Могильный вой

Будто бы горя и забот с убитых дивчин ему было мало, стала нечисть Александра Христофоровича по ночам посещать. Лишь стоит солнцу сесть, и люду по домам запереться, как приходит по его душу призрак мёртвого Гоголя. Приползёт под дверь, скребётся о дерево, аки из гроба жилец, рыдает протяжно и просится внутрь. Ревёт голосом отчаянным и слезами разъеденным, кровь в жилах стынет. Всё просит-просит, и плачет: «Пустите, Александр Христофорович, здесь так холодно. Я не могу согреться, Александр Христофорович, помогите, пожалуйста! Как же холодно!». Так и воет, пока петух горло драть не начнёт. Только тогда умолкает, да в могилу свою обратно, наверное, уползает. Бинх первую ночь и не поверил вовсе, на усталость списал, на сон плохой, нервы поехавшие крутым склоном. Однако вторая ночь всё на места расставила. Голос писклявый, криком предсмертным содранный, однако, ни с кем его полицмейстер не спутает. Николай Васильевич это, хоть голову секи. Никому Александр Христофорович слова не сказал, гляди, прознают, там и до бунта недалеко. День прошёл, два, три, а призрак всё ходил к нему. Просился в дом, к печи тёплой. Кожу с рук сдирал. Утром глава полиции свою дверь снаружи исцарапанную находил, окончательно убеждаясь, что душа неупокоенная на его голову позарилась. Саша уже не спал по ночам, сидел за столом, ужас свой в горилке топя. Не мог он спать под этими воплями. Похоронили Гоголя аккурат неделю как, а он всё ходит и ходит по земле божьей, ни в рай, ни в ад. Слышал от Тесака Александр Христофорович, что нельзя мёртвым дверь открывать, а сами, пока в дом не пригласишь, не войдут. Вот и не отпирал Бинх, и не откликался, как бы не звали. А звали-то — любое сердце растает и жалостью до краёв заполнится. Гоголь-то, и при жизни несчастье сплошное. Зашуганный, забитый весь, лохматое горе. Так и прижать бы под бок да отогреть. Говорят, призрак походит-походит, и уйдёт, коли не сдашься. То ли Гоголь не уходил, то ли — Саша сдался. На вторую неделю не выдержал. — Александр Христофорович, помогите, умоляю! Я больше не могу... Мне так холодно, Александр Христофорович! Я не могу больше терпеть этот холод! — Так надрывисто рыдал Николай Васильевич, будто взаправду мучения адские переживал, на грани пребывая. Не вынес более Александр Христофорович, руки дрожали, глаза красные, грива, аки у самого лешего. Прохрипел, к мертвяку обратившись, да не как поверьях учили, через предметы слова передавая, а от себя: — Ох, не мучь меня, Коля. Не повинен в твоей смерти я, так оставь же в покое, заклинаю. Гоголь прекратил стонать снаружи, только плакал тихо. Долго ещё слёзы лил, Бинх подумал — век уже это длится. Второй раз за ночь не выдержал Александр, совсем невмоготу стало. Встал с места своего, казалось, цепи за собой волоча. Открыл дверь перед призраком, холод в дом занося. Тот сидит на коленях, мертвенно бледный, дрожащий, растрёпанный пуще прежнего. Только глаза чернющие, а на щеках дорожки от слёз таких же тёмных. Страх Александра Христофоровича, как ветром сдуло, одна жалость осталась и боль, заставляющая сердце очерствевшее давно в судорогах биться. Одно слово проклятущее с губ слетело: «проходи». Николай Васильевич на тех же коленях, не вставая, к печи дополз. Жался к ней, да бесполезно, ни чуток легче не становилось. Всхлипывал так обречённо в своих попытках тепло получить. В конце-концов, руки прижал к камню жгучему, пока ладони не обжог, на полу в крике скрутившись. Бинх, как ото сна проснулся. Подбежал, на ноги поднял дознавателя. В чашу с водой насильно окунал пострадавшие ветки эти, перевязывал. А когда закончил, Гоголь отстраниться не дал, вцепился пальцами, пусть и больными, в запястья его. — Александр Христофорович, у... у вас р-руки такие тёплые. Бинх охнуть не успел, как к его груди прижалось тоненькое тельце. Так к нему жался, как котёнок, что и забыл, Саша, что мертвяк перед ним. Ладони широкие на подрагивающие лопатки легли. Постояли так, пока Александр Христофорович сам чуть не заснул. Полицмейстер поругал-поругал себя за нежность, да поднял на руки сдавлено вскрикнувшего Гоголя и в сторону кровати понёс. Так и уложил под одеяло тёплое, а после, и сам лёг, под взгляд мальчишки, ни то страхом наполненный, ни то удивлением. Как живой, ей богу. Ещё с полчаса ныл, ровно ребёнок Николай, никак ни меньше. Александр Христофорович сгрёб его рукой сильной и к себе прижал. Как же стыдно сердце ёкало от того, как к его теплу жались. И не к какому-то доктору или графине, а к нему. — Ну, не плач, горе ты моё. Не плачь, ненаглядное. Коленька. — Саша и сам не знал, откуда слов таких нежных нахватался. Губы лба бледного коснулись, нос чмокнули, до губ спустились, смакуя привкус земли и чего-то родного, пока не заметили, что, окаянные, наделали. А Гоголь ластился, довольный, нежился. Улыбался так искренне. Не до мысли Саше стало, что с призраком в одной постели лежит. Плевать. И на то плевать, что гром в него ударит, что креста на нём нет. Зато сердце есть, вон оно, бьётся в груди от любви, пускай к тому, чьё уже никогда не будет. Больно сонный был полицмейстер, больно пьяный, чтобы, как немец думать — здраво. Прижал крепче Никольку счастливого к груди и в сон провалился. А на утро, один проснулся. Только постель рядом смятая и весть о том, что на глазах дознаватель их похороненный из могилы вылез.