пересекут. Как он счастлив, что не увидел остекленевший взгляд Армина, что Армин не просыпался прахом сквозь его пальцы, не развеялся по ветру, оставив после себя лишь пепел. Как Жан счастлив, что, у него еще осталось немного времени, и что, возможно, он когда-нибудь найдет в себе силы, чтобы признаться…       Марко, можно тебя на минутку?       Слушай, я тут хотел сказать… Звучит глупо, конечно…       Марко, кажется, я…       Так и не произнесенные никогда слова жгли Жану глотку, душили его, заставляли давиться воздухом и даже в дуновении свежего морского ветра чувствовать привкус горечи и запах пепелища. Прошло уже несколько лет, а он все так же иногда просыпался в холодном поту, когда перед глазами стояла одна и та же картина: Марко на улице Троста. Вернее, то, что от Марко осталось. Ни в одних часах не хватило бы песчинок сосчитать, сколько раз Жан пытался вспомнить, как они с Марко тогда разминулись, что он сделал не так, когда он должен был вернуться, чтобы предотвратить тот кошмар, и как же так вышло, что вместо улыбки, веснушек и теплых объятий ему остался лишь пепел от обугленных костей. Он всегда говорил, что пошел в Разведкорпус, потому что иначе эти кости его бы не простили — чушь. В глубине души он всегда знал, что Марко бы ему все простил. Разве что…       Как прекрасно было бы ничего не ждать, жить даже не одним днем, а одним мгновением, взять того веснушчатого мальчишку за руку, обнять его и просто признаться, пока не стало слишком поздно.       Марко, кажется, я тебя люблю.       Тринадцать лет — это гораздо больше, чем ничего, и все же, бережно прижимая Армина к себе, осторожно гладя его волосы, Жан думал, что ему и этого не хватит, потому что он, наверное, и правда самый последний на свете трус.       — Я так рад, что ты жив, — выдавил он.       Армин в ответ лишь сильнее прижался к его боку.       — Я… Знаешь, я…       Я жив только благодаря тебе. Я столько раз хотел просто закрыть глаза и исчезнуть, но каждый раз поднимаюсь и иду в бой только благодаря тебе. Я не знаю, чем тебя заслужил и что бы делал без тебя.       Армин слегка отстранился и посмотрел на него: спокойно и ласково, с неподдельным интересом, как ребенок, послушно ждущий продолжения сказки. Жан вдруг поймал себя на мысли, что за всю его жизнь, кроме Армина, на него так смотрела только мама. И Марко, когда-то очень давно. Жан сглотнул и отвел глаза.       — Хорошо, что ты снова с нами, — сухо сказал он, боясь, что стоит хоть на миг дать слабину — и голос дрогнет, выдавая его волнение.       Армин вдруг смутился, подтянул к себе ноги и обхватил их, будто пытаясь сжаться и стать незаметнее.       — Спасибо. Я только сейчас начинаю осознавать, что произошло. Сначала я вообще ничего не помнил. Воспоминания приходят постепенно, знаешь… Когда я только очнулся, то помнил только голоса Эрена и Микасы и еще… — он запнулся. — Еще твои руки.       Жан снова молча обнял его, тихонько раскачиваясь и будто убаюкивая Армина в объятьях под мерный шум волн.       — Я знаю, что никогда не смогу заменить Командора. Но я сделаю все, что в моих силах…       — Перестань, — мягко перебил его Жан. — Ты не Эрвин и никогда им не станешь.       Армин вздрогнул всем телом и дернулся было, но Жан удержал его и продолжил все таким же мягким, успокаивающим тоном.       — Ты — это ты. Не знаю, как остальные, но я этому очень рад.       Армин прерывисто вздохнул, всхлипнул, неловко утерся рукавом и уткнулся ему в шею, обдавая горячим дыханием. Жан притянул его к себе. В одной руке он все еще сжимал ракушку, а вторую положил Армину на затылок, укладывая к себе на плечо. Как он тогда мечтал, чтобы у него были силы защитить Армина от всего мира, укрыть его, сделать так, чтобы ему никогда больше не пришлось брать в руки оружие. Забавно, если подумать: в этом крошечном, худеньком, хрупком тельце была заключена огромная сила, способная стирать с лица земли целые города, и все же в тот короткий миг на берегу, когда Жан обнимал его, он этого совсем не чувствовал. В его объятьях Армин оставался все тем же мелким кадетом, с которым он познакомился несколько лет назад.       И вот снова прошли годы — но ничего не изменилось. Рядом с ним лежал, казалось, все тот же мелкий кадет, у которого ладони были вполовину меньше ладоней самого Жана, и все-таки Жан все так же остро ощущал, что рядом с Армином он — слюнявый щенок, песчинка, почти ничто. Ничто — если бы не нежность, с которой Армин гладил его руки, если бы не доверие, с которым Армин прижимался к нему. Колоссальный титан исчез вместе со всеми остальными, но от этого Армин не перестал быть его командором, за которым Жан все еще готов был пойти в самое пекло. Сам он уже давным-давно не хотел быть первым. К чему эта абсурдная гонка, если ему давно стало понятно, кто среди них лучший? Теперь он готов был посвятить Армину всю свою жизнь, служить его делу, помогать ему по мере сил. Иногда согревать его постель, если Армин позволит.       Это началось, когда пропал Эрен. Как раз в то время им, наконец, выделили отдельные комнаты, и Армин однажды постучался среди ночи. Жан тогда засиделся: все рассеянно рисовал кого-то в записной книжке при тусклом свете свечей, пока линии не стали складываться в черты Эрена, каким он был, когда Хистория взошла на престол. Осознав это, Жан вздрогнул и чуть не выронил кусок грифеля — тогда Армин и постучал.       На нем все еще были форменные брюки и свободная белая рубаха. В руке он держал свечу в подсвечнике. Уже стоя в дверях, Жан заметил, что рука у него тогда мелко дрожала. Армин упавшим голосом попросил разрешения войти, Жан только молча сделал шаг в сторону, пропуская его. Зайдя в комнату и поставив свечу на стол, Армин какое-то время стоял к Жану спиной, мялся, обхватив себя руками, и прерывисто дышал, словно вот-вот собирался заговорить, но почему-то никак не решался. Жан тихо прикрыл дверь и так же молча сел на кровать. Разве слова вообще требовались?       Эрен ведь исчез, не сказав никому ни слова. Его отъезд никто не заметил: не только Армин, постоянно занятый то в штабе, то на бесконечных, изматывающих тренировках с Ханджи, но даже и Микаса. Йегер просто испарился, будто его и не было никогда. В первые дни все были настолько обескуражены, что не находили в себе сил даже просто обсудить, что происходит. Ясно было одно: Эрен совершенно точно уехал сам, по своей воле. Микаса ходила с почерневшим, осунувшимся лицом. Капитан Леви был еще мрачнее и язвительнее, чем обычно. Только Конни и Саша пытались найти поступку друга хоть какое-то объяснение и подбодрить себя и остальных, но какими бы ни были мотивы Эрена, никто не мог поверить, что он мог так просто уехать, оставив всех в неведении. Армин и Ханджи довольно скоро озвучили на одном из совещаний предположение, что Эрен в Марли, но что именно он там делает, до первого письма понять никто не мог.       Армин держался изо всех сил. Жан хорошо видел, чего это ему стоило: он похудел, выглядел бледным и измученным, все время старался себя чем-то занять, то тренировками с Ханджи, то занятиями в библиотеке, то перепиской со столичными властями. Так прошло около месяца, и, зная Армина, Жан понимал, что когда-нибудь отчаяние от собственного бессилия прорвется наружу. Сделать он ничего не мог, но твердо вознамерился быть рядом, когда это произойдет.       И вот, казалось, начался обратный отсчет до самых невыносимых, самых темных минут. Жан молча сидел на кровати и ждал, а потом Армин наконец разрыдался.       Он плакал громко, горько и некрасиво, как плачут от обиды маленькие дети — заливаясь слезами, задыхаясь и подвывая, даже не пытаясь утереть лицо руками или рукавом. Когда он схватился за стол и начал медленно оседать, Жан бросился к нему, обхватил, помог опуститься на пол, притянул к себе и долго-долго держал в объятьях, пока рыдания не стихли, сменившись редкими горестными всхлипами. Армин вцепился тогда в его рубаху, прятал лицо у него на груди, бил его слабыми маленькими кулачками по плечам и тихо выл на одной ноте, пока у него совсем не пропал голос.       Жан не смог бы сказать, сколько они тогда вот так просидели на каменном полу, но помнил, что свеча, с которой Армин пришел, уже начала оплывать. В какой-то момент Армин совсем затих, его дыхание почти выровнялось, и Жану уже показалось, что он так и уснул у него на груди, но потом Армин осторожно царапнул его рубаху и выдавил:       — Почему?.. Почему он так?..       Что ему было ответить? Я не знаю? Все будет хорошо? Не плачь? Как с ним всегда и случалось в такие моменты, Жан застыл и онемел, будто ему вырвали язык. Не представляя, как успокоить Армина, Жан просто обнимал его, гладил по спине и волосам, осторожно целовал в висок, на котором от напряжения вздулась венка. Он не знал, что ответить, знал только, что Армин на самом деле очень сильный, он переживет, он справится, вот только…       — Я здесь, — прошептал он Армину в макушку, неожиданно для самого себя. — Я здесь, я с тобой, я никуда не уйду.       В его памяти весь тот вечер был словно в мареве, и Жан точно не помнил, что именно произошло, но, кажется, Армин поцеловал его первым. В конце концов, он всегда был смелее.       Потом они вцепились друг в друга прямо на полу, сплелись, слились, вплавились, будто и не существовало ничего прежде, кроме их многолетней, мучительной, невыносимой разлуки — рука об руку, в метре друг от друга, много лет подряд, когда они прикрывали друг другу спины, выручали, поддерживали, но так ни разу и не прикоснулись друг к другу по-настоящему, так, чтобы это имело хоть какой-то смысл.       В конце концов они оказались в постели. Жан тогда впервые поразился, какое все-таки маленькое у Армина тело, какой он худенький, хрупкий и невесомый, какие крошечные у него ладони и ступни, как по-птичьи выпирают его кости. Он был сухим, жестким, закаленным постоянными лишениями, но все равно каким-то изящным, будто статуэтка из королевского дворца. До него у Жана был какой-никакой опыт: сразу после коронации Хистории, пока они еще оставались в Митре, в самом центре известной им на тот момент цивилизации, местные благодарные, ласковые девушки пару раз изъявляли желание приголубить ладного молодого солдата Разведкорпуса. Была еще одна пьяная, невнятная и откровенно гадкая ночь с каким-то деревенским парнем, который издалека напомнил ему Марко. Жан тогда действительно выпил слишком много и совершенно не понимал, что делать: закончилось все тем, что парень долго ревел, причитал сорванным голосом и утирался грязными кулаками, а Жану пришлось отсыпать ему щедрую горсть монет, чтобы никому не разболтал. Ему и прежде было за это стыдно, а рядом с Армином весь тот кошмар и вовсе хотелось забыть.       Ему и правда хотелось, чтобы с Армином все было по-другому, поэтому он долго не решался даже раздеть его: все ласкал руки до локтя, зацеловывая каждый палец и каждую косточку на запястье, вылизывал шею в вырезе рубахи, оставляя следы на ключицах и безволосой груди. У Армина были опухшие, красные глаза, он стонал и скулил, стыдливо прикрывая рот, то прижимал Жана к себе, то отталкивал, постепенно заставляя раздеваться. Когда оба они наконец остались обнаженными, Жан долго любовался его телом и гладил его по рукам, ногам, груди и животу, успокаивая и не обращая внимания на мольбы Армина перейти к чему-то большему. После той кошмарной ночи, когда Жан потерял над собой контроль, он поклялся сам себе, что больше никогда и никому в постели с ним не будет плохо, больно и страшно. Так что он никуда не торопился, ласкал Армина руками и — неумело, но старательно — ртом. У Армина был небольшой, соразмерный, изящный член, который оказалось на удивление приятно целовать, так что Жан сначала довел его до пика, а потом заставил задрать ноги и принялся вылизывать ниже, вызвав испуганное, прерывистое дыхание и смущенное хныканье. Мысленно Жан тогда возблагодарил небеса за то, что еще в Митре догадался купить маленькую бутылочку с можжевеловым маслом: хотел как-нибудь при случае предложить Микасе от головных болей. Когда он медленно, осторожно растягивал Армина, то не выдержал и свободной рукой начал наконец ласкать себя. Армин тогда заметил и прошипел что-то насчет того, что он титан и не надо его жалеть, но сама мысль о том, чтобы сделать ему больно хоть на секунду, отзывалась тошнотой в горле. Когда они стали наконец неразделимы, Армин потрясенно посмотрел на нависшего над ним Жана своими огромными светлыми глазами, а тот от восторга и нежности на секунду позабыл, как дышать.       — Как грустно, — тихонько сказал тогда Армин. — Кажется, я теперь доверяю только тебе.       Все, что было между ними в тот миг, ощущалось, как свет, как возвращение домой, как глоток воды после особенно тяжелой миссии — будто после стольких лет горя, потерь и испытаний судьба все-таки, в качестве запоздалого извинения, подарила Жану эту ночь. И тогда, и теперь он мог бы поклясться, что она того стоила.       Когда они наконец насытились друг другом, Армин, обессилевший и горячий, как печка, мгновенно уснул, а Жан еще долго перебирал его волосы, с замиранием сердца размышляя, повторится ли это когда-нибудь еще хоть раз.       Утром, когда в комнату робко постучал рассвет, Жан осторожно выбрался из-под теплого одеяла и вернулся за стол. С сожалением взглянув на незаконченный портрет Эрена, он перевернул страницу и в несколько штрихов набросал тонкий силуэт раскинувшегося на кровати Армина, а потом остро заточенным грифелем прорисовывал его юное, безмятежное лицо, пока Армин не проснулся и со сладким вздохом не протянул к нему руки.       Свою записную книжку Жан не показывал никому, кроме Армина. Поначалу там были почти одни только портреты Микасы — все это время Жан с нежностью хранил в сердце воспоминания о своей первой мальчишеской влюбленности. За годы на страницах появились портреты Конни, растрепанной Ханджи в очках, хмурого капитана Леви, плечистого мужчины в надвинутом на глаза капюшоне, неуловимо напоминающего Райнера, и многих других. Впрочем, началось все когда-то с последней страницы, где Жан много лет назад нарисовал смущенно улыбающегося Марко. Со временем линии постепенно стирались, и Жан иногда подправлял их — очень трепетно и осторожно, боясь исказить такие дорогие черты лица, смертельно боясь забыть настоящего Марко. Того самого Марко, которому он поклялся себе признаться в любви в Тросте, когда все закончится. Страница с его портретом была жесткой и хрустела от пролитых слез.       После нападения на Либерио в записной книжке появился портрет Саши. Когда опасность была уже позади, а Эрен сидел в темнице глубоко в подвале, они с Армином, подавленные и убитые горем, скорбящие и запутавшиеся в себе, вновь утешали друг друга, то и дело останавливаясь и сливаясь в горьком, отчаянном объятии, словно боясь навсегда потерять. Жан знал, что когда-то Конни и Саша так же утешали друг друга после миссий — и от этого было особенно больно.       Армин тогда по-настоящему злился: на Эрена, на Ханджи и Леви, на Вилли Тайбера, на правительство Марли, но больше всего — на себя. Он выл, метался по комнате, рвал на себе волосы и царапал лицо, от которого непрерывно валил пар. Жан пытался его успокоить, но он вырывался, сбрасывал его руки и кричал. Жан мог лишь гадать, что происходило в душе у Армина в тот момент. Сам он все еще слишком тяжело переживал необходимость убивать людей и часто ловил себя на мысли, что медлит, сомневается, не может нажать на курок. Что же тогда испытывал Армин, который той ночью подорвал огромный порт и десятки военных кораблей с их экипажами?       — Я больше не могу! — выл тогда Армин, пытаясь сломать себе пальцы. — Не могу, не могу!.. Я их видел! Видел их всех! Ненавижу! Ненавижу тебя, ублюдок! Чтоб ты сдох! Как же я тебя ненавижу!       Невыносимый, тошнотворный хруст его мизинца и безымянного пальца на левой руке прозвучал, как выстрел. Жан не выдержал, бросился на Армина и, скрутив его, уткнул лицом в стол. От его головы и кистей по-прежнему густыми клубами шел пар, обжигая Жану руки, но ему было все равно. Смотреть, как Армин делает себе больно в попытке наказать, было выше его сил, а слушать, как он проклинает то ли Колоссального титана, то ли Бертольда, то ли самого себя — тем более. Армин брыкался и вырывался — даже несмотря на их разницу в росте и силе, Жан едва мог его удержать.       — Пожалуйста, — умолял Жан. — Пожалуйста, хватит! Да прекрати же ты!       Потрепыхавшись еще немного в его руках, Армин наконец перестал рычать и обмяк, упав грудью на стол. Он тяжело и сипло дышал, из его груди вырывались какие-то звериные, булькающие хрипы, он как будто каждую секунду был на грани новой истерики, но отчаянно пытался вернуться в реальность. Чувствуя, как его мышцы расслабляются, Жан постепенно ослабил хватку и уже больше не прижимал его к столу. Когда Армин окончательно затих, Жан бережно приподнял его, подвел к стулу и усадил, а сам присел рядом на корточки. Лицо Армина было покрыто глубокими царапинами, но кровь уже не шла. Когда Жан осторожно потрогал его покрасневшие сломанные пальцы, торчащие под несуразным и страшным углом, Армин со свистом втянул воздух.       — Не выделывайся, сам виноват, — буркнул Жан, но тут же ласково погладил его по щеке, словно извиняясь. — Полегче?       — Воды, — выдавил Армин.       Отпаивая его из своих рук — руки Армина слишком сильно дрожали, — а затем лаская, сначала на коленях, а потом и в постели, Жан все никак не мог избавиться от мысли, какая же это все-таки злая и несмешная шутка — наделить силой Колоссального титана человека, который никогда не хотел воевать. Какая горькая ирония была в том, что ценой, которую Армину в итоге пришлось заплатить за свою собственную жизнь, стали жизни сотен, если не тысяч людей в Либерио. На последнем военном совете, за считанные часы до нападения, Ханджи с не свойственной ей чуткостью спросила, точно ли Армин готов участвовать в их плане. Наверное, в глубине души Жан надеялся услышать отказ, поэтому, когда Армин кивнул и твердо ответил, что не подведет, его сердце упало. Не ему было осуждать Армина: в конце концов, несколько лет назад, когда сам он не решился выстрелить в человека, именно Армин спас ему жизнь. Но смотреть на Армина, принявшего свою судьбу и возложенную на него ответственность, смирившегося с ней и, похоже, в очередной раз поставившего интересы Элдии выше собственных мук совести, было слишком тяжело. Если бы хоть кто-то на том совете упомянул командора Смита, Жан бы, наверное, не выдержал и врезал ему, но этого, к счастью, не случилось.       Он часто задавался вопросом: каково было Армину тащить эту неподъемную ношу, каково было быть сосудом для той чистой разрушительной силы, которая много лет назад уничтожила его собственный дом? Каково ему было понимать, что от его решения зависят судьбы тысяч людей? Каково было быть тем, кого в Марли называли богом смерти?       Жан никогда не задавал Армину этот вопрос. Прежде всего, чтобы не подпитывать сомнение, скорбь и тоску, но еще и потому, что всегда боялся услышать его ответ. После гибели командора Смита решимость Армина, которой тот и так никогда не был обделен, стала еще сильнее, а его готовность пожертвовать собой — еще безрассуднее, и если раньше речь шла о его жизни, то теперь — о его человечности. Жану было спокойнее думать, что Армин так пытался отдать долг командору Смиту, и всегда боялся услышать от Армина, что это был его собственный выбор.       Что касается его самого, то Жан, как только мог, цеплялся за свою человечность. После того разговора с Леви много лет назад он все-таки понял, что для него было важнее, и стремился сохранить жизнь всем, кому мог, даже если в прошлом этот человек наставлял на него оружие. Наверное, кому-то он казался глупцом, трусом и предателем, но Жан поклялся себе не забирать ни одной лишней жизни. Иногда он утешал себя мыслью, что именно это в нем Армину и нравится, что, возможно, Армин поэтому так и дорожит им, что видит в нем то, что не смог уберечь в самом себе. Возможно, это отчаянное стремление сохранить свою человечность и было тем стержнем, благодаря которому Жан все еще находил в себе силы сражаться. В конце концов, в этом аду, среди героев и полубогов, он всегда оставался всего лишь человеком.       За иллюминатором было черным-черно. Видимо, они проходили мимо небольшого островка, потому что где-то пронзительно закричала чайка. О борт тихо и мерно плескались волны. Сон почему-то не шел.       Армин под боком у Жана тоже завозился и тяжело вздохнул.       — Я так скучаю по ним, — вдруг тихо сказал он.       Жан вздрогнул. Он был так погружен в свои воспоминания, что не сразу понял, о ком говорит Армин. Их разговор до этого уже начал стираться из памяти. Да и вообще сколько они вот так лежали, свернувшись на узкой койке? Несколько минут? Час?       — Ты о ком?       — Обо всех. О Командоре, Ханджи, Саше… Марко.       Его умение читать мысли Жана всегда одновременно восхищало и немного пугало. Он притянул Армина к себе и уткнулся в его шею, уютно пахнущую теплом, мылом и немного по́том. Скольких же они потеряли. Наверное, мужество командора Смита и оптимизм Саши им всем бы сейчас совсем не помешали. Что же касается Ханджи, то по ней Жан скучал особенно: именно ее он всегда считал своим главным учителем, и, когда ее не стало, впервые по-настоящему осознал, что теперь никто не возьмет на себя ответственность за его ошибки. Он отдал бы почти все, чтобы вновь увидеть их, почти все — но только не Армина. Правда, при одном лишь воспоминании о Марко у него от этой мысли привычно и тоскливо засосало в груди, но в глубине души Жан был уверен: Марко бы понял. Понял, простил и улыбнулся бы солнечно, как только он умел.       — Да, — выдохнул Жан, мягко целуя выступающий позвонок у Армина на шее, в том месте, которое он столько раз за свою жизнь разрубал и взрывал.       — И я… — голос Армина дрогнул. — Мне так его не хватает…       Теперь ему не нужно было уточнять, кого он имеет в виду. Жан крепко прижал его к себе, убаюкивая.       — Мне тоже.       Жан, наверное, никогда не забудет тот миг, когда он очнулся, как после долгого сна. Рядом на земле сидели Конни и Габи с растерянными бледными лицами и налитыми кровью глазами, а его самого бережно поддерживал плачущий Райнер, выглядевший в тот момент так, словно он только что вернулся с того света. Вокруг, в густых клубах горячего пара, навзрыд завывали люди, заламывали руки, кого-то звали, бились в истерике над телами родных и близких. Над всеми ними возвышались две гигантские неподвижные фигуры, быстро истлевающие и тающие на фоне голубого неба, уносящиеся в никуда клочками раскаленного пара. Первая мысль, промелькнувшая в голове, была: «Неужели все?». А затем он вспомнил.       Вспомнил себя в Путях, изможденного и смертельно уставшего, стоящего на коленях у подножия гигантского светящегося древа — и Эрена, поддерживающего его под руки, утешающего, ласково гладящего по отросшим волосам. Вспомнил их казавшийся бесконечным разговор: сначала в кадетском корпусе, за стеной деревянного барака, где они в пятнадцать лет тайком от всех, задыхаясь и кашляя, пробовали курить, затем в Тросте, где они вместе оплакивали Марко, и, наконец, в мерно покачивающейся вагонетке, медленно идущей по рельсам на закате — когда Эрен, наконец, признался им всем, как много они для него значат. Эрен говорил долго: про Прародительницу Имир, про Титана-Основателя, про войны и бесконечные попытки их закончить, про природу людей и свободу. Он плакал, говорил, что не мог поступить иначе, пытался взять Жана за руку, но Жан ее все время отдергивал — не от омерзения, а, скорее, от растерянности, словно все никак не мог поверить в слова Эрена. Но Эрен и не просил его прощать, умолял только постараться понять.       Наконец, они оказались посреди какого-то темного коридора, освещенного только слабым светом факелов — снова одни, будто запертые между кирпичными стенами и бесконечной темнотой закрытых ставен. Одно из окон чуть поодаль было приоткрыто, и на подоконнике сидел ворон, косящийся на них маслянисто блестящим глазом. Жан удивленно оглянулся. Он сразу же узнал это место, не мог не узнать, ведь оно навечно отпечаталось в его памяти, но никак не мог понять, почему Эрен привел его именно сюда.       — Это ведь… Это моя комната…       Та комната, где он жил после побега Эрена в Марли. Та комната, в которую пришел тогда Армин. Та комната, где они впервые стали одним целым.       Эрен молча кивнул. Его лицо в свете факелов казалось страшной маской, как у актеров из бродячих театров. Жан очень боялся таких в детстве, хотя никому и никогда в этом не признавался.       — У меня есть просьба. Кое-что, что я могу доверить только тебе, — тихо сказал Эрен, опускаясь на пол прямо напротив двери и жестом приглашая Жана сесть рядом.       Когда Жан устроился напротив, Эрен глубоко вздохнул, будто набираясь решимости, и снова заговорил.       — Понимаешь, у меня во всем мире не было никого роднее Микасы и Армина. Когда меня не станет… кто-то должен будет о них позаботиться.       Жан помнил, как зашлось в тот миг его сердце от нежности и злости, как заколотился в висках пульс, и вспотели ладони.       — Знаю, звучит глупо, — продолжал Эрен. — Микаса и сама не пропадет, уж ты-то ее знаешь, но вот Армин… Я так много раз его подводил, так часто оставлял одного, и вот теперь мне придется… Придется оставить его навсегда. Он мой лучший друг. Прошу, будь с ним. Помоги ему. Просто… не оставляй его.       Гнев вскипел в венах Жана с такой силой, что он едва сдержался, чтобы не ударить Эрена по лицу, как в прошлом случалось бессчетное множество раз.       — Да ты сам-то себя слышишь?! — угрожающе тихо начал он. — Ты хоть понимаешь, что несешь, конченый ты смертник?! Оставишь Армина разгребать за собой руины, опять взвалишь на него ответственность, о которой он не просил, сделаешь из него какое-то… чучело, знамя человечества! И что, просишь меня проследить, чтобы он от этого не спятил?! Не наложил на себя руки?!       Его голос с каждой фразой становился все громче, и Жан, наверное, сорвался бы на крик, если бы Эрен его не перебил.       — Жан, прошу! Ты ведь не хуже меня понимаешь, что это мог быть только он. Он всегда был лучшим из нас, он умеет побеждать словом, вести за собой. Все, что я делаю, я делаю для Армина. Не будь его, у меня бы не было надежды. Но если все человечество его услышит, возможно, у вас будет шанс начать все сначала.       В ответ Жан только простонал и уронил голову на руки. Разумеется, Эрен был прав. Разумеется, Армин был их единственной надеждой. И все же не слишком ли велика цена? Не слишком ли тяжелую ношу Эрен собирался взвалить на того, кого считал лучшим другом?       — Придурок, ты хоть знаешь, как он о тебе говорит? — горько спросил Жан, не поднимая глаз. — Он думает, что обязан тебе жизнью. Любит тебя. Братом считает.       — Знаю, — мягко ответил Эрен. — Я тоже. И это я обязан ему жизнью. Поэтому мне очень важно знать, что, когда я уйду, кто-нибудь присмотрит за ним. Кто-то достойный… кто справится лучше, чем я.       Жан закрыл лицо руками, пытаясь обуздать разыгравшуюся внутри бурю чувств — от щемящей нежности и скорби до всепоглощающего гнева, ярости и такого острого, будто нож в сердце, сожаления.       — Замечал бы ты хоть что-то, кроме своей чертовой миссии, — тихо и зло заговорил он. — Если бы ты, урод, хоть иногда обращал внимание на живых людей, то знал бы, что я его никогда не покину. Не оставлю, не брошу, хоть на куски меня разорви!       — Жан, — ласково позвал Эрен. — Я знаю. Поэтому тебя и прошу.       Сердце словно пропустило удар. Жан медленно поднял голову и потрясенно посмотрел на Эрена. Тот выглядел уставшим и обреченным, под глазами у него пролегли тени, но взгляд, который он не сводил с Жана, был полон робкой надежды.       Молча поднявшись, Жан отряхнулся и протянул Эрену руку. На лице Йегера промелькнула удивленная радость: он с готовностью ухватился за ладонь Жана, и тот легко помог ему подняться, но руку не отпустил. Эрен открыл было рот, чтобы что-то сказать, но тут Жан вдруг стиснул его горячую ладонь в крепком рукопожатии.       — Не думаю, что смогу тебя простить, — честно признался он. — Но, черт возьми, Эрен…       Йегер вдруг порывисто обнял его, прижал к себе, уложил его голову к себе на плечо. От него исходил жар, словно он только что вернул себе человеческую форму. Жан хорошо знал этот жар: сколько раз ему приходилось на себе тащить в лагерь обессилевшего после тренировок Армина! Он крепко обнял Эрена в ответ, понимая, что это их последняя возможность примириться. Сколько же нервов ему попортил этот придурок! И все же от мысли, что он больше Эрена не увидит, в глазах предательски защипало.       — Я сделал это ради вас, — прошептал Эрен. — Пожалуйста, проживите хорошую, долгую жизнь…       Вспышка — и Жан оказался на том проклятом берегу, где повсюду медленно испарялась бурлящая кровь титанов, но оставалась на земле кровь людей. Людей, которых они все когда-то поклялись защищать, за которых поклялись отдать свое сердце. Чувствуя, как сильно оно стучит, будто вот-вот выпрыгнет из груди, Жан схватился за голову.       — Эрен! Упрямый ты осел!..       Когда Армин нашел их, ему не нужно было ничего объяснять. Увидев его, протискивающегося сквозь толпу на дрожащих от усталости ногах, измотанного, полуживого, отчаянно пытающегося предотвратить очередное кровопролитие, Жан хотел было броситься к нему, чтобы прикрыть собой, но вдруг понял: вот оно! Вот то, ради чего бился Эрен — герой в сиянии золотых волос, справедливый, милосердный, побеждающий своих врагов не мечом, а словом.       — Я Армин Арлерт, элдиец с острова Парадиз! И я убил Эрена Йегера, Атакующего титана!       За него Жан и сам готов был убивать, и все же в ту минуту всем сердцем надеялся, что убивать им обоим больше никогда не придется.       Когда пар развеялся по ветру, и пыль улеглась, стало понятно, что это не конец их пути, а лишь начало нового. Три долгих года они наравне с марлийцами работали над восстановлением почти полностью уничтоженной и обескровленной страны. Почти сразу же начались и дипломатические переговоры, после которых Армин возвращался домой, еле волоча ноги, и спал по двое, а то и трое суток. Жан молча готовил ему жидкий бульон и приносил попить, когда Армин ненадолго просыпался. Держать связь с Хисторией было тяжело: чудом выстроенное ими за пару лет транспортное и торговое сообщение прервалось, у марлийцев и их соседей почти не осталось ни кораблей, ни дирижаблей, поэтому ответов на письма иногда приходилось ждать месяцами. Чтобы не сойти с ума от неопределенности, а заодно хоть немного помочь Армину, Жан предпочитал занимать себя работой наравне с ним. Но после всего, что с ними случилось, его сердце как никогда тянулось к людям, поэтому почти каждую свою свободную минуту он проводил с товарищами.       Микаса отправилась в Элдию, не попрощавшись. Жан не держал на нее обиды, и все же иногда они с Армином подолгу вспоминали о ней, рассуждая, как ей живется, и деля на двоих робкую надежду, что когда-нибудь они еще обязательно увидятся.       В Марли он был благодарен судьбе за свою дружбу с Оньянкопоном, а с Райнером у них установилось что-то вроде рыцарского перемирия: понимая, что он вряд ли когда-нибудь сможет простить Райнеру гибель Марко, Жан, тем не менее, твердо решил оставить все в прошлом. В конце концов, Райнер заплатил за свои ошибки сполна, а умножать вражду, вину и скорбь Жан не хотел. Насчет Энни он придерживался того же мнения. Сразу после войны между ней и Армином, казалось, вспыхнула искра. Жан тогда смиренно сделал шаг в сторону, не желая им мешать, но Энни всегда была одиночкой, и, когда через несколько месяцев Армин постучался в его квартиру, Жан принял его без лишних слов и не задавая никаких вопросов.       Редкие выходные он зачастую проводил с Конни: в разоренной стране в первые пару лет с продовольствием было туго, так что они иногда выбирались на охоту, хотя с каждым месяцем Жан замечал, что даже уток стрелять становится все сложнее. Его прицел был все таким же точным, а рука — крепкой, но нажимать на курок казалось преступлением. Конни, кажется, его понимал.       После работы Жан, бывало, заходил проведать капитана Леви, и оказалось, что просто пить с ним чай или кофе гораздо приятнее, чем сражаться бок о бок. О Леви тогда в основном заботился Райнер и его семья. Часто прибегала и Габи, притаскивая смущенного Фалько, который за пару лет сильно вытянулся и уже почти догнал по росту Конни. О войне Леви говорить не любил, да и сам Жан к этим разговорам не особенно стремился, так что они обычно обсуждали новости, а потом капитан гонял его по хозяйству: «Этот мелкий паршивец опять солонку поставил на верхнюю полку… Кирштейн, дылда, ты чего жрал, что так вымахал?!»       Впрочем, иногда Жан делился с ним тем, о чем рассказать Армину почему-то было тяжело. Странно, но с Леви обсуждать свои чувства было легко: тот, конечно, по своему обыкновению ворчал, фыркал и закатывал глаза, но отвечал всегда честно и искренне, не осуждая и не презирая. Однажды Жан заговорил об Армине и о том, как тяжело ему было заменить командора Смита. Леви тогда отставил чашку и невесело рассмеялся.       — Слушай, Кирштейн, у тебя же светлая голова, чего ж ты до сих пор такой придурок? Никто и не ждал, что он заменит Эрвина. Эрвин сказал мне сделать выбор, я его сделал. Что, хочешь мне в башку залезть?       — Никак нет! — Жан тогда так смутился, что по привычке ответил по форме, только что в струнку не вытянулся. — Только вот… Вы когда-нибудь жалели?       Леви усмехнулся и устало потер лоб. Его здоровый левый глаз блестел.       — О чем? Что выбрал твоего сосунка, а не своего друга?       — Он не мой…       — Да захлопнись уже, — скривился Леви. — Нет, не жалел. Хорош бы я был, если бы заставил Эрвина пройти через весь этот ад.       От его слов Жан вздрогнул. Мысль, которую Леви так просто и открыто высказал всего в одной фразе, за эти годы посещала и его самого. Что если самому Армину было бы лучше погибнуть тогда в Шиганшине? Быть может, все сложилось бы по-другому? Во всяком случае, не уменьшило бы это тогда страдания самого Армина?       — Я бы не смог, — выдавил он наконец.       Леви в ответ только вопросительно приподнял бровь.       — Если бы все зависело от меня, я бы не смог не спасти Армина.       — Естественно, — хмыкнул Леви. — Поэтому тебя никто и не спрашивал.       — Но вы… — Жан замялся. — Получается, вы думали в первую очередь о своем друге? Выходит, я эгоист, раз хотел бы спасти Армина любой ценой…       Леви тяжело вздохнул и подался вперед, опираясь на стол и сверля Жана взглядом.       — Кирштейн, дырявая твоя башка, дело не в тебе и не во мне. Да будь моя воля, я хотел бы, чтобы Эрвину вообще не пришлось во всем этом участвовать. Но его путь в тот день закончился. Он не видел будущего после Шиганшины. А твой мелкий засранец видел. Не только для себя — для всех нас. Не преувеличивай свою значимость. Мы с тобой тактики, а не стратеги. Я выбрал человека, у которого было будущее.       Когда в тот вечер Жан уходил, Леви остановил его у двери.       — Ты теперь его правая рука, понимаешь? — негромко спросил он и задумчиво посмотрел на собственную трехпалую правую руку. — Не облажайся. Это приказ.       За годы службы Жан привык исполнять его приказы, но еще ни один он не исполнял с таким рвением.       В душе он был рад, что Леви сейчас не было с ними на корабле. Почему-то казалось правильным, что он остался в Марли с Браунами и Фалько. Элдия была его родиной, но по иронии судьбы именно в Марли он наконец обрел подобие семьи. Когда Армин заикнулся о том, чтобы Леви поехал с ними, Жан вдруг вспомнил их разговор и понял, что путь капитана закончился у форта Сальта, и просить его вступить в новое сражение — пусть даже дипломатическое — было бы бесчеловечно. Никто из них не заслуживал покоя так, как он. Когда Армин все-таки настоял на разговоре с Леви, тот лишь буркнул: «Отвоевался».       Элдия же с каждой минутой становилась все ближе. Жан рассеянно поглаживал плечо Армина, иногда целуя трогательно выпирающую косточку. От неудобной позы у него болел бок, и затекли ноги, но он боялся лишний раз двинуться, чтобы не потревожить Армина, который, судя по его замедлившемуся дыханию, наконец уснул. Впрочем, тепло его тела успокаивало и расслабляло: Жан чувствовал, что и сам готов в любой момент провалиться в сон, но почему-то боролся с ним, пытаясь еще хоть на несколько минут продлить миг, в котором они были живы и почти счастливы, в котором они, несмотря ни на что, были вместе.       Интересно, что бы сейчас сказал Эрен, увидь он их вдвоем, вот так, тесно сплетенных под одним одеялом? Это ли он имел в виду, прося Жана присмотреть за Армином? Ревновал бы он? Думать об этом было странно и стыдно, и все же Жан понимал, что Эрен, проклятый всезнающий ублюдок, их видит и все знает. И что Эрен, кажется, их благословил.       В прошлой жизни, до того, как титаны исчезли, наверное, правильнее было бы уйти на рассвете: вернуться в собственную каюту и лечь, постаравшись не шуметь, чтобы не разбудить Конни. Раньше они с Армином так и делали: прятались, крались ночью по коридорам и выскальзывали из постелей друг друга на рассвете. В Марли, когда каждому было достаточно собственной головной боли, когда работать приходилось до поздней ночи, потому что строить оказалось сложнее, чем ломать, Жан неожиданно понял, что ему словно стало легче дышать. Сейчас, во мраке ночи, посреди моря, на полпути к дому, это чувство усилилось. Жан вдруг очень ясно вспомнил, что чувствовал в Тросте, когда их, вчерашних кадетов, впервые бросили в мясорубку, когда сам он отчаянно цеплялся за жизнь и не хотел умирать, а Марко, светло улыбавшийся даже посреди ада, поблагодарил его, не зная, что за эти слова Жан потом будет цепляться всю жизнь в попытке не предать его доверие в тот день, не осквернить память о нем и каждый день мало-помалу становиться лучше, чем вчера. Он вспомнил, как летел на УПМ над черепичными крышами, почти не думая и двигаясь четко и механически, как учили, и все лихорадочно складывал в голове нужные слова.       Марко, можно тебя на минутку? Ты в порядке? Да, я тоже, пустяки. Слушай, я тут хотел сказать… Может, сейчас не время, но я все думал о твоих словах. Я действительно слабак, но, знаешь, мне сегодня показалось, что я могу стать лучше. Звучит глупо, конечно, но я тут подумал… А что если мне вступить в Разведкорпус? Я бы хотел, чтобы ты вступил в военную полицию, подальше от всего этого, правда, но если ты вдруг захочешь пойти со мной… Я буду очень рад, потому что… Марко, кажется, я тебя люблю.       По щеке потекло. Жан шмыгнул носом, наскоро утерся и вдруг, неожиданно для самого себя, крепко стиснул Армина в объятьях. Тот вздрогнул, просыпаясь, и встревоженно заворочался, но Жан не дал ему повернуться, изо всех сил прижимая к груди.       — Все в порядке? Что-то случилось? — сонно спросил Армин, поглаживая его руку.       Ответить Жан не смог. Сердце колотилось, как сумасшедшее, во рту пересохло, в висках бешено стучал пульс, будто все его тело кричало: «Сейчас! Прямо сейчас! Другого времени не будет!»       Подгадав момент, Армин все же перевернулся на другой бок и, оказавшись с ним лицом к лицу, осторожно погладил по щеке. В его глазах Жан прочитал сочувствие и нежность, от которых в груди защемило еще больнее.       — Ну что ты? — тихо спросил Армин.       В голове будто щелкнуло.       — Я… — дрожащим голосом начал Жан. — Кажется, я…       Не дав ему договорить, Армин вдруг прильнул к нему и поцеловал: просто осторожно прижался к его губам своими, будто ставя на них печать. Поддавшись чувству, Жан обнял его за талию и притянул к себе так близко, как только смог.       Разорвав поцелуй, Армин хитро блеснул в темноте глазами и тепло улыбнулся.       — Кажется, я тоже. Давай ты скажешь это дома, хорошо?       — Но ведь… — Жан запнулся, не в силах произнести то, что на самом деле так давно осознал.       Раковина.       Записная книжка.       Горячий пар, навсегда растворяющийся в воздухе.       Мой дом не в Элдии. Мой дом там, где ты.       — Жан, — Армин снова нежно его поцеловал, и Жан ощутил на губах соленый привкус. — У нас теперь есть все время мира.