Не называть по имени

Герман был в ярости. Хорошо контролируемой, подавленной, холодной, колючей и разъедающей его изнутри, словно полчища голодных кошек, но ярости. Всё внутри него клокотало и требовало вырваться наружу, чтобы разорвать на мельчайшие кусочки капитана, мать его, Арнольда Арамону. Поначалу всё шло хорошо. По плану. Несмотря на то, что выспаться Герману не удалось, он был уверен, что с утра дня Святого Фабиана Арамона будет в состоянии провести присягу. Его, Германа, присутствие там было совершенно необязательно, хотя и желательно — по личной просьбе кардинала, который не упускал шанса взглянуть на Германа в окружении светских людей. Но головная боль, сперва почти незаметная, а затем просто ноющая, пусть и не доставляла особых неудобств, но отвлекала от мыслей и не давала сконцентрироваться на книгах. Поэтому он собирался выйти почти что к самому началу, пока последние из будущих эров всё ещё прибывали. В оставшейся жилой части Лаик не было никого, даже слуг, и Герман надеялся забиться в тёмный и прохладный угол, чтобы никто и ничто его не беспокоили. Ага, как же. В узкой галерее, ведущей к основному залу, он столкнулся с Арамоной — и тот чересчур радостно осклабился, даже не намереваясь сделать хоть шаг в сторону, чтобы им можно было спокойно и удобно разойтись, не задев друг друга. — Готовы, отец Герман? А то я без вас с утра даже заскучал. Герман заскучать не успел — хотя бы потому, что, просидев ночь без сна и слепо смотря в одну точку перед собой возле почти мирно дрыхнувшего Арамоны, он так и не смог избавиться от мысли, что всё произошедшее накануне вечером — пустой фарс, игра и странная попытка добиться от Германа… чего-то. Какой-то реакции или эмоции, которая должна была заставить его совершить глупый поступок, который раз и навсегда лишил бы его возможности чувствовать себя в этих стенах более-менее комфортно. И сейчас это ощущение двойного дна только усиливалось. — Сперва — посвящение, затем — всё остальное. Арамона отвесил ему шутливый поклон — такой, что пришлось сжать челюсти до скрежета, чтобы сдержаться. Стоило Герману выйти боком, протиснувшись мимо Арамоны, чтобы найти себе место в глубине зала, как он почувствовал чей-то колючий взгляд — и замер, понимая, что избежать ещё одной встречи не удастся. Кардинал, конечно, не смотрел конкретно на него, но явно его заметил — и понимание — он знает, что Герман здесь, — ситуации не помогало. В зале пахло… тяжело. Смесь из запахов — трудно определимых, тяжело отделяемых друг от друга — давила на виски хуже так кстати отступившей головной боли. Герман знал, что он не единственный альфа в помещении, но все они находились достаточно далеко от него, чтобы это могло вызвать неудобства. Да и вряд ли кто-то из дворянских отпрысков внезапно решил бы предпочесть службу церкви службе оруженосцем. Когда вместо затылков унаров — постепенно становящихся бывшими — Герман поймал горделивый взгляд из-под так небрежно уложенных кудрей, таких, будто Арамона не перед королём стоял парой минут ранее, а заявился сюда прямо из купальни, где от жара воды его волосы завились ещё хуже их обычного состояния, он понял, что все его надежды на решение их с Арамоной «ситуации» на словах тотчас разрушились. Арнольд Арамона смотрел на него выжидающе — и со всё той же ухмылкой, в которой Герман читал крайне однозначные намёки. Вероятно, Арамона об этом знал. И вовсе не скрывался. Стоило дверям раскрыться, чтобы пропустить в зал Первого маршала Талига, герцога Рокэ Алву, как Германа пронзило внезапным осознанием. Арамона делал всё возможное, нарочито показушное и очевидное для того, чтобы чуть более внимательные зрители этого маленького театра приняли его за альфу, который едва может дождаться, чтобы оказаться возле своего омеги. Герману захотелось завыть — не позволила только развернувшаяся прямо перед ним драма Ричарда Окделла, куда более интересная, чем его собственные проблемы. Он вновь встретился взглядом с кардиналом — и даже сквозь всю длину зала прочитал немой вопрос, стоявший в глазах главы церкви. Конечно же, Сильвестр знал, кем был Герман. И, естественно, от него не укрылись поползновения Арамоны. Закономерно, что ему нужны были объяснения, к которым Герман пока что не был готов. Герману вообще не хотелось конкретно в данный момент заниматься хоть чем-нибудь, кроме собственной головной боли. К сожалению, в понятие «собственная головная боль Германа Супре» уже около полугода входил Арнольд Арамона. Поэтому Герман был зол. Найти Арамону после церемонии было просто — достаточно было, даже не слишком напрягаясь, следовать за ярким шлейфом. Не то чтобы Герман был особым любителем, просто не запомнить конкретно этот винный запах было абсолютно невозможно, потому что этой почти ощутимой на языке сладостью иногда пахли даже волосы Арамоны. И уж теперь-то Герман совершенно точно знал причину этого запаха — и крылась она совершенно не в том, что у Арамоны была припрятана безумно дорогая заначка. Удивительно, что, когда тот нашёлся, он всё ещё был трезв. Но его шумное, резкое, поверхностное дыхание совершенно ясно выдавало его состояние. Ну и ещё человек, который себя нормально чувствует, не будет прижиматься лбом к холодной стене каменного монастыря. — Я тебя чую, — прохрипел Арамона, и это явно не было комплиментом: едва Герман сделал к нему шаг, тот тут же отпрянул, развернулся, выставляя руку в защитном жесте. — Уйди. — Пауза. — Уйдите. — Это приказ? — с каждым мгновением, которое Герман проводил рядом с Арамоной, он чувствовал, как его гнев превращался во что-то другое, не менее тёмное, но гораздо более липкое и пугающее, жадное, жаждущее и голодное. Он надеялся никогда этого не испытать, держа в узде собственные страсти, но… — На колени, — почти шёпотом приказал Герман и шокированно проследил за тем, как Арамона — эта гордая, заносчивая сволочь — действительно опустился на колени. Герман знал, что оно должно так работать — теоретически, из книг — но видел это впервые. Арамону трясло — ровно так, как он сам рассказывал днём ранее, точнее, ночью, и Герман заметил подсохшую кровь на его искусанных губах. Герман понимал, вернее, догадывался, что происходит, но, видят святые, он лишь читал об этом и никогда не был готов к тому, что увидит собственными глазами ту самую пресловутую ломку. Такое ведь бывает крайне редко. Когда сознание против тела, разум против плоти, рацио против эмоцио. Когда желания становятся сильнее любых доводов, когда то самое животное в каждом из них просыпается и требует своего. Хуже всего было не желание Арамоны, которое Герман чувствовал даже против своей воли, просто по внешним признакам, а свои собственные реакции на всё это. Потому что в своём-то самоконтроле Герману ранее не приходилось сомневаться — ни в отрочестве, ни в юности, когда он учился с такими же мальчишками и только-только должен был принять себя. То, что он оказался альфой, удивило Германа, пожалуй, больше всех. Для него это было ни хорошо ни плохо, просто обстоятельство жизни, которое стоило принять, которое незримо намекало, что он сын своего отца, причём совсем не того, кого предполагало абсолютное большинство. Пол по наследству не передавался, но совпадение всегда было хорошим знаком. И он никогда не испытывал этого самого желания, когда всякие запреты кажутся зыбью, а единственное, чего хочется — это взять и присвоить себе человека просто потому, что он как будто уже твой, но сам того ещё не знает. Но сейчас внутреннее чудовище Германа проснулось от спячки и требовало своей жертвы, разбуженное (намеренно!) Арамоной. Создателю — Создателево, телу — телово, и, о Леворукий (потому что всё плотское оставалось ему), почему же именно он, почему не какой-нибудь юный невинный унар, который ещё толком сам себя не знает, чтобы раз и навсегда запретить себе думать о подобном, прикрываясь мыслями, что грешно желать неразумное дитя (и пусть этому дитяти вполне могло быть шестнадцать лет или больше). За что ему эта возможность вместо испытания? Ведь за это его никто не накажет и даже не осудит, более того, возможно, кто-то даже был бы за то благодарен — мол, наконец-то на Арамону накинули узду, приручили, успокоили бешеного свина, вот только никто не спросит, какой ценой. Герману же и без того не привыкать жертвовать собственными чаяниями и надеждами во имя других, ведь так? Герман заставил себя глубоко вдохнуть и мягко провёл ладонью по голове Арамоны. Будь это кто-либо другой, их, может, и можно было принять за клирика и ему исповедующегося, но увы, они были на совершенно противоположной стороне от признаний в прегрешениях. — Вы понимаете, что происходит? — голос Герману не изменил, лишь стал чуть тише, чтобы эхо от их разговора не было таким грубым и не выдавало сразу их местонахождения. — Что с вами такое? — Конечно. — Арамона попытался огрызнуться, но даже он должен был понимать — кусать кормящую тебя руку отчаянно, глупо и не стоит того. Пусть Герман и в буквальном смысле его, конечно, не кормил (пока что), но явно владел ситуацией куда лучше. — Мне сказать вслух? Так хочешь потешить своё себялюбие за мой счёт? Оказывается, иногда Арамона мог думать вполне себе самокритично. — Я хочу помочь вам. — Вчера уже обещал. — Я обещания свои держу. На этих словах Арамона дёрнулся, и ровно в тот же момент Герман сжал ладонь, не позволяя тому отстраниться, и чуть потянул на себя, чтобы удобно взглянуть прямо в глаза сверху вниз. — Ты обещал всё, что я захочу. Герман не смог не улыбнуться — и сам же прикусил язык, чтобы не ухмыльнуться, как дикий зверь, почти что облизывая клыки. — Я помню. Но вы вряд ли действительно хотите того, о чём думаете. Герман просто не мог позволить Арамоне потерять голову. Даже от самого себя и от тех его страстей, которые могли диктовать такие желания, каких у него никогда до того не было. Герман опустился на одно колено для удобства, провёл пальцами по щекам Арамоны, колючим от небритости, почувствовал, как тот дёрнул уголком рта, когда Герман подушечкой едва задел губу, и отвёл взгляд первым. Не потому, что не выдержал — мог бы ещё долго играть в гляделки и вышел бы победителем, — но потому, что внутри всё требовало нагло и насильно опрокинуть Арамону навзничь, поясом связать запястья, хотя он всё равно, наверное, не стал бы сопротивляться, сорвать штаны и бельё и, даже не заботясь о каком-либо удобстве или минимальной безопасности, взять то, что так отчаянно без слов требовало его взять. Больно, грязно, властно, оставляя не столько свои следы, сколько синяки, царапины и кровоподтёки, которые принесут боль им обоим. И для надёжности просто загрызть его, впиться в глотку, в так наверняка доверчиво подставленное горло… Герман того не хотел, хотя практически читал это в зелёных глазах, где плескалось его личное безумие и яд. И пусть он был всего лишь чуть меньше ростом, чем Арамона, и телосложением всё же уступал бывшему, но солдату, он всё равно чувствовал в себе силу, которая могла бы удержать даже мечущегося в его руках Арамону. — Что, не нравлюсь? — прохрипел вдруг Арамона, сбивая Германа с мыслей о том, как предотвратить непоправимое. — Конечно, куда мне до всяких там… Окделлов. Старый потасканный пёс. Не первой свежести мясо, которым пренебречь не стыдно, да? Не такая лёгкая добыча. Герман уставился на Арамону, стараясь полностью осознать им только что сказанное, а чудовище внутри на миг замерло, задумавшись, не опасно ли для него вкушать психически нездоровых омег. Впрочем, с ума, как известно, поодиночке сходят. — Кто остался в замке кроме нас? — Что?.. Вопрос явно был не из тех, к которым Арамона мог бы готовиться, но это хотя бы заставило его взгляд перестать быть таким мутным и сосредоточиться на делах более приземлённых. — Сколько людей ещё в Лаик? — Слуги разве что. Всех считать? И прежде, чем Арамона продолжил бы задавать свои такие бессмысленные сейчас вопросы, Герман поставил руку на его ногу и рывком сдвинулся вперёд, вынуждая Арамону отклониться назад и опереться на руки за спиной. И никакой стоячий ворот рубахи не мог скрыть от Германа такого манящего кадыка. — Так что вы там говорили? — продолжил разговор Герман, шумно и не скрываясь принюхиваясь к коже, шепча так, чтобы Арамона наверняка чувствовал его дыхание. — Про мясо? Про добычу? Про… доступность? Арамона сглотнул — и ровно в этот же момент Герман позволил себе прикоснуться губами к выступу гортани, а затем, почувствовав движение, широко лизнул кожу сбоку, ощущая, как там, под ней, течёт беспокойная дурная кровь по жизненно важным артериям. Шея Арнольда Арамоны была девственно чистой — даже удивительно — и на ней не было ни следа от чьей-либо метки. Никакого намёка. Лишь мелкие шрамики от порезов после бритья. Редко, но метко. Как типично для него. Отстранился Герман так же резко, как и прильнул — и поэтому лишь заметил испуганный и абсолютно шокированный взгляд Арамоны. Он поднялся быстрее, чем сам того от себя ожидал, и подал Арамоне руку, помогая встать из не самой удобной позы с холодного пола. — Что бы я вам ни обещал, это не должно быть… тут. — Разумность возвращалась вместе с пониманием, что его самоконтроль попросту пожрали кошки. — Пойдёмте. Арамона повиновался, хотя и держался напряжённо, опасливо поглядывал на Германа и шарахался от любого постороннего звука так, будто их могут застать в любой момент все и сразу. Это даже чуть-чуть забавляло, пока Герман не вспоминал, как резко разнилось поведение Арамоны сейчас и тогда, на церемонии. Тогда хотелось просто сломать ему шею, сейчас — предварительно надругавшись. Дверь за ними в собственной же комнатушке-келье Герман закрыл плотно и надёжно, хотя слуги и без того редко решались его беспокоить. — Ну и? — спросил Арамона, глядя исподлобья. — Ты хоть знаешь, что делать дальше? Лгать, особенно в такой ситуации, было предельно глупо. Герман кивнул. Арамона жалобно выдохнул — уже, видимо, не мог скрывать или не видел смысла притворяться — и закрыл лицо руками. — Были у тебя омеги? До… до меня. Герман покачал головой. И затем озвучил, понимая, что Арамона на него вовсе и не смотрит: — Нет. Арамона выругался, сложил руки на груди и, видимо, попытался помолиться хоть кому-то, в кого он мог верить в этом грешном и несовершенном мире. Тянуть кошек за причинные места — опасная затея, и Герман совершенно не хотел дожидаться момента, когда Арамону перемкнёт до состояния невменяемости. Стоило взять инициативу в свои руки (и не только её) и направить всё, что ещё было в них разумного, в приемлемое русло. Герман очень надеялся, что он хотя бы сможет остановиться вовремя. Загривок Арамоны продолжал пахнуть сладким вином, но на кончике языка Герман ощутил внезапную кислинку, как что-то, что не сразу раскрывается, что надо уловить, чтобы, распознав однажды, чувствовать всегда. Он не спешил и не торопил Арамону, расправлялся со всеми его застёжками и пуговицами намеренно медленно, давая себе возможность остудить голову, а ему — отказаться, но ни первого, ни второго, конечно же, не случилось. Герман едва-едва провёл кончиками пальцев по открывшейся шее Арамоны и прижал их под челюстью, вынуждая того запрокинуть голову. — Отчего же вдруг вы потасканный-то, шея у вас абсолютно нетронутая? — сказал он негромко вслух скорее для себя — вряд ли Арамоне были приятны эти мелкие замечания, но его уже не то чтобы спрашивали. — Конечно, породистых собак щенками разбирают, но я предпочёл бы опыт юности. — И, встретившись с ним взглядом, Герман чуть улыбнулся. — Я попрошу вас сообщить мне, если вам будет что-то не нравиться. — Уже можно начинать? — Можно. — Говорю. Герман позволил себе на миг отвлечься на почти хорошую шутку, прежде чем продолжил методично избавлять Арамону от какого-то совершенно неприличного количества одежды. Тот не сопротивлялся, но и не помогал, откровенно пялился на Германа и, что важнее, и Герман это знал, — ждал приказа. Ждал возможности передать ответственность за происходящее, чтобы не пришлось потом самому вспоминать об этом. — Я могу?.. — когда и без того не сильно богатый на терпение Арамона не выдержал и протянул руку к Герману, он резко выпрямился. — Да что ты шарахаешься от меня, как от Леворукого? — Нет, не можете. — Герман решил проигнорировать выпад. — Без разрешения — меня — нельзя. Ясно? Повиноваться Арамона хоть и не любил, но умел. Герман не мог понять, что было для него в Арамоне притягательным. Но что-то было, что-то, что заставляло его в своеобразной манере, соответственно их ролям и положению, проявлять над ним что-то вроде покровительства с оттенком воспитания и присмотра. И это не было абсолютно нормальным явлением, но, с другой стороны, кого вообще в этом мире можно было назвать нормальным? Сидящего на постели Арамону оказалось очень легко и удобно заставить опереться плечами о стену, прижав к шее ладонь. Он слишком восхитительно не сопротивлялся, кажется, всё же даже боялся, и это пьянило хлеще вина. Как же ты, Герман, падок до власти, как бы сам себя ни убеждал в противоположном. — В другой жизни, — прошептал Герман, опираясь на колено между двух чужих, — я мог бы быть вашей личной кошкой, приходящей по ночам по вашу душу. Но поскольку этого не случилось… Чудом было то, что Арамона не забыл, как дышать. Кошмаром было то, что Герман, по сути, не умел целоваться. Учиться пришлось на ходу в буквальном смысле, но Германа всегда считали учеником прилежным и схватывающим всё на лету. Да и комментировать ситуацию у Арамоны не то чтобы была возможность… Его всё ещё хотелось загрызть, испить крови, пустить её из вен наружу, но теперь его хотелось ещё и изучить — кончиками пальцев, самыми подушечками, пройтись по коже, по редким зажившим за давностью лет шрамам — понять бы, откуда и как ещё их заработал, не вояка же абсолютно, больше бахвальщик, чем боец. Тихое «развяжите» стало разрешением окунуться в полное безумство. Возможно (вернее, даже очевидно), Герман не был искушённым любовником, но он был искренен в своих желаниях. И если одно из них было вполне невинным и звучало как его прямая обязанность — помочь, то второе было его гораздо более дурным следствием. — Тише, — пришлось приказать Герману, когда прижатый им же Арамона, почти даже не грубо уложенный на живот, вдруг по-собачьи заскулил, как только ладонь Германа тяжело надавила ему на поясницу. — Вы же этого хотели. — К Леворукому тебя, искуситель! — было ли это оскорблением или же хвалой, Герман не особо понял, но определённо запомнил. — Кошка на церковной службе! Герман склонился ниже, к самой шее, к загривку, который едва скрывали рассыпавшиеся в полнейшем беспорядке кудри, и прошептал: — Вы не находите странным, что в этом вашем мире… кошка выбирает пса? Ответа Герман не ждал — что что ему Арамона вообще мог ответить? Явно не сейчас и не в таком положении. Впрочем, он и сам вряд ли бы сумел сказать что-то ещё. Потому что Создателю — Создателево, телу — телово, а тело под ним совершенно ясно его желало. Жаркое, влажное, готовое его принять — и пусть сжатые в кулаки ладони Арамоны побелели, а сам он замер, будто бы стараясь не совершать ничего, что выдало бы его желания, Герман чувствовал эту мелкую дрожь в ответ на самое малейшее своё движение. Было крайне непривычно, туго и при этом дико приятно — потому что это было правильно. Едва Герман в первый раз вошёл полностью, до беззвучного прикосновения бёдер к бёдрам, мокрых у них обоих, он, оперевшись одной рукой сбоку от напряжённого тела Арамоны, уткнулся лбом прямо тому в середину позвоночника, позволяя обоим привыкнуть к происходящему. Это не было наказанием, это не было воспитанием, это не должно было быть насилием. Герман услышал полузадушенную неразборчивую ругань ровно после того, как оставил на каком-то из позвонков совсем, как ему казалось, неощутимый поцелуй, почти просто прикосновение губами. В нём не было никакого смысла, кроме попытки выразить что-то, что он сам не мог до конца понять в себе. Герман не хотел причинять боль, он действительно хотел бы помочь всему этому если не прекратиться как можно быстрее, то хотя бы сделать так, чтобы это принесло удовольствие Арамоне, ради и из-за которого всё это и происходило. Но поскуливания Арамоны становились громче, когда Герман двигался быстрее или жёстче, и поэтому ему пришлось применить немного силы, удерживая нужный ритм. Ему самому было жарко — и он даже и близко не представлял, что творится с телом Арамоны, но в какой-то момент необходимость знать, что ему стоит продолжать в том же духе, сменилась желанием обладать. Абсолютно животным желанием, нерациональным, возможно, в чём-то даже неправильным — Герман не имел никаких прав на Арамону и не мог иметь, но… Длинный, протяжный и при этом тихий, как выдох, стон выбил почву из-под ног Германа окончательно. Он искусал Арамоне плечи — намеренно, сильно, до следов, но без крови, и это совсем немного помогло отвлечься от жара, который разъедал его словно изнутри. Герман не был уверен, что он понимал, что происходит, предположив, что что-то пошло не по плану, учитывая, что Арамона, абсолютно обессиленный, перестал издавать под ним хоть какие-то звуки. — Давай, — вдруг произнёс он, через плечо глядя мокрыми — от слёз, что ли? — глазами на Германа. — Ну же. Что же ты за альфа у меня такой, а… Какой «такой» и почему вдруг «у меня», Герман спросить не успел. Сперва в паху, а затем и в голове расцвело то, что можно было бы назвать блаженством в физическом понимании. Судорога прошла по всему телу жидким огнём, и Герман на последних остатках здравого смысла пробовал противостоять желанию вонзить зубы не в относительно безопасное, пусть и хорошо покусанное уже плечо. Он шумно дышал носом — словно зверь — и, проморгавшись пару секунд спустя, понял, что всё-таки не смог. След — намного более яркий, чем был бы любой другой синяк на коже, — красовался на шее Арнольда Арамоны ярче, чем королевские знамёна реяли на флагштоках столицы. — Не… рыпайся, — хрипло отозвался Арамона, когда Герман попытался сдвинуться. — Дикая ты кошка, не смей двигаться! Ещё одна связь — на этот раз куда более физиологическая, чем метка на коже, — не дала Герману даже немного пошевелиться. — Я тяжёлый? — спросил он невпопад, понимая, что как минимум некоторое время ему придётся успокаивать сердцебиение и приводить организм в норму. — Я могу… я… попытаюсь… — Нормальный, — рыкнул Арамона, и Герман почти ему поверил. — Не раздавишь, не надейся. В голосе его не было прежних скулящих жалобных нот, зато прорезалось возмущение и, наверное, обида. Что ж, Герман почти привык к тому, что оскорбление является обычной наградой за хорошую работу. Была ли его «работа» хорошей, сказать мог бы, конечно, только сам Арамона, но Герман чувствовал, что разговор об этом явно не задастся. Впрочем, это могло значить лишь то, что кризис миновал. Герман никогда не замечал за собой стремления к какой-либо человеческой близости, но не зализать оставленные им же следы на плечах не мог. Арамона вздрагивал под каждое прикосновение языка к коже. Благодарность Германа — искренняя и очень-очень тихая — вероятно, утонула в ещё одном стоне Арамоны, потому что узел всё же спал и они смогли расцепиться. Герман чувствовал себя обязанным убедиться, что всё в порядке — насколько это вообще было возможно в их случае — и потому налил Арамоне воды (как же было разумно когда-то заиметь себе целый кувшин на случай ночных кошмаров, кто бы знал, когда ещё пригодится!). Они больше не говорили ни о чём: не было ни сил, ни желания — но Герману и не нужны были разговоры. По счастью, без них удалось заставить Арамону остаться в постели хотя бы до утра.

***

Арамона был тяжёлым. Это стоило предположить, но вес Арамоны был явно не тем, о чём Герман думал последние… пару часов так точно. Но реальность оказалась внушительной и придавила Германа на все какие-нибудь сотню с лишком пессан. И, как мерзавец со стажем, спал Арнольд Арамона крепко и глубоко, не обращая внимания на попытки Германа из-под него выбраться. А выбраться очень хотелось хотя бы потому, что с Арамоной было… жарко. Просто от тепла чужого тела, от близости кого-то рядом — Герман абсолютно к такому не привык. Как так случилось, что за ночь Арамона не просто оказался слишком близко, но и как-то умудрился улечься прямо на Германа, крепко прижавшись со спины, обхватить рукой, словно медведь лапой, его за плечо? Как вообще после всего этого Арамона мог спокойно спать? Герман, вон, полночи промучился в угрызениях совести. Начиная с того, что он не должен был вестись на провокацию с самого начала, не должен был ничего обещать и ни на что соглашаться, как самый трезвомыслящий из них двоих, и заканчивая тем, что он, как последнее обезумевшее животное, не удержал себя в руках и утратил контроль, который ярким пятном теперь венчал шею человека, который как-то умудрился предыдущие лет сорок своей жизни избегать подобных… ситуаций. — Как в церкви уснул, — выдал вдруг Арамона прямо на ухо хриплым ото сна голосом, негромким и мягким. — Дерево. Мел… и что-то ещё. — Воск? — М-м-м, возможно. — Арамона немного сдвинулся, и Герман вдохнул чуть свободнее. — Мне вполне хватает одного священника в Лаик, чтобы вспомнить это ощущение… благости. Герман чуть напрягся от этой почти нелепой попытки уязвить. Арамона не звучал обиженно, оскорблённо или даже недовольно, что немного не вписывалось в представление Германа о мире в общем и ситуации в частности. — Вы… — То есть обращения по имени я так и не заслужил? Герман сглотнул и попытался хотя бы в мыслях назвать Арамону просто по имени, как когда-то, — и оно застряло на языке холодной неприятной колючкой. Не потому, что Герману не нравилось — имя как имя, ничего особенного, — скорее потому, что это казалось неправильным. Это означало переход какой-то выстроенной между ними границы, слом субординации и разумной дистанции, которую они иногда пытались выдерживать. В прошлый раз он такое позволил только потому, что это был единственный способ убедить Арамону повиноваться. Сейчас же… — Ну же, отец Гер-р-ман, — не унимался Арамона, продолжая довлеть над Германом физически. — Это ведь так просто. Почему я должен просить тебя что-то сделать, кто из нас, к кошкам, альфа? — Это так не работает, — Герман запнулся, подбирая слова, которые не шли в голову от ощущения чужого дыхания на задней части шеи (как Арамона вообще выдерживал это вчера? А ведь Герман не просто дышал, Герман ещё и…). — Я знаю, как это работает. — Герман как никогда ощутил, какая у них с Арамоной пропасть в знаниях об обычной жизни и особенно о личностном её аспекте. — Просто кому-то жить мешают его моральные принципы. Тело мгновенно пронзило неприятной короткой вспышкой, словно током, когда Герман ощутил на своей коже что-то, чего там совершенно точно не должно было быть. Может, он и не был нормальным — и не был нормальным альфой в том числе — но нежелание подставлять загривок было сильнее его самого. Он рыкнул — совершенно зверино, на каком-то инстинкте — одним движением руки сбросил с себя Арамону, вывернувшись из-под него. Затем — ещё через мгновение — сам напал, сомкнув обе ладони на его горле, и совершенно отчётливо раздумывал, сколько ему придётся так его удерживать. В себя Германа привёл смех — и дрожащий кадык под ладонью. — Бешеный, — просипел Арамона, явно напуганный, явно ошарашенный, но отчего-то всё ещё такой же наглый. — Ты — бешеная, голодная до человека монастырская кошка. Как тебя вообще оттуда в люди выпустили? — Говорят, кошки гуляют сами по себе. — Первозданная ярость внутри Германа постепенно успокаивалась. — Можно сказать, что я сам ушёл. Во избежание. Арамону пришлось отпустить. Их нынешнее положение всё ещё плохо соответствовало настроению — в конце концов, Герман явно не привык сжимать чужие бёдра своими коленями и смотреть сверху вниз на лежащего под собой человека. Он несколько неловко сдвинулся, высвобождая им больше пространства для движений, и выдохнул, когда Арамона соизволил наконец-то подняться в поисках одежды. — Ар-нольд. — М? — почти мгновенно отозвался Арамона, обернувшись. — Что? — Прошу прощения? — Герман отвлёкся от съедающих его мыслей и осознал, что произнёс вслух. Отчего-то это получилось легко и почти без внутренних противоречий, хотя ещё парой минут назад казалось абсолютно невозможным. — Чего хотел-то? Герман замялся. Признаваться в том, что он всего лишь примерялся говорить так чаще, не хотелось. — Я могу… взглянуть на… шею? Мне кажется, я несколько… я слишком… — Ты метку, что ли, не видел никогда? Или ты свою собственную рассмотреть хочешь? — Арамона как-то слишком беспечно, по мнению Германа, относился к клейму на собственной коже для человека, который никогда раньше такого не имел. — Ты — всё — нормально. Больно, конечно, саднит, но должно пройти. Я надеюсь. Следы потемнели, казалось, стали чуть меньше, но не пропали, выделяясь недвусмысленным узором. Кожа на этом месте ощущалась горячее, чем рядом — возможно, потому что была свежей. Герману хотелось одновременно стереть её навсегда и продолжить гладить вечно. — Я могу спросить? — Кто ж тебе запретит? — возможно, Арамоне и не очень нравилось происходящее, но прерывать Германа он не стал, позволяя касаться собственных плеч ещё и ещё. — Теперь, когда есть… вот это, — Герман старался формулировать предложения так, чтобы избежать любого обращения, но выходило плохо, поэтому пришлось смириться. — Когда в следующий раз тебе понадобится моя… моё внимание? — Я ни в жизни не поверю, что тебе не понравилось, — Арамона понизил голос, и Герман вновь распознал ту самую обиду, те самые нотки, которые он уже слышал — когда Арамона только ему признался, что он омега. — Ты спрашиваешь так, будто тебе неприятна сама мысль. Мог бы и не обнадёживать, что собаки в твоём вкусе. И Герман солгал бы в первую очередь самому себе, если бы сказал, что ему не понравилось. — Я просто хочу быть чуть более готовым к такому. — И это было правдой, потому что неловкость где-то там, глубоко внутри, всё ещё скреблась и стыдила Германа. — А собаки всё ещё не в моём вкусе. — И ведь Герман и тут не обманывал, потому что даже сейчас он не думал ни о каких других подобных отношениях с кем-либо. — В моём вкусе, как я понял, только один-единственный пёс. Шея Арнольда Арамоны пахла сладким с кислинкой вином. Герман никогда особо в винах не разбирался, вряд ли бы мог дать ему название или подобрать хоть что-то похожее, но в том и не было какой-то особой нужды — ему вполне хватало запаха и слабовато-солёного привкуса чужой кожи. Им всё ещё стоило делать вид, что ничего той ночью не произошло — и, удивительно, у обоих это неплохо выходило. До нового набора унаров было ещё достаточно времени, чтобы разобраться во всех неизбежно уже возникших вопросах и тех, что наверняка ещё возникнут, но первое правило для себя Герман уже сформулировал. Никогда не пытаться называть капитана Арнольда Арамону по имени вне ситуации тет-а-тет. Даже если тот очень на это провоцировал.