музыка, снова музыка и я

В комнате было темно. Окна хоть и не были зашторены, но солнце уже давным-давно село. Когда — он точно не знал. Было плевать. Было темно и холодно, от тарелки, стоящей справа, горько пахло недоеденным раменом, но убрать ее куда подальше не было сил. Не было времени. Жутко хотелось пить и, наверное, в туалет, но он не мог оторваться, и карандаш раз за разом царапал страницы блокнота. Пальцы на нем были сжаты. Они уже болели, и кое-где назревали мозоли, но он не останавливался — он писал и писал, следовал за мыслью, за рифмами, за смыслом. Он писал уже два дня. Карандаш затупился, но прерваться на то, чтобы заточить его вновь или поменять, не было желания. Не было даже мысли об этом. На страницы свет едва-едва попадал — то ли от огней за окном, то ли от изредка вспыхивающего экрана телефона. Он не перечитывал уже написанные строчки. Заказ был давно сделан, и его бы по-хорошему сдать нужно сейчас, но он не мог заставить себя встать и подойти к ноутбуку. Не мог заставить себя оторвать глаза от блокнота, карандаш — от страниц, а мысли — от вертящихся в голове текстов. Вдохновение затопило его снова. Вдохновение убивало его снова. Резко перевернув страницу, он случайно задел локтем рамен, и плашка упала на пол. Покатилась по ковру, вероятно, все расплескав. Он даже не дернулся. Он даже не поднял глаз. Строчка за строчкой, вдох за выдохом, уведомление на телефоне за уведомлением — он не замечал ничего. Он не думал. От сухого горла не помогала уже даже слюна, и дышать становилось все сложнее. Живот периодически урчал, перекрывая шум проезжающих на улице машин. В его голове было жутко звонко и одновременно пугающе пусто, она раскалывалась, но при этом словно и не болела вовсе. Глаза щипало от напряженного вглядывания в темноту, и тело иногда даже забывало моргать. Периодически из глаз катились слезы, чтобы хоть как-то увлажнить яблоки. Он этого не замечал. Думал — ладно, ничего страшного. (Если вообще думал.) В соседней квартире кто-то начал сверлить стену, а карандаш становился все тупее и тупее. Слова от этого размывались, и буквы становились все толще. Рука болела неимоверно. На указательном пальце разорвалась мозоль, и из нее начала поступать кровь. Она размазалась по карандашу и редкими каплями упала на страницы. Он не заметил. Он сидел, скрючившись, на стуле, положив одну ногу под себя. Спина ныла, колено и голень затекли. Но он не мог оторваться даже на мгновение, чтобы поменять позу. Страницы в блокноте кончались. В голову каждую секунду будто впивались сотни тончайших игл, глаза слезились все больше. Живот скручивало спазмами от голода, но он не прерывал занятие. Все писал и писал. Кровь все капала. Машины за окном шаркали шинами по асфальту, а уведомления приходили, не переставая. Ему было плевать. Голова была пуста абсолютно, и одновременно с этим в ней хаотично бились миллионы строк. Миллионы песен, миллионы рифм. Он хотел записать их все. Шея болела. Болело все. Было жутко холодно из-за открытого окна, но, опять же: он не вставал. Он не отрывался. Он делал свое дело. Он сочинял. По квартире разнесся звон. Он впился в голову и на секунду сбил с мысли. Но она тут же вернулась, и он не успел понять, что это был звук. Останавливаться на этом не было времени. Звон раздался еще раз. В этот раз он не прервал его, а лишь прошел мимо — еще одно фоновое явление. Какая разница? Сейчас не до этого. Кто-то звонил вновь и вновь, а затем по входной двери начали агрессивно стучать. Уведомлений на телефоне будто стало в два раза больше. Это хорошо. Ведь значит — больше света. Кто-то, кажется, кричал. Низким голосом, гневно — и он подумал, что это был бы хороший эффект для припева. Добавил ремарку. Начал писать текст дальше. Дверь хлопнула. Раздались шаги. — Твою мать! — зашипел кто-то из коридора. На секунду ему стало интересно, но он вновь даже не дернулся. Не до того. Нужно следить за мыслью. — Юнги! Ты здесь? Господи, какой бардак… Юнги! Включился свет. Он резанул по глазам и заставил пару раз моргнуть. Все вокруг расплылось, но он уже слишком привык к карандашу и блокноту в своих руках, так что вслепую писать не составило труда. — Юнги! Блять. Ты меня слышишь вообще? Перед ним появилась какая-то фигура. Она отбросила тень на блокнот и, кажется, нависла сверху. — Юнги! Что-то легло на его плечо. Оно резко отдалось болью — тело находилось в одном положении слишком долго. Он слегка повел рукой и что-то промычал. — Эй! Я с тобой говорю, Юнги! Голос был словно соткан из тумана. Он даже не поднял глаз. Недовольно вздохнул, перевернул страницу, продолжил писать. — Да твою мать! Блокнот выдернули из рук. Пальцы, что все это время держали его, предупреждающе хрустнули и заболели с новой силой. — Ай, черт! — зашипел он от неожиданности. — Блять, отдай! Его голос был хриплым и тусклым и больше походил на шепот. Нужно было прокашляться и выпить воды. Он поднял глаза. Перед ним стоял Хосок. Он хмурился и нависал грозной тучей. Блокнот в его руках казался маленьким и безобидным, но таким желанным. — Ты слышал звонки? — спросил он. Юнги закатил глаза и с трудом протянул руку, чтобы забрать заветные страницы. Нужно было продолжить писать, а то мысль уйдет. — Отдай, — прошипел он, не в силах говорить в полный голос, и практически дотронулся до Хосока. Тот тут же отскочил назад. — Господи, сколько ты здесь сидишь? Ты слышал звонки? Или хотя бы домофон? Он сделал еще шаг назад и положил блокнот на стол. Споткнулся о пластиковую тарелку из-под рамена и едва не навернулся. — Черт! У тебя здесь все разбросано. Юнги что-то промычал в ответ и попытался встать, чтобы забрать блокнот. Все заболело. Все заныло. Тело будто разрушалась. Едва приподнявшись на стуле, он тут же грохнулся обратно на согнутую в колене ногу. Из глаз брызнули слезы от невыносимой боли. Все затекло. — Черт, все, хватит, хватит, — сказал Хосок и подошел ближе. — Юнги? — он заглянул в глаза, и его фигура наконец стала четче. Туман развеялся, и все прояснилось. — Хватит. Ты выглядишь, как труп. Юнги прокряхтел что-то неясное и зажмурился. Глаза все еще слезились, а кожу словно растягивали в тысячу разных сторон. Кости разъедало кислотой. — Сколько ты здесь сидишь? Дышать было трудно, но он не смог бы ответить, даже если бы захотел. Он не знал. Юнги потерял счет времени, пока писал, и в комнате становилось то темно, то светло. Он не считал, сколько раз ночь сменила день. Сколько раз в соседней квартире сверлили стену. — Хэй, давай, поднимайся. Хосок осторожно дотронулся до колена той ноги, что стояла на полу, и чуть приподнял. Юнги сквозь зубы застонал от боли. В его голове все еще бились строчки и рифмы, и он пытался изо всех сил ухватиться за них, но они уже со всей скоростью, как тараканы на свету, убегали обратно в бессознательное. Другой рукой Хосок постарался аккуратно разогнуть правую ногу. Колено будто прострелили. Юнги сдавлено и громко дышал, каждую клеточку его тела будто разрывало на части. Слезы не переставали течь. Он уже ничего не контролировал. В голове не осталось ничего от бывшего безумия, и теперь он в полной мере ощутил и разрастающуюся боль, и голод, и усталость. Когда он в последний раз спал? — Так, хорошо… — пробормотал Хосок, поставив обе его ноги на пол. — Ты слышишь меня? Юнги, открой глаза, ладно? Посмотри на меня. Просьбу выполнить было сложно. Хосок перед лицом расплывался, словно находился в аквариуме, но даже так — смотрел нежно-нежно, обеспокоено. Немного с опаской. — Хорошо. Привет. Юнги усмехнулся. «Ну, привет», — хотелось сказать. — Ага, — удалось едва слышно прохрипеть. — Ты перестал отвечать четыре дня назад. Обычно это не означает ничего хорошего, — начал говорить Хосок, осторожно разгибая его пальцы. Они все еще сохраняли позу, будто держали блокнот. Юнги вновь зажмурился и откинул голову назад. Шея хрустнула. Шею будто переломили. — Так, все хорошо, ладно? Ты живой, ты в порядке. Все хорошо. Когда Хосок вытащил из его хватки карандаш, Юнги почувствовал, будто у него забрали нечто важное. Оторвали руку или ногу. Хотя, на самом деле, ощущалось, будто вынули сердце. Заплакать захотелось уже не только от физической боли. — Так, хорошо. Ты когда последний раз ел? Юнги, ответь. Когда ел? — Не знаю. Не помню, — прошептал он, и его голос доносился будто не из его рта. Ощущалось, что он как тот перфоратор из соседней квартиры. — Ладно, хорошо. Хосок положил его ладони на колени, стараясь не задевать открытую мозоль. На минуту воцарилась тишина. Юнги не мог открыть глаза, не мог пошевелить даже пальцем, не чувствуя неимоверной боли, и просто ждал, пока Хосок закончит что-то делать в метре от него. Все то сфокусированное вдохновение теперь ощущалось как наваждение. Раздался скрип оконной дверцы. Холодный ветер пропал, но на коже все еще чувствовались мурашки. — У тебя ледяные пальцы, — сказал Хосок и подошел ближе. Юнги чувствовал тепло, исходящее от его тела и руки, что осторожно легла на его лоб. — Ты пока не заболел. Это хорошо. — Можешь… принести воды? — с силой выдавил он из себя. — Да, хорошо. Не двигайся только. Будто бы Юнги мог. Хосок отошел, и через секунду в глаза сквозь закрытые веки впилось еще больше лучей. Они заболели с удвоенной силой. Вероятно, включили свет в гостиной. Дышать было тяжело, но ноги уже более-менее отходили. Они, как и руки, привыкали к новой позе, и кислота медленно стекала с костей. Тело разъедало все меньше. Шея все еще находилась в неудобном положении, но менять его было невыгодно — вновь стало бы больно. Юнги, как и мысленно пообещал, не двигался. — Я вернулся, — раздался голос. — Хорошо, можешь открыть глаза? Размыкать веки было чертовски трудно, но Хосок придерживал его за затылок. Перед глазами появилась кружка. Юнги наклонил голову и слегка отпил. Даже от маленького глотка стало легче. Хосок направлял кружку и держал его голову, но пара капель все равно стекла по подбородку и, падая, холодом обожгла ключицы. Хотелось выпить все, но дыхания просто-напросто не хватало. — Ладно, пока хватит. Лучше? — спросил Хосок и поставил кружку на тумбочку, где раньше стоял рамен. — Спасибо. Голос появился. Хриплый и слабый, но уже голос — не шипение и не шептание. Наверное, это к лучшему. Кожу лица сдавливало и сжимало от еще не высохших слез, и Юнги попытался поднять руку, чтобы вытереть их. Запястье прострелило болью, а все мышцы будто разом иссохли. — Так, ладно. Сначала поесть или в душ? — спросил Хосок, поддерживая его руку и кладя обратно на колени. — Не знаю. Как хочешь. Наверное… Не знаю. В голове была пустота. По вискам будто каждую секунду били кувалдой. Хотелось заплакать от бессилия и отрубиться прямо здесь, на месте. Казалось, что то наваждение из бесконечно пишущихся строк было лучше, чем это. Там он хотя бы знал, что делать. Там он хотя бы чувствовал себя живым. Хотя, вероятно, было совсем наоборот. — Ладно, пойдем. Сейчас будет больно, ты знаешь. — Хосок просунул руку между спинкой стула и его спиной и, облокотив Юнги на себя, приподнял. — Постарайся упереться ногами в пол, ладно? Ты же еще помнишь, как ходить, да? Юнги бы посмеялся, если б мог. Но возможным представлялось только стонать. В глазах резко потемнело. Голени невыносимо болели, он чувствовал, будто вот-вот упадет, но Хосок рядом держал надежно. Напрягшиеся мышцы на спине разрывало, но он изо всех сил пытался держать ее прямо и опираться на ноги. Но чувствовал себя инвалидом. — Я не знаю, как так вышло, — начал он, переставляя стопы и скребя пальцами по руке Хосока. Они все еще отказывались сжиматься. — Я просто хотел дописать… — Все нормально, я знаю, — перебил его Хосок, с легкостью таща его на себе до ванной комнаты. — Потом будешь оправдываться. Когда я буду тебя ругать. Юнги мысленно его поблагодарил. У него сейчас не было сил воспринимать громкие звуки и уж тем более извиняться и вести дискуссию на тему того, что нужно беречь здоровье. Они у них возникали раз за разом, но каждый раз он ничего из них не выносил. Каждый раз случалось вот такое. — Джун знает? — спросил он с опаской. — Я написал ему, что ты в порядке, — ответил Хосок, одной рукой поворачивая дверную ручку. — Он пока не знает, что случилось, но, думаю, догадывается. Хорошо, заходи. Так, осторожно, порог. Вот так. Хорошо. Они добрались до раковины, и Юнги уперся ладонями в кафель. Они все еще болели, но уже не так сильно — кости не ломило, и кожа ощущалась, как и прежде. Лишь мышцы ныли на запястьях и пальцах и мозоли с кровоточащей раной сильно саднили. Юнги посмотрел в зеркало. Высохшие и еще мокрые дорожки от слез грязными разводами исполосовали впалые щеки, глаза были красные, с воспаленными сосудами, опухшие, а под ними — черные-черные круги. Бледное лицо (действительно, как у трупа) и такие же бледные губы, бесконечно искусанные, потрескавшиеся и с несколькими небольшими ранками. На лбу выделялся красный мазок — видно, это Хосок задел его мозоль, а затем полез проверять температуру, вот и осталось. Выглядел он по-настоящему страшно. Но стыдно почему-то не было. — Сможешь сам умыться? — спросил Хосок, поворачивая кран. Его руки и правда были в крови, но сам он, особенно на фоне Юнги, выглядел потрясающе здоровым: нормальный цвет лица, белые глазные яблоки, обеспокоенный взгляд. Ладно, может быть, было все-таки стыдно. Юнги потянулся к настроенной воде, и она тут же сильным напором ударила в заледеневшие пальцы. Мозоль защипало, и кафель у слива тут же окрасился в красный. Наклониться же к раковине оказалось поистине сложной задачей. Он едва смог удержаться на ногах, когда напряг спину, шею резко прострелило болью, и из глаз снова брызнули слезы. — Ладно, хорошо, я помогу, — проговорил Хосок, кладя руки ему на талию и слегка отодвигая от раковины. — Садись. — Все хорошо, я справлюсь. Все нормально, извини, я это не контролирую, я… — Все нормально, — строго раздалось в ответ. — Садись. Хосок смотрел прямо в глаза. Смотрел снова из аквариума — потому что слезы вниз почему-то не хотели катиться, — но смотрел твердо и надежно. Юнги вздохнул и кивнул. (Идея, правда, была плохая: шея все еще трещала.) — Ты помнишь, когда пришел домой? — спросил Хосок, усаживая его на плитку у стены. Она холодом пробиралась даже сквозь одежду, и мурашки вновь покрыли кожу. Прохлада, правда, совсем чуть-чуть уменьшила головную боль. Твердость под спиной ощущалась болезненно, но при этом исцеляюще: кости и мышцы расправлялись, и даже шея как будто поняла, как правильно ей стоять. — После сдачи курсовой… — прохрипел Юнги, вытягивая ноги. Лицо непроизвольно поморщилось, а слезы накопились и, наконец, начали стекать по щекам. — Дата, Юнги, — строго поправил свой вопрос Хосок, смачивая в раковине полотенце для рук. Думать было чертовски трудно. Все вокруг: все мысли, все объекты, все чувства — будто затянуло тонкой целлофановой пленкой, не давая вздохнуть в полной мере и в полной мере находиться в сознании. — Двенадцатого. Это было двенадцатого. Последнее… Кажется, было часа три? Я пришел домой, заварил рамен… — Тот, который у тебя на полу валяется? Юнги постарался вспомнить. Не вышло. — Да. — Ты его не доел. Хосок выключил воду и присел перед ним на корточки. Сложив полотенце в несколько раз, он потянулся к его лицу и стал аккуратно проводить тканью по коже. Вода была теплая и ощущалась комфортно. Губы жгло, но недостаточно сильно, чтобы придавать этому значение. — Ты сел за свой блокнот в тот же день? — спросил Хосок, медленно смывая потеки с его лица. — Да, тут же. Я вставал пару раз, чтобы сходить в туалет или долить себе воды, но… я не помню, когда это было. — Ты не доел, значит, в ту же ночь или, может, на следующий день. Иначе бы ты все убрал. Прикрой глаза. Хосок провел полотенцем по векам, затем перешел на лоб и смыл кровавый развод. — Хорошо, так… — он еще несколько раз протер его лицо, затем отложил полотенце и вновь встал, включая воду. — Наверное. Мокрая кожа ощущалась как-то правильно, его словно вытащили из-под земли и очистили от пыли, — теперь, правда, все потребности организма взыграли особенно отчетливо. Хосок снова наклонился к нему и уже собственными мокрыми руками провел по щекам и подбородку. Задержался на шее и стал мягко поглаживать большим пальцем его левую скулу. — Юнги, — позвал он. — М? — Юнги поднял на него глаза, и теперь в его взгляде помимо заботы и обеспокоенности читалась обида и даже осуждение. — Знаешь, какой сейчас день? — Нет. — Сейчас ночь на шестнадцатое. Три часа ночи, Юнги. Может быть, уже четыре. Ты не ел, не спал и практически не пил трое суток. Юнги. Это нехорошо. — Я… — жалкий, разъедающий стыд пронзил каждую частичку тела. Хосок обижался, Хосоку было грустно, Хосок беспокоился за него, пока он в своем очередном припадке не замечал ничего вокруг, кроме лирики. — Я не чувствую обезвоживания. Извиняться он будет потом. Перед всеми. Искренне. (Когда в полной мере осознает свою вину.) — Я все равно дам тебе подсоленную воду и лекарства. Давай, вставай. Он вновь придерживал его за поясницу, приподнимая и помогая ровно встать на ноги. — Уже лучше? — Да. — Тело перестало ломить уже окончательно, но мышцы продолжало изредка сводить, а пальцы так и не могли нормально сгибаться. — Почему ты приехал в такое время? Тебе бы тоже спать. Он выпрямился и смог нормально стоять, даже не опираясь на Хосока. Голова болела. — Ты не отвечал, мы беспокоились. Намджун сказал, что приедет сегодня утром, если ты не начнешь отвечать. Я решил его опередить на случай вот… такого. Приехал, как только закончил в студии. Юнги сглотнул. Хосок был потрясающим. Вероятно, танцевальная практика с утра до ночи его вымотала, и ему бы пойти в душ, поесть да ложиться спать, но он все равно приехал, чтобы обезопасить Юнги от возмущений Намджуна. Это многого стоило. Намджун был их общим другом, и они оба его любили невероятно, но в таких случаях, как этот, он сразу начинал свои трехчасовые лекции и нравоучения, и только потом с тем же усердием, что и Хосок, шел помогать. Юнги бы этого не выдержал. Юнги бы случайно расплакался еще сильнее, а затем бы вырубился от усталости прямо на месте. — Спасибо, — искренне сказал он и вздохнул. — Правда. Спасибо. — Я знаю. Пойдешь в туалет? Сможешь? — Да… Да, смогу, — подумав, сказал он и двинулся к унитазу. — Хорошо, тогда я пойду приготовлю что-нибудь по-быстрому. Дойдешь потом до кухни сам? — Да, хорошо. Хосок окинул его оценивающим взглядом и, когда Юнги чуть не упал, споткнувшись о коврик, резко вскинул руки, чтобы поймать. — Все хорошо, — Юнги кивнул и спокойно сделал еще один шаг, будто для подтверждения. — Ладно. Если что, зови. Он уставился нечитаемым взглядом и не сводил его, пока Юнги не кивнул достаточно твердо. — Да. Хосок ушел, и отсутствие страховки резко сказалось на уверенности. Тело все еще немного ныло и двигалось криво, заторможено, а пальцы с трудом добрались до штанов. Он был вынужден с силой их разжимать, и одну руку сначала даже пришлось придерживать другой, чтобы она вновь заработала. В этот момент в мыслях был только страх того, что из-за этих спазмов он больше никогда не сможет нормально держать карандаш. Но страх был необоснованный: такое с ним случалось, и каждый раз пальцы приходили в норму. Сейчас должно быть так же. По крайней мере, Юнги надеялся. Намджун говорил несколько раз, что он свое тело испытывает на прочность, и рано или поздно оно сломается. Юнги с ним был согласен. Свое согласие он, правда, на практике не использовал. Когда он застегивал ширинку, голова начала кружиться. Все это время она все еще раскалывалась, но это никак не влияло на его действия, а сейчас ему пришлось облокотиться на стену, чтобы добраться до раковины. Он повернул только один кран, и вода полилась холодная. Сил настраивать комфортную температуру не было, и Юнги сполоснул руки, как смог. Дверь в ванную была, к счастью, открыта: не пришлось вновь использовать пальцы, чтобы поворачивать ручку. Голова кружилась все сильнее. Он навалился на стену и, перешагивая через порог, практически переполз через угол, изо всех сил стараясь не упасть. Идти нужно было прямо. Он перебирал руками по обоям и шаркал грудью по стене, практически лежа на ней. Ползя так по коридору, он даже не заметил, как появилась картина. Угол рамы больно ударил по голове, в самый висок. В ушах зазвенело. Юнги на секунду зажмурился и еще сильнее вжался в единственную удерживающую его поверхность. Надо бы слегка отодвинуться. (Надо бы позвать Хосока.) С кухни доносился неясный стук и веяло запахами, которые вызывали тошноту и лишь усиливали головокружение. Нужно было добраться туда. Юнги вздохнул и сжал губы, напрягая челюсть. Так, Хосок сказал, что все будет хорошо. Он должен был дойти нормально. Опершись руками на стену, он слегка отодвинулся и сделал крошечный шаг назад. Перед его глазами предстала резная рама — эту картину ему подарил когда-то Намджун. Он начал идти, ведя руками по обоям и с трудом удерживая равновесие. Все вокруг плыло и разворачивалось неясными красками, в глазах темнело, а голову все клонило и клонило вперед. Когда он сделал еще один шаг, оказалось, что пошел он вовсе не прямо. Руки потеряли свою опору, и он, стараясь вновь ее отыскать, запутался в собственных ногах, потерял равновесие… Обдало страшной паникой. Он заблудился в пространстве и решил идти туда, куда, казалось, было нужно, и с силой ударился о косяк. Ноги уже не держали. Сердцебиение участилось, дыхание стало поверхностным и прерывистым, глаза ничего не видели, а мозг, казалось, отключился. Судорожно хватаясь руками за воздух, он рухнул, и все, что почувствовал — это как от боли снова заслезились глаза. Он врывался в мир осколками сознания. В один момент раздавались голоса, в другой — кто-то насильно засовывал ему что-то в рот и заставлял глотать. Его умывали, приподнимали, что-то там где-то массировали или говорили. Юнги не запоминал. Свет, яркие цвета, приглушенные звуки, горький вкус, спазмы и боль — все, что мог воспринять его мозг за те короткие промежутки, когда просыпался. Он не знал, сколько таких промежутков было. Что он за это время делал, кто был вокруг и был ли вообще. Мыслей не было никаких. Хотелось только спать. Пустота, тревожное ощущение внутри и поглощающий страх, что вот-вот должно что-то случиться или что он уже что-то пропустил, — единственное, что ощущалось все это время. Что это было конкретно — он не знал. Темнота в голове была постоянная. Осознание возвращалось постепенно. Первое, что он почувствовал — это жажду. Возможно, именно она его и разбудила. Сухость во рту ощущалась будто бы обыденно, и это напрягало. На лбу что-то саднило. Юнги попытался понять, что последнее он помнит — боль в лодыжках, пальцах… Он пошевелил правой рукой. Она даже не ныла, лишь слегка затекла после сна. Значит, все хорошо. Что было еще? Хосок, ванная… Его очередной приступ, значит. Здорово. Последний случился около полугода назад — тогда он полтора дня лежал, ни на что не отвлекаясь, на диване и писал тексты. Его тогда вытащил Намджун, пришедший за своим микрофоном из студии. В тот раз все обошлось. Он проспал около двенадцати часов и долго еще извинялся перед друзьями, что пропустил день рождения кого-то там с факультета танцев. Сейчас, кажется, все было куда хуже. Нужно было открыть глаза. Даже сквозь закрытые веки он ощущал, что в комнате было светло. Воздух не был спертый — наверное, кто-то проветрил, пока он спал. Намджун или Хосок?.. Сейчас не хотелось видеть ни одного из них. Его медленно заполняло чувство вины — подлинное, разъедающее, стыдливое. Сколько он спал? Хосок сказал, что писал он около трех суток, до шестнадцатого… Черт, нужно было отправить заказ. Он открыл глаза. В комнате и правда было светло — правда, не от ламп, а от солнца. Торжествовал день. Какое сегодня число? Юнги повернул голову и уставился на ту самую кружку, из которой его поил Хосок. Большую, с толстой ручкой, песочного цвета и с маленькими нарисованными котиками. Ее подарил ему кто-то на Новый Год в университете. Это произошло еще на первом курсе специалитета, и это была единственная кружка с того времени, что не разбилась или не пропала куда-то. Приподнявшись на локтях, Юнги оглядел пустую комнату. Руки были слишком слабыми, и все, что он смог рассмотреть, прежде чем снова упасть на постель — придвинутый ближе стул, чистый таз прямо у кровати, утреннее солнце и отсутствие той самой плашки от рамена. На ковре, где он должен был расплескаться, виднелось мокрое пятно. Кто-то вытер. Кто-то убирался в его комнате, а значит, во всей квартире тоже. Это было нехорошо. Перевернувшись на бок, он дополз до края кровати и потянулся к кружке. Пальцы все еще двигались медленно, а потому схватиться за ручку с первого раза не удалось. Господи, хоть бы они заработали нормально. (Господи, хоть бы он смог снова нормально держать карандаш и играть на пианино.) Вода была подсоленная. Он вспомнил, что Хосок говорил что-то о ней, но тогда Юнги не придал этому значения. Сейчас противный вкус резко осел в горле и вызвал спазм в животе. Нужно продолжать пить. Намджун как-то рассказывал, что это помогает от обезвоживания (Намджун вычитал это в одной из статей после его второго приступа), и с тех пор соленая вода появлялась на его тумбочке с периодичностью где-то раз в год. Разжать пальцы на ручке кружки получилось намного быстрее. Убирая руку от тумбочки, он заметил противоестественный синяк на сгибе локтя. Какое-то раздражение? Последствия такого состояния могли быть самыми разными, Юнги знал на собственном опыте: однажды, пару лет назад, после двух суток беспрерывного написания музыки, он еще две недели лежал с лихорадкой. Намджун был прав: его организм слишком слабый. Он оглядел себя. Его уже успели переодеть: чистая хлопковая футболка обдавала затхлостью шкафа, а резинки спортивных штанов слишком сильно пережимали лодыжки. Их давно надо было выкинуть. — Ты очнулся? — раздался голос из угла помещения — низкий, спокойный, практически безликий. Чертовски уставший, но в нем все еще были слышны слабые нотки обеспокоенности. Юнги поднял глаза. В дверном проеме стоял Намджун — в домашней одежде, выспавшийся, с какими-то желтыми пятнами на футболке и немытой головой. — Ага, — прохрипел он в ответ. Прокашлявшись, он снова перекатился на бок и взял кружку. Отпив, повторил уже твердо: — Да. — В этот раз окончательно? Вопрос казался странным. Он просыпался и до этого? — Вроде да. — Как меня зовут? — слегка нахмурившись, спросил Намджун. — Ким Намджун, двадцать три года, пол мужской… — Ладно, все, хватит. Хорошо, что ты проснулся. Ты был в отключке больше суток. Так, это плохо. Так много он не отсыпался никогда: его максимум составлял семнадцать часов, а в прошлый раз ему понадобилось вообще всего лишь двенадцать. Юнги подумал: «Ладно». Юнги подумал: «Значит, сейчас день семнадцатого». Черт, заказ нужно было отправить еще вчера. Намджун закатил глаза. — Ты чуть не умер здесь. Доктору пришлось ставить капельницу. Тебя рвало, как не в себя, когда мы пытались тебя накормить. Вся комната пропахла блевотой. Ты ревел даже во сне, вот настолько у тебя глаза устали. Мы перемотали мозоль, но пальцы пришлось массировать, чтобы они не задубели окончательно. Шея хрустела от каждого дуновения ветра, мы разогревали ее специальными компрессами. Юнги. Посмотри мне в глаза, а? Исполнять просьбу не хотелось. Он только проснулся и чувствовал себя нормально, но вот от таких слов желание возникало одно — уткнуться носом обратно в подушку и больше никогда не просыпаться. Намджун смотрел строго, прямо в душу, осуждающе, напряженно — так препарируя его по каждой клеточке, будто выискивая, что же ему есть сказать. Сказать было нечего. А еще Намджун смотрел с болью. Он тревожно сжимал дверной косяк, перебирал пальцами низ своей заляпанной футболки и словно хотел доглядеться, достучаться: «Так нельзя, Юнги. Ты хоть сам понимаешь, что натворил?». Юнги понимал. Все его тело разъедала вина, а сердце болезненно сжималось. — Прости. — Прости! — Намджун всплеснул руками и тяжело выдохнул. Поджал губы, прошел вглубь комнаты, тяжело рухнул на стул и оперся локтями в колени. Взгляда так и не оторвал. — Я заплачу за врача, не надо было… — Юнги. — Слушай, я правда… — Да не хочу я слушать, Юнги! — возмутился он, нахмурившись. Юнги замолчал. Оправдываться хотелось очень сильно, вот только сказать нечего было — только правда, которую и так все знают. Намджун выдохнул и продолжил уже спокойно: — Не хочу я слушать. Думаешь, я не знаю, что ты скажешь? О нет, Юнги так не думал. — Думаешь, не знаю, почему ты так себя повел? Заработался, не уследил за временем, хотел записать все, что было у тебя в голове. Я это знаю, Юнги. И Хосок это знает. И мы оба понимаем тебя как никто другой — я тоже могу не выходить из студии днями. Хосок может тренироваться, пока не шлепнется от усталости. Мы понимаем тебя, потому что сами такие же. Разница лишь в том, что мы в своих порывах все еще остаемся в мире. Ну, началось. Юнги вздохнул, сел на кровати и облокотился на спинку. Слушать было еще долго. А шея все еще слегка ныла. Не отрывая глаз от Намджуна, он вновь потянулся за кружкой и, немного расплескав воду на одеяло, отпил. На языке горчило. Намджун продолжал: — Мы не забываем, что нам нужно есть. Когда мы чувствуем голод, мы насильно отрываем себя от занятия и заказываем доставку. Когда мы хотим в туалет — мы идем в туалет. Когда хотим пить — опять же с силой встаем и наливаем себе еще воды. Потому что мы люди, Юнги. И мы понимаем, что если не будем всего этого делать, то просто не сможем нормально функционировать и дальше сочинять. Понимаешь? А ты почему-то решил, что ты не человек. «Это не так», — подумал Юнги и открыл рот. — Ты почему-то решил, что тебе это все не надо. Или надо, но… не настолько сильно, как дописать текст. Как до конца свести музыкальную дорожку. Решил, что то, что у тебя в голове, намного важнее, чем то, что позволяет этой голове нормально функционировать. — Это не так, — сказал Юнги. — Нет, так, — Намджун давил. — Ты ставишь свою музыку превыше себя. Ты ставишь свою музыку превыше всего: и своей жизни, и других. Я уверен, что если бы в соседней квартире кто-то громко кричал и звал на помощь, ты бы не откликнулся. Утверждение болезненно отдалось в груди. Это была правда. — Потому что ты настолько вне этого мира, Юнги. Вот скажи. Скажи, ради всего святого, тебя вообще хоть что-то держит в этой жизни, кроме музыки? — Соджу, — машинально сказал он и тут же поморщился от абсурдности ответа. — Здорово, — кивнул Намджун и поджал губы. Смотрел как на провинившегося ребенка. — Музыка и соджу. Отлично, Юнги. — Что ты хочешь, чтобы я с этим сделал? Ну что? У сердца неприятно ныло. Хотелось протереть глаза, но это желание было ложным — Намджун знал его привычки наизусть, а потому пришлось с силой удерживать себя, сжимая одеяло. — Почувствовал себя. Полюбил себя. Ты человек, Юнги, потрясающий человек, но почему-то единственная ценность, которую ты в себе видишь — это написание песен. В прошлый раз ты отлично знал, что делаешь, когда оставался дома на день рождения Тэмина. Ты знал, что опять уйдешь в творческий запой, и просто дал этому случиться. Потому что решил, что это ценнее, чем новые знакомства. Что так ты принесешь больше пользы. — Это не так, — сказал Юнги. Это было так. — Ты уничтожаешь себя, Юнги. И делаешь это намеренно. Ты знаешь, что убить себя — значит расстроить нас, брата, показаться слабым, и потому просто делаешь это медленно, прикрываясь страстью к музыке. Ты жить не хочешь, Юнги, и это самое страшное. — Я хочу. — Да? — Да. — А почему, знаешь? — Писать музыку. Намджун выглядел страшно. Его глаза расширились и будто налились кровью, весь воздух пропитался его яростью. Ответ был простой — он вырвался сам по себе и казался единственно верным. Был единственно верным. Намджун сглотнул и отвел взгляд. — Ты думаешь, нам сложно приходить сюда каждый раз и вытаскивать тебя из этого состояния? — сменил он тему. — Сложно умывать тебя, переодевать, в этот раз мы даже видели, как в твои руки вставляют иглы от капельниц? Хотелось снова сказать: «Я заплачу за врача», — но ему удалось смолчать. Намджун бы разозлился еще больше. — Сложно держать тебя за волосы, когда ты выплевываешь желудочную кислоту — потому что у тебя внутри ничего, кроме нее-то, и не осталось? Сложно готовить? Юнги не знал, что ответить. — Нет, это не сложно, мы привыкли. Изнуряюще, но не сложно. Сложно открывать твой чертов блокнот и видеть, что ты написал. Читать все эти изумительные тексты, рифмы, строчки, которые еще долго остаются в голове, тревожа мысли. Вот это сложно. Видеть тебя в таком состоянии, слушать музыку, из-за которой ты себя до него довел, и думать: «А может быть, это все не напрасно? Может быть, оно того стоит?». Юнги думал именно так. — Ты заставляешь и нас так думать, и это отвратительно. Нам просто страшно оттого, что в один момент мы на твое «заработался» просто кивнем и спросим, что написал. Что мы смиримся и действительно поверим. Вот что сложно — видеть все это. — Ты читал? — Да, я читал. Но я не хочу сейчас об этом говорить. Он замолчал. Юнги молчал тоже — не знал, что ответить. А требовался ли вообще от него ответ? — Ты живешь музыкой, Юнги. И оттого, что ты ей живешь, она получается действительно чарующей. Болезненно правдивой. Вот только проблема в том, что вне ее… тебя не существует. — Неправда. — Да? Когда ты в последний раз общался с кем-то, кроме меня с Хосоком? — Двенадцатого с куратором. — Не по учебе и не по работе. — Я… Он попытался вспомнить. В его жизни кроме двух лучших друзей и брата никого не было с… его девятнадцатилетия? И то с последним они разорвали связь два года назад, потому что поссорились из-за его очередного такого приступа. Брат ругался. Кричал по телефону и грозился приехать и отобрать все оборудование, угрожал психиатром. И больше не звонил. Юнги было больно совсем немного — он пробыл в запое два дня, а затем снова сел за песни. В ту неделю он написал около пятидесяти композиций. Еще около года назад Хосок вытащил его на какую-то встречу университетского актива. Они сидели в баре, и Юнги чувствовал себя лишним. Все вокруг были такими яркими и интересными, а он мог только опустошать один бокал за другим. Хосок тащил его до дома на себе. Повезло, что в тот день тот не пил — тогда, пожалуй, ему не удалось бы и вовсе добраться. Там, кажется, он познакомился с какой-то девушкой: она все время говорила какие-то занимательные вещи, рассказывала забавные истории из жизни. Юнги только слушал. Ответить ему было нечем. После этого из дома он выходил только в магазин и по работе, и лишь изредка друзья вытаскивали его в какое-нибудь кафе или бар. Намджун терпеливо ждал. — Год назад, — сказал Юнги. Врать не хотелось. Намджун вздохнул и уставился на него нечитаемым взглядом. Юнги шмыгнул носом и сделал еще один глоток. Вода закончилась. — Пойдем есть, — выдавил из себя Намджун и подошел к кровати, внимательно следя за тем, как он встает. Хотел подстраховать. Беспокоился. Думал, что он сделал для себя правильные выводы, озвучив ответ на последний вопрос. Юнги ни черта не сделал. Он просто был рад, что это наконец-то закончилось. Голова немного кружилась, и ему пришлось посидеть на кровати с минуту, чтобы прийти в себя. Перед глазами расплывалось, а шея неприятно ныла. Но было терпимо. Тяжело вздохнув, он, наконец, поднялся — в глазах потемнело, а тело наклонилось куда-то в сторону. Намджун стоял рядом, страховал. Не поддерживал. Крепко зажмурившись, Юнги открыл глаза — темнота перед взглядом исчезла. Можно было идти дальше. Сделав несколько шагов, он резко замер. — Я… — начал он и перевел взгляд на Намджуна, строго наблюдавшего за каждым его движением. Тот вопросительно поднял брови: «Ну, что еще скажешь?». — Извини. Мне нужно отправить заказ, я должен был сдать его еще вчера, этого клиента нельзя подводить, он… Можешь подождать? Намджун закатил глаза и взял его за локоть. — Пойдем уже. Хосок отправил эту несчастную песню вчера ночью. Тебе звонили несколько раз, ему пришлось ответить. Все нормально, заказ приняли и заплатили оставшееся. Им понравилось. Юнги выдохнул и пошел следом за ним на кухню. Хватка на руке ощущалась непривычной тяжестью, но так хотя бы исключалась вероятность упасть. — Эм… А тебе? — спросил он осторожно. — Я не слушал. Я пока не готов. Мне хватило твоих текстов. Намджун выглядел хмуро: он не смотрел на него, а лишь придерживал за локоть, таща за собой, как нашкодившего воспитанника. Его состояние было понятно. Его настроение было объяснимо. Хотелось провалиться под землю. Юнги перевел взгляд на синяк на руке и, осторожно ступая по полу и краем глаза отслеживая все возможные препятствия, начал его рассматривать. Выделяющиеся ярко-синим вены исполосовали его болезненной решеткой, а в середине виднелась крошечная точка от иглы. И правда ставили капельницу. — Можно я заплачу за врача? — тихо подал он голос, украдкой взглянув на Намджуна. Тот поджал губы. — Ты уже заплатил, Юнги. Это твой постоянный врач, я просто вытащил деньги из твоего кошелька. Черт, ладно, хорошо. От этого стало легче. — Спасибо, — сказал он. Намджун недовольно вздохнул. Они добрались до кухни, и его локоть наконец отпустили. Все было вымыто и убрано: Юнги помнил, что на столе башней возвышались пустые плашки от рамена, а в углу валялся мусорный пакет с банками из-под энергетика. На плите стояла большая кастрюля. Пройдя вглубь комнаты к шкафам и потянувшись за тарелкой, он почувствовал, как сильно стрельнуло в спине. Он опустил руку, поморщившись. — Я достану, садись и жди просто, — устало попросил Намджун и отодвинул его от столешницы. Это было неприятно. Он мог бы справиться сам. Сжав руку в кулак, он костяшками начал массировать ноющую мышцу и прошел обратно к столу. Стул оказался неприятно твердым. Их тоже бы надо поменять. Намджун достал тарелки и снял крышку с кастрюли. По комнате разнесся запах каких-то специй, неприятно оседая в носу и желудке. Начало подташнивать. Часы на стене показывали полпервого дня. Стук поварешки о посуду грохотом прокатился по квартире. — Хосок сказал, что ты в таком состоянии с двенадцатого? — спросил Намджун и обернулся. В его руках была тарелка с тревожно переливающимся внутри супом. Он проследил за взглядом Юнги и вздохнул. — Эй? — Да, я пришел из универа, поел и сел писать где-то в… не знаю. После четырех дня. — Хосок нашел тебя в три ночи шестнадцатого. А это значит, Юнги, что ты просидел так… — он задумался и уставился в стену, будто что-то высматривая. — Около восьмидесяти двух часов. — Это слишком много, я бы не выдержал. — Да ну? — поморщился Намджун и вновь отвернулся, ставя тарелку в микроволновку. Взял вторую и начал наливать суп уже в нее. — Ты спал где-то тридцать часов. Всего, значит, сто десять с лишним. Сто десять с лишним часов жизни, Юнги. Ты рад? Хотелось ответить: «Если тексты вышли хорошие, то рад». Но он промолчал. — За это время можно было много чего сделать, — Намджун вздохнул и поставил вторую тарелку рядом с еще работающей микроволновкой. Закрыл кастрюлю крышкой, убрал поварешку в раковину. — Это Хосок утром приготовил, — сказал он, увидев, как пристально Юнги всматривался в жидкость в тарелке. — Вкусно, я сам им ужинал. Должно помочь. Юнги кивнул. На лбу все еще что-то неприятно жгло, и он потянулся рукой, чтобы убрать невидимую проблему. Почувствовал ткань. — Это пластырь, ты грохнулся на пол, сильно стукнувшись то ли о стену, то ли еще обо что. — Об косяк, — вспомнил он. — Об косяк, — глухо повторил Намджун. Микроволновка перестала гудеть и громко пискнула. — Там теперь шишка и небольшая царапина. А еще ты немного разбил висок. О картину? Хосок сказал, что она висела слишком криво, когда он тебя нашел. — Ага. Намджун поставил греться вторую тарелку, достал из ящика ложки и положил их на стол. Взял кружку с полки и налил в нее воды из какого-то заполненного почти доверху кувшина. Юнги им никогда не пользовался. Юнги даже не знал, что у него такой есть. Наверное, вода опять подсоленная. Кружку поставили перед ним. Микроволновка снова запищала. Пока Намджун ставил обе тарелки на стол и наливал себе сок из пластиковой бутылки (которой у него точно до этого не было), ему удалось кончиком языка попробовать воду. Черт, этот мерзкий вкус будет преследовать его вечно. — Приятного аппетита, — пробурчал Намджун и сел за стол. За окном шелестели листья и гудели машины. В супе плавали какие-то овощи и, кажется, курица. От него поднимался пар и терпкой влагой оседал в носу и горле. Есть не хотелось. Намджун смотрел так, что выбора у него не было. — Спасибо, — тихо выдохнул Юнги и все-таки взял ложку. Затем поднял глаза, уставившись прямо на друга напротив. — Джун, — тот, проглотив еду, вскинул голову. Юнги тоже сглотнул, но только собственную слюну. — Спасибо. «Спасибо за то, что наложил еды. За то, что позаботился. За то, что пришел и все еще здесь. Спасибо за все». Намджун слабо кивнул. — Можешь ответить мне на один вопрос, пожалуйста? — спросил он. Юнги нахмурился. — Что ты собираешься делать с текстами, которые написал? Он удивленно вскинул брови. А что с ними можно делать? «Для начала, конечно, прочитать», — пронеслось в мыслях. Он опустил ложку в тарелку и вяло размешал то, что в ней было. — Напишу к ним биты. Придумаю аранжировку. Зайду как-нибудь в студию и запишу мелодию. Все как всегда. — А потом? По комнате слабо разносился стук посуды. — Может, запишу свой голос. — Потом, Юнги. — А что потом? — он непонимающе взглянул на Намджуна, что серьезно, выжидающе смотрел прямо в глаза. — Это все. Что еще с ними делать? Тот нахмурился. На секунду дернул уголками губ, открыл рот, снова закрыл. Вздохнул и отвел взгляд. — Выпустить, Юнги, — сказал он после нескольких секунд молчания и вновь посмотрел в глаза. — Записать, свести и выпустить. На какой-нибудь музыкальной платформе, под старым псевдонимом или новым, можно вообще без псевдонима. Юнги подумал: «О нет». Юнги вздохнул: «Опять». — «Мин Юнги» — здорово же звучит, ну? Чтобы твоя музыка была услышана, а не осталась запертой на страницах и в тысяче папок на твоем компьютере. Предложение было абсурдное. Предложение было привычное. Юнги поморщился, покачал головой и проглотил первую ложку супа. Вкусно. Говорить не хотелось. — Они и так слышат мою музыку. — Она сделана на заказ. — Все равно же от меня. — Не тобой исполнена. — Да какая разница? Эти исполнители потрясающие. — Не лучше тебя. — Они профессионалы. — Ты тоже. — Неправда. — Юнги, — Намджун перебил. Смотрел прямо ему в лицо, но Юнги не поднимал глаз. Было незачем. На четвертой ложке супа он, наконец, почувствовал голод. Раздражение снимало ноющую боль в голове — было странно. Шишка на лбу саднила уже привычно. Повисло напряженное молчание. За окном на всех парах пронесся какой-то мотоцикл, скрипя шинами по асфальту. Резинки штанов сдавливали лодыжки, но он пытался не обращать внимания. — Я не буду выпускать музыку, Джун, — вздохнул он и поднял голову. Говорить все-таки было надо. — Ты знаешь, я не хочу быть исполнителем. Я пишу в свое удовольствие и только. Это недостаточно хорошо, чтобы все это увидели. — Это не так, ты знаешь. — Хочешь, я отдам часть текстов тебе? Какие тебе понравятся. Но не все. Некоторые слишком… Не хочу отдавать. — Ни за что. Они встретились взглядами. Намджун смотрел строго, даже немного грозно — с таким лицом он обычно и читал все свои морали. Юнги же просто устал. Хотелось съесть чего-нибудь постного да лечь обратно спать. Голова казалась тяжелой. Он моргнул. Отвел взгляд. — Ну, значит, все. — Нет, не значит. Почему… — Значит, Джун. Пожалуйста. Ты каждый раз поднимаешь эту тему, это… Достало. Я признателен… благодарен за все, что вы для меня делаете. Спасибо, что даешь мне студию. Что приходишь каждый раз, но я… Я не хочу, понимаешь? Мне и так хорошо. — Ну конечно. — Да, Джун. Мне отлично. Замечательно. Я не хочу, чтобы кто-то слышал это. Я не хочу выпускать музыку, не хочу, ладно? Это недостаточно хорошо в любом случае, так что незачем каждый раз это говорить и советовать. Я не буду выпускать. — Ты боишься. — А ты навязываешь. С чего ты вообще все это взял? Я просто не хочу, — выдержав тяжелую паузу, он опустил глаза обратно в тарелку и продолжил есть. — Ну да. — Да! Серьезно, хватит, пожалуйста, — хотелось сжать ложку и громко ударить ей об стол. Еще хотелось почему-то заплакать. Усталость, изнеможение и сон выкачали из него все физические и моральные силы, и Намджун с его советами был… Не к месту. — Ты неправ. «А ты прав как будто», — чуть не огрызнулся Юнги в ответ, но вовремя остановился. Нельзя было ссориться. Намджун заботился, беспокоился, он потратил на него сегодня и вчера так много сил и времени, что вот так ругаться значило бы поступить неблагодарно и низко. Он вздохнул и снова зачерпнул ложкой суп. — Ладно, извини, — понуро произнес Намджун. — Забыли. Дальше они ели молча. Стук ложек, редкие звучные глотки, пение птиц и гудящий холодильник — все, что осталось в комнате. Суп правда был вкусным — доев, Юнги тут же почувствовал, что хочет еще. В кружке воды оставалась еще половина, и он посмотрел на нее, как на предательницу. Гадость была редкостная. Намджун допил свой сок и тут же встал, собирая посуду со стола и аккуратно ставя ее в раковину. — Помоешь потом сам? — Да. Тебе надо идти? — Мне нужно в университет вечером, нужно еще заскочить домой. Юнги снова становилось стыдно. Намджун взглянул на часы и сам себе зачем-то кивнул. Юнги встал следом за ним. — Хорошо. Извини, что задержал. — Все хорошо. Сходи в душ, съешь еще суп, обязательно допей всю воду. Врач оставил себе еще витамины, они лежат на тумбочке у кровати. Юнги, — позвал он, останавливаясь в дверях гостиной. Юнги шел рядом. Ноги казались ватными. Голова — тяжелой, и резинки штанов все еще неприятно сжимали лодыжки. Надо, надо их выкинуть. — Что? — промычал он. Намджун обернулся. Посмотрел внимательно так, оглядел с ног до головы. Вздохнул. Прошел дальше в комнату и стащил свою кофту с дивана. — Сделай это, ладно? — сказал он, засовывая телефон в карман. — Пожалуйста. — Хорошо. — Юнги. — Обещаю. — Славно. Я напишу тебе вечером. Они молча прошли в прихожую: Намджун — уверенно, уже, вероятно, продумывая свои планы на день в мельчайших подробностях. Юнги — следом, хвостиком, без единой мысли в сознании. Дойдя до вешалки, Намджун остановился. Поморщился, вздохнул и обернулся, смотря так, будто ему еще нужно было сказать что-то очень неприятное, но важное. — Вчера Хосок выкинул двадцать банок энергетиков. Пустых. Юнги сглотнул. — Спасибо Хосоку. — В последний раз мы были у тебя две недели назад. Их не было. — Да. — Они плохо влияют на здоровье, ты же знаешь. — Ага. — Я не хочу опять это говорить, Юнги. Ты взрослый человек. — Я взрослый человек, — повторил он. Намджун посмотрел на него пронзительно. Так, словно говорил: «Ты же понимаешь, что это нехорошо?». Юнги не понимал. Но устоять было невозможно. — Я не буду их пить в ближайшее время. — Обещаешь? — Да, — вздохнул он. Намджун взгляд не отводил. — Обещаю, — твердо сказал он. Слова слетели легко. Сейчас никаких энергетиков не хотелось. Лишь поесть снова супа, лечь. Спина снова заныла. — Хорошо, — кивнул Намджун и снял куртку с вешалки. Одеваясь, он вновь посмотрел на него. С признательностью посмотрел: — Спасибо. «Не за что», — хотелось сказать. Есть за что. Куртка шуршала на чужих плечах, и Юнги переминался с ноги на ногу. Намджун вновь о чем-то задумался и взглянул на время на телефоне. Нагнулся, достал кроссовки с полки. На его футболке, выглядывающей из-под верхней одежды, все еще виднелись желтые пятна. Домашние штаны болтались на голенях. Наверное, он пришел к нему прямо из дома. Его пальцы быстро и четко перемещались между шнурками, а лицо постепенно становилось все спокойнее. Он обулся и опять вперился в Юнги строгим взглядом. — Хосок придет вечером, постарайся отдохнуть. Займись чем-нибудь — почитай, посмотри кино. Не смей работать. Юнги, выдержав его взгляд, слабо кивнул. Намджун нахмурился и наклонил голову. Видимо, такого ответа было недостаточно. — Ладно, — сказал он. — Отлично. Моргнув, Намджун отвел глаза и стал рыться в карманах своей куртки. Юнги хотелось сесть прямо здесь, на пол, но он напрягался, чтобы держать спину ровно, а руки — по бокам. Нужно выглядеть нормально. Намджун вздохнул. — Держи. Положи его на дальнюю полку и не трогай, ладно? Пожалуйста. Я не хотел вообще его отдавать, но это нечестно. Ты взрослый человек. «Я взрослый человек». Кожаный переплет выглядел, как прежде. Тяжесть блокнота ощущалась родной, приятной — самой приятной, какая вообще есть в мире. Юнги почувствовал, словно ему отдали ту частичку его души или тела, которой он давным-давно лишился. Он стал цельным. Он стал полноценным. Не хватало лишь карандаша. Он взялся второй рукой за тканевую закладку и провел ею между пальцами. Теперь все хорошо. Он вновь почувствовал себя живым. Намджун вышел из квартиры, тяжело вздохнув и осторожно прикрыв за собой дверь. Сказал на прощание: «Пока». Юнги на это не ответил.