Зловещая долина

Публичная бета включена — Ха! Мы здесь не первые! Полковник кивнул на видную тропку, уходящую в кусты. За ними явственно проглядывали несколько берез и темный ствол сосны. — Просто удивительно, — Джозеф потирал руку, на которую пришелся удар одной противной ветки.       Искать неисхоженный лес в Англии так же трудно и глупо как искать Деву Марию в борделе.       Осень тепла. Конечно, она холоднее чем лето, но пока что за весь сентябрь дождь лил только пару раз. Для Англии это рекорд. Можно сказать, дурной знак. Пока что солнечные дни шли один за другим. Ветер замолкал на открытых пространствах. Становилось так тихо, что из палаты госпиталя можно было слышать редкий хруст ветвей в леске неподалеку. В этой местности проходила оленья тропа. Звери доходили до этого района, натыкались на жилые дома и уходили куда-то в неизвестность, когда понимали, что здесь им не рады. Появлялись олени в этом году так же часто как лил дождь. Врачи посмотрели на погоду, понаблюдали за температурой и решили: для выздоровления пациентам нужно выходить на улицу.       Полковнику Штрохайму полагалось гулять от двух часов в день. Джозеф решил к прогулкам приобщиться. Ему с его ампутацией доктор прописал тоже самое. В Йоркшире немец находился «за компанию». После того, как Джозефа выловили в море и стали зашивать в Венеции, он в полубреду через третьи уши узнал, как связаться со Штрохаймом. Позвонил, при встрече получил подзатыльник за то, что напугал. Потом полковник еле сдерживал рыдания: и не потому, что Карс теперь стал неестественным спутником Земли. В пурпурных синяках, с бинтами на месте ожогов и обморожением на спине, без кисти руки — Джозеф был жив. Рудольф объяснял себе свою реакцию так. Есть люди скучные: их смерть забывается самое большее спустя год, какой фееричной бы она не была. Но есть люди, необыкновенные люди. Их смерть оказалась бы такой неожиданной, что повергла бы в отчаяние половину мира. К таким людям Рудольф относил конечно же себя, фюрера и еще пару знаменитостей. Теперь почетное место в этом списке занял очень везучий и очень языкастый британец. И Рудольф был этому рад.       Они старались выходить из госпиталя сразу после обеда. Обматывались шарфами, натягивали пальто и кивали санитарам, выходя за кованую ограду. Первые несколько дней они обходили деревушку рядом с госпиталем. Старинные дома из серого кирпича, брусчатка, которую проложили еще римляне, сохнущий плющ — в один момент всё надоело. Так их занесло к выходу из поселения. Теперь из больницы они выходили на длинную подъездную улицу, потом возле дома с флагштоком сворачивали на узкую извилистую улицу, ведущую к лесу. Чем дальше они шли, тем больше отступал город — каменные дома исчезали, оставалась лишь пара деревянных лачуг. Древним римлянам брусчатку в один момент стало лень прокладывать: редкие ее куски терялись среди песка и травы, а тропинки эти камни почтительно обходили. В конце концов, гуляющие доходили до высокой вечно влажной калитки (солнце отчего-то обходило ее стороной). «Довольно слабо для границы города» — шутил полковник. Джозеф хихикал. За ней, калиткой, начинались пустОты: огромные долины, разделенные на пастбищные квадраты линиями деревьев в один ряд. Как-то после дождя полковник не мог отвести от этого пространства взгляд: куда не посмотри, был туман. И лишь верхушки тех самых деревьев не могли в нем спрятаться.       Но обычно они на пастбищах не гуляли. Немного пройдя за калитку, они брали курс правее — к леску, который виднелся из окон больницы. Его настоящий размер пока что им был неизвестен — они не оставались там надолго, да и заходили только в его край. Обходили по границе, потом отходили в сторону пастбищ, стояли какое-то время и возвращались. Рудольфу было даже немного грустно. На своих протезных двоих он мог ходить сутками. И слава богам что вообще мог. Его эго не перенесло бы инвалидное кресло.       Возвращались обычно из-за Джозефа. Его культя будто чувствовала, что ее хозяин отходит от врача, начинала ужасно болеть и чесаться. Сам Джозеф стискивал зубы и как ребенок, которого укладывают спать во время празднования его дня рождения, оглядывал мир вокруг, запоминая в какой день как всё выглядело, и предлагал возвращаться. Полковник вздрагивал, словно при пробуждении, кивал, и они брели обратно к поселению. Уже в больнице врач осматривал культю, пожимал плечами и предлагал обматывать ее еще теплее. Так повторялось почти каждый день. Сегодня они решили зайти глубже в лес.       Тонкие деревья встретили их презрением. Сегодня, в первый сероватый день за неделю, их стволы, казалось, стали плотнее друг к другу, а кусты у их корней раскинулись, защищая чащу от вторжения.       Лес йоркширский, конечно, с лесом шварцвальдским не сравнится. Хотя и сравнивать их было странно: пологий регион и гористая местность. конечно, деревья в них будут разными. Но долины полковника настораживали. Из него инстинктивно вылезал стратег, который уже рассчитывал во сколько потерь обойдется это всё перейти. Джозеф рассказывал про Суррей — графство на юге Англии. Леса там были обширнее, древнее. По ним когда-то гоняли дичь аристократы. Рудольф чинно кивал и вслух жалел, что ему запретили самостоятельно выезжать из Йоркшира. Хотя Суррею он предпочел бы Шотландию с ее горами и озерами.       Обычно, на пастбищах где-то в районе горизонта мелькали тени. Они вальяжно переходили с места на место или долго стояли. Иногда до них, Джозефа и Рудольфа, доносилось нежное блеяние. Они успели застать, когда овец пасли ближе к городу. Каждое утро приходилось просыпаться не от побудки медсестер, а от выяснения отношений между пастухом и стадом. При этом, животных возле госпиталя не проводили — такая в этой местности была слышимость. Скоро овечек загонят в стойла, и если они задержатся в госпитале еще на пару месяцев, им повезет увидеть совсем уж пустую землю.       Как-то глядя на небольшое стадо вдалеке, Джозеф стал рассказывать про то, как бабушка одно лето увезла его в Ливерпуль. Джозеф притерся там к компании подростков, но больше всего ему понравилось стричь овец. Это было сильно сказано, ведь Джозеф тогда и подростком не был. Но он помогал взрослым: держал, подавал, приносил и честно пытался запомнить как это делается. Потом, правда, его увезли обратно в Лондон, а в Лондоне овцы, к сожалению, водятся только на открытках. Потом оказалось, — Джозеф усмехнулся на этих словах, — что бабушка пыталась восстановить их сгоревшее семейное поместье. Рудольф лишь неловко улыбнулся, не зная как на такое реагировать.       Он перевел тему. Правда, опять на животных. Рассказал про свое раннее детство в деревеньке. Но больше про то, как он помогал пасти коров — вместе с пастухами, ребятами постарше, выводил их на пастбища и провожал в горы, приносил обед. С особой теплотой полковник говорил про летнее время — солнечные дни, когда усталые животные разбредались по теням от скал и толстых деревьев, ложились и валялись там, пока жара не спадала. Пастухи — и Рудольф в том числе — занимались кто чем: играли в карты, читали, можно было даже поспать. Но все-таки раз в какое-то время они менялись и караулили коров: некоторые телята ужасно хотели пойти изучать мир. Джозеф даже немного посмеялся. Про коров он рассказы слышал редко.       Пустая жухлая поляна, на которую они сейчас наткнулись посреди леса почти напоминала пастбище.       Чтобы пересечь ее, потребовалось около двенадцати шагов. Чтобы пролезть сквозь сухие ветви кустов — повозиться. Так они и нашли ту тропинку у берез и сосны. Полковник посмотрел по сторонам как если бы ему что-то угрожало, и шагнул вперед, туда где было хоть немного протоптано. Джозеф пошел следом. Продвигались они медленно: под ногами шуршали листья, а перед носом постоянно возникали ветки разной толщины. Видимо, по этой тропинке прошел только один человек и очень давно. Рудольф с рыком сломал тонкий ствол осины, преградивший ему дорогу, и злобно бросил его на землю. Под ногами пару раз чавкнуло. Дальше тропки не было. — Давай вернемся к тому куску поля? Во время прогулок полковник редко что-либо просил. Но вот если он предлагал что-то, то выполнить это было со стопроцентной вероятностью хорошим решением.       За те несколько минут что их там не было поляна никак не изменилась. Разве что на нее приземлилось еще немного желтых листьев. Джозеф вышел на середину. Может быть ему просто хотелось покинуть этот непонятный лес, может думал в какую сторону им стоит пойти сейчас. Никто из них пока не нарушил молчание. Тонкая трава манила на себя прилечь. — Может быть не хотел ли бы ты отдохнуть? Джозеф улыбнулся, услышав такую формулировку вопроса. По-английски это можно было сказать проще. Видимо, полковник был очень уж вежлив. — Да, давай. Что ты предлагаешь? Полковника же забавляло титульное безразличие английского языка. В нем не было привычного уважительного «Вы», а предложения строились так, что с другом ли, с пэром палаты лордов ты говоришь — порядок слов один и тот же. Разве что, лязгающее «Сэр» в самом конце приводило всё в надлежащий вид. Благо, они давно перешли на «ты». Спасение мира от слишком уж сильных тварей служило лучше любого тренировочного похода. — Я так думаю, мы могли бы прилечь на траву и оставаться на ней недолго. Земля сухая, — добавил Рудольф, видя недоверие на лице собеседника. Джозеф отвел глаза в сторону, обдумывая. Может быть, он не хотел потом прервать их прогулку из-за подмороженной культи. Но осень в этом году все еще была очень теплой. — Что ж, давай сначала выберем место. В ответ полковник развернулся к низкой потемневшей осине и указал на нее рукой. — Мне кажется, там должно быть неплохо. Ветви дерева свисали куполом, а вокруг ствола почти не было кустов, через которые пришлось бы пробираться. — Пошли. У корней осины было сухо. Рудольф притоптал непослушную траву сапогом. Затем расстегнул пальто, расправил полы как пианист перед выступлением. Джозеф засомневался. — Ты собрался ложиться на землю так? В пальто? — он нахмурился. — Ну, а почему нет? — Полковник пожал плечами. — Шинель ведь для того и нужна. Ты можешь лежать на земле и не мерзнуть. Джозеф понимающе кивнул. — Ну, да. Потом добавил. — Я просто свое испачкать не хочу. Отвечал полковник уже сидя на земле: — Мое большое. Могу расправить, ты ляжешь рядом. И показательно распластался на траве, разложив полы шинели как крылья у ската.       Джозеф хихикнул. Он аккуратно подошел к лежащему собеседнику, осмотрел, как бы он мог приземлиться. Оценил и стал неловко опускаться — сначала на колени, потом на задницу и дальше лег на спину справа от полковника на его шинель. Молодой человек почти упал, пытаясь пристроить уже несуществующую руку. Приходилось орудовать оставшейся целой. Благо, та была главной.       В Венеции Джозефа зашили наперекосяк. Гипс был наложен так, что сломанной ноге даже Иисус в заживлении бы не помог. Разные повязки накладывались друг на друга — чтобы сменить одну, приходилось распарывать все. Несчастная культя долго лежала в одном положении, чего нельзя было допускать, чтобы избежать атрофии мышц.       Врачи даже не пытались подготовить Джозефа к протезированию. Уже прошел срок, на котором это можно было провести безболезненно и без лишних вмешательств. Тем более, что с остатками нервов в руке у пациента было всё в порядке. Поколоченный жизнью Джозеф и не догадывался, что ему так вредили. Поэтому, когда Рудольф при нем стал вслух вспоминать лучших врачей среди знакомых, молодой человек попытался оправдать тех, кто скорее бы сгубил его здоровье, чем сделал бы что-то нормальное.       Свои врачи даже посмеялись, увидев культю. Не в присутствии ее владельца, конечно же. Самого Джозефа они успокоили: рассказали про операцию, про его случай, немного пожалели и приободрили. Потом прописали бандаж на заживающий перелом ноги и лечебную физкультуру: строго предписали ждать.       А в Йоркшире они, полковник и сам пациент, отсиживались чтобы организм последнего окреп в степени достаточной для протезирования. Хотя, делать бы это стоило где-нибудь в более приятном месте — Ницце, например. На нахождении в Англии настоял хирург: мол, на привыкание к новой пище и погоде уйдут силы, а в родной среде телу будет легче. На пословице «дома и стены лечат» настаивал человек, чинивший Штрохайма — и Штрохайм имел все причины ему верить.       Уговорить Сьюзи поехать в Англию было не так уж и сложно. Даже Рудольф удивился. Он заранее заготовил аргументы, ответы на вопросы. Попросил в канцелярии чеки и прочую бумажную муть — так он бы заверил в том, что нет никакого криминала и никого из них не пустят на органы во имя светлого будущего при первой возможности. Их встреча произошла у палаты, продолжилась уже на улочке возле больницы. Рудольф тогда впервые заметил, как на самом деле тесно было в Венеции — пока они со Сьюзи ходили туда-сюда и болтали, им приходилось лавировать между кучей другого народа, чтобы не потерять друг друга из вида. Девушка с любопытством рассматривала букетец, который ей еще в больнице вручил полковник в подарок в честь встречи; сам полковник поправлял бинты, обматывающие половину головы с деталью-моноклем на глазу, чтобы девушку и прохожих не пугать. Гражданская одежда ворошила воспоминания двадцатилетия. Рудольф предложил прогуляться не просто так. Чего виновник всей поездки, Джозеф, не хотел, так это расставаться со Сьюзи. Из-за этого он даже был готов не протезироваться вообще. Конечно, Сьюзи об этом не говорил никто. Да и Рудольф в своих доводах жутко не хотел использовать этот факт. Мужчина его припрятал на самый крайний случай.       Он начал издалека — немного поговорил о погоде, поспрашивал про здоровье, пожурил санитаров за то, что Сьюзи вообще пришлось за больным ухаживать. Девушка отшучивалась. За Джозефом она могла бы ухаживать бесконечно. Сьюзи говорила на таком же ломаном английском, как и врачи здесь — они имели на это полное право. Рудольф намеренно сокращал предложения. Помимо английского он говорил на трёх языках, а родной немецкий в его исполнении звучал хуже смеси Канта и Гегеля — заумно и нудно. В переговорах такая манера даже помогала, но Сьюзи бы вряд ли продержалась и полминуты.       Диалог шёл приятно. Девушка отвлекалась от больничного вида и химических запахов, теребила букет в руках, смеялась над переведённым шутками. И очень удивилась, когда ей предложили поехать вместе с Джозефом на лечение. Само предложение её не смутило, но копии документов, достанные чинным движением адъютанта, Сьюзи всё же прочитала. Её больше удивило, что Рудольф, который казался ей прямым человеком, так долго разводил кашу из вежливостей.       И она приехала. Полковник и не такой уже несчастный и больной Джозеф были в Лондоне уже пару недель, дела улаживали. Один в посольстве, другой собирал вещи из старого дома. Они встречали Сьюзи на вокзале Виктория. И не зная её национальности, Рудольф бы смело причислил её к заносчивым англичанам — так удачно вписывался ее вид в королевские извилины железа. В Йорке Сьюзи было не место. От сельских пейзажей самих по себе веяло спокойствием, они хранили останки старины и равнодушно позволяли по себе ходить, но само присутствие Сьюзи превращало их в декорации для новомодных тогда фильмов ужасов. Казалось, что там случится кровавая развязка. Рудольф надеялся, что его еще можно было удивить. Сьюзи ходила гулять вместе с ними. Её присутствие отрезвляло, но без особых результатов. Рудольф (всё еще) завидовал паре, когда заставал Джозефа лежащим у девушки головой на груди. И кому он завидовал — он понять не пытался. Джостара такие вопросы не мучали. Он получал свой кусок ласки от мягких женских рук, проводивших по его макушке и прижимавших ближе.       От Рудольфа, который был сейчас рядом, Джозеф требовал тоже самое. Он устроился рядом на земле, прилег на левый бок так, чтобы не давить телом на культю, а голову — с благосклонного кивка, конечно же, — положил так, как обычно клал у Сьюзи: слегка давя щекой. И его никак не волновало, что это была плоская мужская грудь. Воистину, английское воспитание сочеталось в нем с чисто джостаровским безрассудством.       Джозеф пролежал так пару минут. Потом нахмурился. Потом повернул голову так, чтобы ухо было полностью прижато к чужой груди. — Не поверишь, — поднял взгляд на Рудольфа, — я кажется не слышу твоего сердца. Совсем. Полковник улыбнулся и хихикнул. — Конечно, не слышишь. Сейчас я спокоен, и оно очень медленно бьется. — Медленно? — Редко. — мужчина положил голову на землю и снова ее поднял. — Оно набирает много-много крови и эссенции, держит это все секунду, а потом с большой силой толкает. Смесь разливается по телу. Всё как обычно, только медленнее. Джозеф не отрывал от полковника взгляд. Он очень внимательно слушал, может даже и не понимал, что слушал, но такого объяснения ему, казалось, достаточно. Предсказывая вопрос, Рудольф продолжил: — Чтобы оно билось как нормальное, я должен или убегать или драться на тяжелых рапирах. Тогда мотор сразу перестроится и начнет качать кровь активнее. А так я лежу, — мужчина запрокинул голову, — и сердцу стучать незачем. Джостар тихо усмехнулся и устроился так, чтобы шея не затекла. Теперь Рудольф мог видеть его макушку. — А у меня стучится хорошо. Эти слова бы слились с шорохом осины рядом с ними, если бы Джозеф не говорил дальше. — Доктор удивлялся, что у меня не случилось инсульта. — Может быть инфаркта? — ненавязчиво предложил Рудольф. Вместо макушки Джозефа теперь он мог видеть его лоб. — Не знаю. Может и того и другого. Пощупаешь? Молодой человек задрал голову, чтобы посмотреть на полковника. Полковник не понял, что от него хотели. — Что пощупать? — Ну, пульс. Джозеф приглашающе приложил три пальца своей руки на шею, на точку прямо под углом челюсти. — Может я думаю, что все в порядке, а у меня ишемия и я умру. После всего, что я.— он сглотнул. — После всего, что все мы пережили, было бы грустно умирать из-за скачущего сердца. — Аритмия, ДжоДжо, аритмия. — Рудольф расплылся в умиленной улыбке. — Ишемию, к сожалению, так просто не вычислить. — Правда? — Да. Джозеф фыркнул. Ушки у него были на макушке, сложные названия болезней для него как эльфийские словечки — интересно, красиво, хочется везде вставить.       Рудольф на приглашение поддался. Руку — на которой не лежал один британец — он поднес сначала к челюсти этого британца. Полковник волновался: захват протеза ломал некстати попавшие в него предметы за секунды. Эксперименты показывали, что кончиками пальцев он может спокойно сносить стены, и весь процесс займет от силы три минуты. Причем, две с половиной минуты, стена будет разрушаться под собственным весом. Чтобы свернуть шею человеку, видимо, придется потратить меньше мига.       Джозеф об этом всем, конечно, не знал. Поэтому и открывал так горло, чтобы ему всего лишь померяли пульс. И не понимал, почему он еще не чувствует железо у себя на шее.       Рудольф мягко приблизил кончики пальцев туда, где раньше пальцы держал Джостар. Мужчина старался не давить: он даже не мог сказать точно, что он вообще как-то трогает место с артерией. Хотя, нет. Мини-импульс от пальцев значил, что произошло касание. «столкновение с предметом или поверхностью» по-научному. Рудольф мягко пошевелил подушечками. Теперь кожа на ощупь для него не отличалась от натянутого на балки брезента.       Воображение и память ворчали: наверняка шея у Джозефа была такая мягкая, упругая, молодая и теплая. По-другому быть не могло. Пульс мужчина прощупать не мог. Его руки не были настроены на такие слабые вибрации. Теперь Рудольфу нужно было попасть под бомбежку, чтобы хоть что-то почувствовать этими пальцами. — Что скажешь? — Не чувствую ничего. — Совсем? — Да. — Интересно. — Джозеф пожал плечами и устроился поудобнее щекой на груди у полковника. Глаза молодого человека закрылись. Он собрался подремать. Рудольф улыбнулся и сам опустил голову на расправленный воротник шинели.       С тех пор, как ему три четверти тела заменили на провода и платы, чувствовать «что-то» действительно стало сложно. Конечно, ведь пришлось пожертвовать парочкой органов чувств, — осязанием, зрением. Потом еще какой-то момент быть немобильным: тело упорно не хотело привыкать к новым конечностям, а координацией перед ним мог похвастаться ребенок, только что сделавший первый шаг.       Выздоровление происходило очень медленно. Рудольф извелся от скуки. Читать ему запрещали, новости — особенно. Радиоприемник оставался у медсестер, санитаров и врачей, а на них не работали даже угрозы партией — не делились. Посетителей в эту часть госпиталя не пускали. Рудольф ни разу не видел даже несчастных практикантов, которые по рассказам его друзей-врачей обычно слонялись под ногами и их приходилось нагружать уборкой. Других заблудших пациентов вежливо провожали в допустимую часть госпиталя. «От болтовни подлодка кверху брюхом всплыла» — так отшучивался Рудольф перед стеной и потолком. Было одиноко. Он придумал эту фразу в первые дни после операций на мозгу. Ему подтягивали глазной нерв, поврежденный взрывной волной, проводили к мозгу провода — один глаз полностью погиб, и ему решили нарастить в пустой ямке работающий протез. Ходить хоть как-то было невозможно, вот Рудольф и лежал, рассматривал плывущий перед полу-слепым глазом потолок, а потом поворачивался набок и повторял.       Вокруг даже пылинок не было, чтобы их посчитать! Постепенно сознание привыкло к такому положению дел. Даже уже родное шило из задницы куда-то исчезло. Зря, конечно. Подавляемые суетой эмоции постепенно поползли наружу. Ну, или в сознание, если говорить буквально. Рудольф бы процитировал Фрейда, если бы у него были слушатели.       Тревоги было больше всего. Офицеры младше хотели сделать лучше: ему шепнули, чем закончилось дело в Мексике. Сантану нейтрализовали, тех кто остались расформировали, потом документы забрали, свидетельства произошедшего устранили. Про Джостара и его старика — ни слова. Они точно выжили, полковник в них не сомневался. Деньги Спидвагона и смекалка этого юнца — вот что нужно в этом мире порядочному человеку. Рудольф ничего из этого не имел. Вот и выкарабкивался за счёт армейских вложений.       Скука, конечно, перманентно поселилась в его палате. С неё все рефлексии — как это тогда модно называлось — и начались, в церковь не ходи. Чувства прогрызались сквозь тело хуже крыс бегущих от жара как в старой китайской пытке. Какие-то воспоминания вызывали тупое сожаление. Какие-то даже веселили. Одни пугали. В том числе, паршивое принятие того что по отношению к Джостару, этому наглому юнцу, существует симпатия. Он был из идеологических врагов — по крайней мере, по форме черепа.       «Мой дорогой», «мой мальчик» — Рудольф никого кроме Джозефа не хотел так называть. Разве что псов. Его собаки с щенячества ходили за ним по пятам, звонко цокая когтями и виляя хвостом. Но после операции и после их первой встречи пришлось посылать за старой одеждой на квартиру. Собаки, запущенные в палату к своему хозяину, остановились, не сделав и пары шагов. Они испуганно ощетинились, заскулили и, цокая когтями, рванули из комнаты, сбив с ног случайного лейтенанта. Похоже, от Рудольфа тогда все-таки несло трупнинкой. Потом собаки привыкли, признали хозяина и стали как раньше ходить за ним хвостом. Только теперь они жалостливо облизывали ему остатки живота на смыке корсета и ребер на погоду и иногда грызли протезы рук. Джозеф напоминал собаку. Подросшего щенка охотничьей породы, выведенной для прогулок английских королей. Рудольф даже был польщен такому знакомству. К нему льнули как к печке, он понимал почему — харизму и ум не пропьешь. Но свои мысли по этому поводу его морально убивали. Не факт личной связи с мужчиной — Рудольф своих адюльтеров не стеснялся, хотя про влюбленности старался не думать.       Джозеф был... молод. Обычно, Рудольф даже не счел бы это большой проблемой. Его мать была выдана замуж в шестнадцать; если бы ему самому приспичило вдруг жениться, он бы выбрал девушку помоложе, а его смерть стала бы для неё освобождением. Так было принято, такое Рудольф видел повсюду и даже был не против быть частью такой традиции. Но на Джозефе эта логика ломалась пополам и вдребезги. Джозеф был молод — и вспоминая себя в таком возрасте, Рудольф заклинал от симпатии человека старше. Да и к тому же, он ни разу не считал сколько девятнадцатилетних проходило через его командование — и такие подсчёты в его планы совсем не входили. — Эй, — Штрохайма тихо позвали. Он приоткрыл рабочий глаз и посмотрел на компаньона. Сам Джозеф не двинулся. Как сонный ребенок он находил силы шевелить только губами. — Можешь, пожалуйста, перестать флиртовать со Сьюзи? Или он просто не хотел смотреть в глаза во время разговора. «Мне больно когда я не пуп вселенной» — вот что услышал Рудольф. — Я ведь хочу на ней жениться. В этом читалось «не трогай мою женщину». Такой молодой, а уже собственник.       Рудольф действительно позволял себе многое в пределах разумного. Галантно подать руку, пропустить в двери с томным удивлением, взять для девушки пудинг за завтраком — такими жестами показывали свое вежливое уважение, но никак ни к чему не склоняли. Но если Джозеф так реагировал, значит у их поколения привычки уже изменились. Рудольф иногда забывался и не думал о том, что по обычной арифметике британец годился ему в сыновья. Даже как-то верить не хотелось в такое обмельчание нравов: неужели дети Джозефа и Сьюзи уже даже не станут ухаживать друг за другом и при первой же встрече прыгнут в постель? — ДжоДжо, — Рудольф сощурил глаз и посмотрел вниз, — тебе не стоит так переживать. — И я, и Сьюзи просто шутим. Мне весело играть в джентельмена, ей не так скучно в Йорке. Джозеф что-то проворчал. — Тем более, я тебе не конкурент. Вернее, — Рудольф горделиво себя поправил, — я, конечно, конкурент, но вас господь создавал вместе. — A match made in heaven? — Конечно! Ей не нужен, — Рудольф секунду подбирал слово, — ей не нужен страшный старый воин. «Самовар». Вот на чем он споткнулся, говоря эту фразу. Слово, пришедшее в Веймар после Великой войны с восточными мигрантами. Самовар. Человек, вернувшийся без конечностей. Такие сновали на своих досках, если были, у церквей. Сидели у стен или рядом с лестницами. Перед ними обычно стояла пыльная фуражка или такое же пыльное блюдце. Прихожане кидали им пфенниги. Особо добрые, конечно, участливо клали марку одну-другую, но чаще всего слышался именно лязг монет. Назвать себя таким словом значило предать Родину. Не из-за истории слова — из-за значения. Назвать себя так значило обесценить труд инженеров, врачей, которые поборолись за его жизнь. Поборолись и выиграли, хотя могли и сшить сначала тело до приличного вида, а потом и закопать где-нибудь. Рудольф себе позволить такое не мог. — Я хочу жениться на Сьюзи. — повторил Джозеф. Полковник всё понимал. Он не мог назвать имени девушки лучше для Джозефа, чем Сьюзи. Ранний брак учит ответственности, — думал он — и усмиряет бурю в голове.       Сам Рудольф мог жениться очень много раз в течение всей обычной жизни. Только вот чесотка в паху и жажда чувств привели к тому, что он имел сейчас. Для Джозефа — для поддержания образа — была рассказана трагичная история о скорбящей женщине, муж — читать Рудольф фон Штрохайм — которой пропал без вести на задании. Пришла похоронка, сорок дней траура, новый муж — из военных, для продолжения арийского рода. Джозеф удивлялся и сочувствовал, Рудольф смеялся: он же просто объединил всю ту агитацию, что крутили перед сеансами в кино.       Если войны не случится, — а она обязательно должна случиться, об этом говорил весь военный мир, — все, что ждало его: смерть в подвале под научным центром или одинокая старость на инвалидном кресле. Забавно, что для полковника первый исход стал бы даже удачным. Рудольф бы сделал всё, чтобы устроить эту свадьбу. Нашел бы кольца, сходил в церковь. И сделал бы всё, чтобы приличных колец не нашлось, а церковь сгорела дотла. — Я хочу жениться на Сьюзи. — Джозеф снова пристроился на чужом теле. Рудольф тяжело выдохнул, закрывая глаза. — Я знаю. * Англичанам приезд живого трупа разработки Рейха объясняли дипломатией. Так налаживается дружба, смиритесь, сэры и пэры. Для Вермахта причина была подобрала коварнее: Джостар мог пригодиться. Его дядюшка, мол, уже на ладан дышит, а компромат с участием такого перспективного молодого человека вполне стоил в районе двух подводных лодок или семи танковых дивизий. * — Я так бы хотел протез, как у тебя. — М? — Протез, говорю, хотелось бы. Было бы круто. — Тебе нравятся мои конечности? — Да. — Давай я попрошу, чтобы тебе сделали. Будет такой подарок на день рождения от меня. Когда у тебя день рождения, ДжоДжо? — Он был вчера. Джозеф выдохнул через нос. — А. — Рудольф кашлянул, чтобы скрыть неловкость в голосе. — С днем рождения тебя, ДжоДжо. *       Осенью темнеет рано. Уже в пять зажигаются первые окна, в шесть — фонари, в полседьмого уже не выйти на улицу.       В лесу темнеет в два раза быстрее. Солнце еще играет в облаках где-то наверху, но здесь, в травяной обители, деревья уже посерели, и трава начинает влажнеть.       Рудольф, прижатый к земле весом Джозефа, неловко пошевелился, поднося к своему носу левую руку. Офицерские часы, тикающие как механизм в грудной клетке, никогда не покидали кисти полковника. Даже при взрыве, когда его тело разорвало на куски. Рудольф уже щурится, пытаясь подметить положение стрелок. Потом вздыхает — Джозеф невольно просыпается от движения груди под своей головой. — Уже пора. В семь у госпиталя запирались ворота. Не успей они к этому времени, пришлось бы лезть через забор. — Нас скоро будут искать. Если бы они были обычными пациентами, на их пропажу бы просто пожали плечами и закрыли глаза. Но в одного из них вложили половину бюджета Вермахта, а другой должен был унаследовать фонд-миллионник. Их нашли бы в этом лесу даже без собак.       Джостар прикрывает глаза, на его лице явно читалось недовольство. Но он все же встает: нарочито кряхтя садится на колени, со смаком зевает и трет глаза. Потом щурится, как птенец воробья, смотрит на Рудольфа, молча встает на ноги и отряхивает брюки. — Сегодня поздно вышли, — слышится от него бормотание. — Да, — Рудольф потягивается и собирается сесть. Они задержались в госпитале. К полковнику приехал механик, чистил линзы и шарниры где-то в локтях и коленях. Бедный мужчина на экспрессах мотался из Йоркшира в Лондон и обратно по первому кивку начальства. Через посольство наладили перевозку нужных материалов. Механик следил за состоянием организмов, врачи — за тем огрызком, что остался от человека. Дипломаты же утешали, отчитывались, заявляли, договаривались — одним словом, делали всё возможное, чтобы немецкое оружие массового поражения в лице полковника не подавало носу из Йоркшира и при этом не перегнило окончательно.       Дорога обратно шла быстрее. Из леса виднелись жуткие поля, за полями спрятались дома поселка, у домов поселка — улицы укладки римских рабов. Там и до больничной изгороди рукой подать. Её викторианские изгибы, обросшие сухим плющом, напоминали колючую проволоку. Но такая красота приветствовала только на входе: по периметру госпиталь окружала невысокая, но крепкая неровная каменная стена.       В следующий приезд механика, Рудольф передал ему короткую записку: «Протез левой руки. На ампутант. Облегченную — для гражданского. За основу взять мою модель».