Усталые вещи

Кажется, здесь никогда не бывает тихо. Шелестят кондиционеры, в гостиной гудит холодильни, в стенах течет вода, в комнате Юнхо и Сана – какие-то оживленные переговоры. Шум тревожит уставшие уши, крохи света режут воспаленные глаза, каждая нервная клетка требует глубокого, долгого сна. Ничего страшного. В ночной сонной полутьме Хонджун стряхивает куртку, обувь, моет руки в кухонной раковине под тонкой, нешумной струйкой воды, опускается на диван. Мобильный показывает три часа ночи и три часа до подъема. Ничего страшного. Поесть. Привести себя в порядок. Лечь на этот диван и уснуть. Все, что ему нужно, – двигаться вместе с двигающимся вокруг миром, никогда не замирающим. Он сделал не настолько много, чтобы падать без сил. «Настолько много» никогда не бывает. Просто колени и спина сегодня ноют особенно надоедливо. Вместо мыслей, каких-то процессов – пустота. Несделанное висит на плечах грузом. Тяжелый, мир – тяжелый, сдавливающий, дикий и неподконтрольный, нельзя в нем сделать столько, сколько нужно, и ровно так, как нужно. Сегодня, завтра, вчера и всю жизнь до этого. Ничего страшного. Хонджун поднимается, пропускает мимо взгляда белые пятна холодильника и микроволновки, проходит по коридору, прислушиваясь к комнатам – наполовину притихшим, наполовину не спящим, проверяет ванную и ныряет внутрь, закрывая дверь очень осторожно, медленно, чтобы не лязгнула ручка, не заскрипела створка. Даже ванная требует действий, и, в отличие от еды, их не пропустить. Он раздевается, смывает с лица остатки макияжа, раздраженно растирая кожу, уставшую точно так же, делает все, что нужно, пытаясь согнать это ощущение – бессилия. Иногда это на самом деле сложно – даже просто почистить зубы. Мелочи, привычные, понятные, доведенные до автоматизма, становятся непереносимыми. И что-то из глубины зависшего, изъеденного сознания нашептывает: вот он – человек, который рассчитывает создать что-то хорошее. Хорошие трэки, хорошие выступления, хорошие слова – вот он, роняет зубную пасту на дно раковины, не в силах попасть на щетку. Забывшись, сотню раз проводит мочалкой по одному и тому же месту. Роняет весь стройный ряд шампуней и лосьонов одной неаккуратной ладонью и чертыхается сквозь зубы. Вспоминает, что не взял из спальни чистую одежду, и устало бьется лбом о мокрое предплечье. Оборачивается в полотенце, кутается всем телом, как может, и успокаивает себя: ну вот, еще одно дело позади. Словно сделал что-то важное. Вместе с одеждой, неряшливо скомканной в руках, Хонджун возвращается в коридор. В большой спальне полоска света из-под двери гаснет на его глазах, кто-то шелестящим шепотом настаивает на том, чтобы выключить кондиционер, хочется зайти пожелать им всем спокойной ночи – а может, не столько сказать, сколько услышать. «Спокойной ночи, – не скажет ему никто. – Ты хорошо поработал, теперь хорошо отдохни». Никто, потому что он не делает ни шага в ту сторону. Только в сторону своей – даже не наполовину – спальни. Еще осторожнее, еще медленнее, еще бережнее толкает створку и, закрыв, замирает. Серое пятно – такая эта комната. Тихое, безмятежное, замершее. Воздух пахнет чистотой, парфюмом и ноткой шампуня. Из темноты постепенно проступают очертания вещей, каждая – знакомая, но знакомая так, как в квартире лучшего друга, который всегда говорит «Чувствуй себя как дома» – и приходится чувствовать. Но это все равно не дом. Стараясь не шлепать босыми пятками по полу, Хонджун наклоняется к ящикам. Ему нужна одежда, достаточно белья и чистой футболки, и он уйдет. Шарниры ящиков неприятно шумят, вещи сливаются в одну непонятную массу. Сжав зубы, он садится на корточки и шарит внутри, придерживая раздражение. Неудовлетворенную, неудовлетворительную злобу, превращающую нормальный, обыденный день в дерьмовый день, усталость – в ебаное изнеможение. Нужно это перелистнуть, утром он об этом не вспомнит. Нужно это пронести с собой до гостиной, не расплескивать здесь. Где – он скорее чувствует, знает, чем видит и слышит – он не один. Хонджун одевается, аккуратно закрывает ящики, и на языке вертится навязчивое: «Ты спишь?» Конечно, спит. Сонхва спит, тихо, как всегда, он все делает аккуратно. Нельзя его будить, он такого не заслужил. Нельзя шуметь, нельзя прикасаться, даже смотреть, пожалуй, тоже нельзя. В какой-то другой жизни, в другой вселенной Хонджун расслабленно заваливается рядом в кровать – их кровать, – и Сонхва тянет его к себе, утыкается в плечо, сонно улыбается, и они засыпают вперемешку, потому что впереди еще много времени. На сон, на объятия, на все остальное, что очень просится быть встроенным в мир вокруг – но не встраивается, потому что времени всегда мало и оно несется вперед быстрее, позволяя только редкие, выдранные из реальности моменты. Ничего страшного. Разве что немного. Ровно настолько, чтобы сделать пару шагов к кровати вместо двери. По-настоящему это ничего не меняет, ничего не дает, кроме потустороннего, щемящего ощущения нехватки, недостатка. Тоски, острой и по-подростковому глупой, словно можно по-настоящему соскучиться по человеку, которого видишь каждый день. Сонхва, мирно спящий в кровати, – тот же самый Сонхва, который несколько часов назад мельком попрощался с ним. Сказал: «Поешь, окей? И не задерживайся». Склонив голову к второму ярусу кровати, Хонджун сбивчиво, быстро и только про себя рассказывает ему, что так и не поел, зато текст партии почти сложился. Смутные очертания белесого пятна одеяла постепенно, секунда за секундой, обретают форму и отчетливость. Сонхва спит и видит, наверное, что-то несравненно приятнее. Что – какую-нибудь свою большую мечту, вроде премии «соло-артист года»? Что-то практичное – вроде стопроцентно целительного лекарства от боли в спине? Вытертую усталостью пустоту и черноту? Сложно угадать, почти все лицо скрыто под широкой маской, но губы у него, красивые, целовательные, изгибаются в легкой улыбке. Грудная клетка в свободной тонкой футболке поднимается и опускается медленно, взвешенно. Расслабленно раскинутые ноги путаются в скомканном одеяле, под кондиционерный холод выставлены коленка с застарелым синяком и мягкое, нежное бедро. Хочется его сграбастать, сложить, уместить себе в ладошки и чесать, гладить, пока он не начнет смеяться и выворачиваться. Получается только смотреть. Сентиментально, нелепо, бессмысленно. Просто от него веет обволакивающим сонным теплом. Покоем, безветрием, уютом. Всеми антонимами к «одиночеству», какие существуют на земле, а на земле бывает очень одиноко. И в этом тоже нет ничего страшного. Хонджун делает шаг к двери. Это осторожный шаг, очень тихий, тонущий в неспящих звуках всех спален, но что-то в комнате меняется. Обрывается глубокое, медленное дыхание, он оборачивается, на его глазах Сонхва стягивает повязку резким, рваным движением, и день кажется проклятым. Откровенно и неприкрыто хреновым. – Прости, – торопливо шепчет Хонджун, опускаясь перед кроватью на колени. – Прости, я уже ухожу, засыпай. Сонхва заторможенно поворачивается к нему, судорожно моргая, потерянный, как выпавший из гнезда птенец. Должно стать стыдно, но становится почему-то легче, легко, почти хорошо, на язык просится «Я так соскучился, я так…» – Уходишь? – Звучит как-то расстроенно. Капризно почти по-детски. Сонхва прячет глаза в тени повязки, но почти наверняка они огромные и расстроенные. Уязвленные, и Хонджун почти обижается на самого себя. Он протягивает навстречу руки по простыне вместо ответа, и вместо того, чтобы потянуться тоже – просто вытянуть ладони, этого было бы достаточно – Сонхва отстраняется к стене и шепчет очень тихо: – Ложись, полежи со мной, пожалуйста, – как будто просит, хотя просить совсем не обязательно. Хонджун осторожно опускается рядом, одеяло путается между ними, простыня уже согретая и пахнет чем-то сладким, травяным, чистым, хочется дышать изо всех сил. Несмело, неуклюже он двигается ближе, не зная на самом деле, что собирается сделать дальше. Там, где времени было бы много, это все было бы привычно, все эти странные прикосновения, чужие моменты из дорам для школьниц. Поцелуи, объятия, какая-то ровная нежность вместо привычки кидаться друг к другу только тогда, когда всё через край и чересчур, когда эмоций слишком много, когда это не так стыдно, неуклюже-неловко – уцепиться и держаться за что-то родное. Но пока Хонджун отчаянно смотрит в темноту и сбивчиво шепчет: – Повернись, ладно? Сонхва поворачивается, не переспрашивая. Так его легко обнять, обхватить тонкую талию под мягкой футболкой и осторожно уткнуться в шею, в горячую кожу, под которой бьется пульс. Он замирает на мгновение, ерзает, кое-как накидывая одеяло на них обоих, и вздыхает – недоверчиво, удовлетворенно, сладко разом. Его пушистые волосы щекочут лицо, острые косточки ребер, ключиц, бедер хочется перебирать, он теплый и близкий, сонный и мягкий Сонхва в руках, мерно поглаживающий его ладонь. Дыхание от этого перехватывает, горло передавливает, грудная клетка не вмещает сердце, в голове вертится «Господи», и слезы, может, немного наворачиваются на глаза просто потому, что он есть, и вот это мелочное дневное раздражение по сравнению с ним ничего не стоит. Вообще ничего. Он лежит почти неподвижно очень долго, постепенно расслабляясь, растекаясь, притираясь всем телом ближе и ближе, прежде чем несмело обернуться: – Останешься, может? Хонджун касается уголком губ его плеча, согретого сном, и закрывает глаза, сжимая зубы. Они лежат на узкой кровати, прижавшись друг к другу тесно, жара не даст им спать, они будут ворочаться и задевать друг друга. К утру мышцы отекут, и вся эта затея покажется бессмысленной, идиотской, и сложно будет вспомнить, как невыносимо ночью было даже думать: нужно отпустить. – Лягу наверху, – говорит он невнятно, и, наверное, на этот раз это его голос звучит капризно и по-детски, недовольно. Пальцы сами собой крепче сжимаются на подставленном ему бедре. Веки уже тяжело смыкаются, дыхание выравнивается само собой, мешает только острое и непреходящее внутри чувство необходимости – остаться рядом, уткнуться и закрыться от всего мира. Здесь он просто человек. Человек, которого Сонхва ждет. – Точно? – спрашивает тот еле слышно, поворачиваясь всем телом. Мгновение Хонджун смотрит в мерцающие в темноте глаза, на усталые круги под ними, на блестящие губы и влажные росчерки остатков крема на щеках, на плюшевую маску, от которой веет домом, привычкой. Смотрит и запоминает, прежде чем осторожно потянуться за поцелуем, который Сонхва отдает легко – прижимается к губам, кладет ладонь на шею, пальцами очерчивает загривок, медленно, вдумчиво и неспешно. Так можно было бы остаться на всю ночь – держать его и целовать, пока в легких не закончатся воздух, тоска, слова, обещания. У них есть минуты, и каждая уходит на неторопливую ласку, утекающую в подобие покоя, куда ни усталость, ни бессилие, ни злоба не могут достучаться. – Засыпай, – говорит наконец Хонджун, осторожно выпутываясь. Занеженную кожу обдает холодом, мурашками, пустотой. Сонхва медленно кивает, прижимаясь к подушке. – Спокойной ночи. Ночь, может, не будет спокойной, но будет хорошей, как и день. Приснятся обрывки шоу, концертов, калейдоскоп. Утром глаза будут болеть от света, голова отяжелеет и опустеет, тело заноет, но это будет поводом вернуться пораньше. Ничего страшного. На самом деле – ничего страшного.