О том, как мы взрослели

Лето уже перевалило свою середину. Своего рода экватором для меня являлся мой день рождения двадцать первого июля. Я как обычно проснулся в восемь утра, и, не завтракая, отправился на пробежку по деревне. Бабушка притворялась, что спит, пока я наспех обувался в прихожей. Я знал, что, когда я приду, меня обязательно поздравят и что-нибудь подарят. Пока бегал, рассматривал просыпающиеся дачи, дышал запахом свежескошенной травы, махал знакомым. И думал. Сегодня мне четырнадцать лет — довольно особенная дата. Из-за того, что мне предстояло получать паспорт, чувствовалось, что взрослая жизнь, хоть и наполовину, хоть и довольно условно, но всё же наступила. К тому же, пропали детский восторг и наивная эйфория от празднования дня рождения. Я просто пребывал в приподнятом настроении, и ничего особенного не ждал. На телефоне, в дешёвых проводных наушниках играла «Losing My Religion», скачанная через «зайцев нет». Несмотря на шипящий звук, песню я всё равно обожал ещё с выхода сериала «Кухня». — Привет, Лёшка, — убитый и синий, как баклажан, автомобиль соседа дяди Коли сбавил скорость, — с днём рождения! Расти большой! Папка-то приедет твой? Я пожал плечами: — Должен. — Ну хорошо, пусть ко мне зайдёт. Друзья детства как-никак! Машина оглушительно затарахтела и тронулась налево по перекрёстку, в противоположную от Серого леса сторону, а я решил свернуть к жилому комплексу, песочные таунхаусы которого возвышались над ржавыми крышами дач простых смертных. Сосед зря напомнил мне про отца. С момента развода мы с ним толком не созванивались, он постоянно был занят и обещал перезвонить, и, видимо слившись с настроениями Москвы, куда он уехал пару дней назад, это обещание не выполнял. Я чувствовал себя ненужным как никогда, и пустота, появившаяся от одиночества, срочно требовала быть заполненной. У кованой калитки с воротами я увидел спящего в будке охранника и знакомый коричневый силуэт в жёлтом спортивном костюме. — Лёша! — Эбигейл заметила меня ещё раньше, чем я её, поэтому уже спешила к калитке. — Привет, — я улыбнулся ей. Новые знакомства никогда не оставляли меня равнодушным. — Ты же тогда не оставил мне своего номера телефона, — пробормотала она, пытаясь открыть калитку. Я нащупал в кармане браслет и, не доставая руку, сосредоточился на решётке, представляя, как замок разламывается на две части. — Упс… — Эбигейл немного удивилась такому громкому звуку, однако значения не придала. Подумала, что это она своими руками открыла дверь. Я вошёл во двор. Большая часть забора была засажена аккуратными кипарисами, которые, должно быть, росли на этой земле на божьем слове и звериных удобрениях. Эти деревца скрывали большую часть инфраструктуры новостроек, и, чтобы хоть что-то рассмотреть нужно было подходить к охране, делать что мало кто желал. А за чёрным забором с вензелями был отдельный мир. Так мне показалось. Был большой фонтан, как во дворце из мультфильма про Алладина, и в целом по всей территории ощущалось дорогое спокойствие и непонятное величие. Ровный и при том настоящий газон поливался из спринклеров, оставляя радугу в струе воды и запах мокрой травы в воздухе. У домов встречались гламурные, но всё же довольно по-домашнему одетые дамы, листающие ленту на последних айфонах или выгуливающие пушистых белых собачек. На больших террасах иногда встречались завтракающие семьи. Настолько идеальные семьи, что их можно было бы прямо сейчас снимать в рекламе ипотеки или майонеза. Эбигейл, похоже, вернулась туда же, где была, когда заметила меня. А именно к берегу маленького пруда возле фонтана, где плавали золотые рыбки. Точнее, красные, но на солнце они действительно блестели, как большие жирные слитки и шныряли из стороны в сторону в зеленоватой воде. На траве лежал коврик для йоги и пластиковая бутылка воды. — Спортом занимаешься? — спросил я. — Йогой, — ответила британка, — хочешь, будем вместе? — судя по всему она обратила внимание на то, что я в спортивных кроссовках и с влажными волосами. — Я больше бегать предпочитаю, — пожал плечами я, на секунду задержав взгляд на спортивном костюме девушки, и вспоминая, как будет по-английски «предпочитаю». Вроде элементарное слово, но виды чересчур отвлекающие для моего итак рассеянного мозга, — боюсь, от йоги усну, — с чувством неловкости добавил я, посмеиваясь. — Йога не настолько спокойная. Многие упражнения напоминают игру «Твистер». При одном только упоминании этой игры мне стало неуютно от представления этого коврика с кружочками, а также я вспомнил, какое я бревно. — Мысль интересная, — почему-то сказал я. Наверное смена языка влияет на личность, делая тебя чуть менее честным. — Тогда можем завтра вместе пойти на пробежку. И поделать пару упражнений. Ради интереса я согласился, и Эбигейл, попросив называть её Эби, дала мне свой номер телефона. Хотя она показалась мне довольно милой. Но если не милой, то надёжной. К ней точно не приедет парень, из-за которого она забудет о моём существовании. И что, что мы познакомились случайно и совсем ненадолго? Я привязался даже к своей домашней кружке. Обыкновенная матовая серая кружка из «икеи», некогда принадлежавшая к набору из шести штук, но остальные пять перебили, потеряли или пустили на пепельницу. Только моя уцелела и хранилась только в моей комнате на полке. Всегда чистая и всегда стоящая вдали, чтобы ненароком не упала с края на пол. У бабушки я старался пить либо из стаканов, либо из горла. Что уж говорить о людях, особенно о девушках. Вспоминал я про Алису часто. Нередко представлял перед собой эти хитрые, наглые серые глаза, освещённые солнцем. Даже тогда, когда шёл домой после того, как мне дала свой номер совершенно другая девушка, мне хотелось снова увидеть этот неаккуратный рыжий хвост, короткие шорты на велосипеде и обхватить своей грубой рукой с обкусанными ногтями аккуратные бледные пальцы, из которых рождался либо огонь, либо острый холод. Даже здесь у Алисы не было ничего среднего. Может, это и моя фантазия, но мне казалось, что больше никакая девушка не обладает таким магнетизмом, являющимся одновременно харизмой и агрессией. Я держал эти мысли в голове каждый раз, когда мониторил страничку Алисы в сети, будучи уверенным в том, что «вот, сейчас, напишет». И с каждым днём её сообщение становилось всё более и более желанным событием в моей жизни. Сам не писал, был молодой, глупый и трусливый.

***

Дома бабушка встретила меня своим фирменным вишнёвым пирогом, кисло-сладкий вкус которого я мечтал испытать ещё ночью, когда до моей спальни на втором этаже доносился запах дачных ягод и песочного теста. — Хеппи бёздей, как говорят немцы, — в своей ласково-саркастичной манере сказала бабушка, нарезая пирог. — Англичане, — посмеялся я. — Сказала бы я, если б мне было не насрать, — Бета Аркадьевна положила себе кусок пирога и налила кофе из гейзерной кофеварки, — поздравляю тебя. Расти большой, слушайся папку и будь всегда таким. Молоком бабушка разбавляла крайне редко. Говорила, что, если ты пьёшь кофе, должен страдать и кошмарить окружающих своим запахом изо рта. Под чашку у неё всегда было блюдце, назначение которого я никогда не понимал, и согласно моей картине мира на столе просто стояло две тарелки. — Это каким? — я взглянул на неё с детским любопытством. — Беззаботным, — загадочно и в тоже время быстро ответила Бета Аркадьевна со своей тёплой улыбкой, — ешь давай. — Родители звонили? — Мать твоя должна приехать, — неизвестно от чего скривилась бабушка. То ли от пенки возле ободка чашки, то ли от упоминания моей мамы. — А папа? — вздохнул я. — А папа не докладывает, — ухмыльнулась папина мама, отдалённо и крайне непрозрачно намекая, что её такое положение дел в нашей семье не то чтобы устраивает. В этом, на мой взгляд, и был её недостаток: бабушка казалась женщиной с командирскими нравами, обычно придерживающаяся позиции «есть моё мнение и неправильное». Такой её знали соседи, знакомые и время от времени я сам, однако очень быстро, убеждался в обратном. Бета Аркадьевна на самом деле добрейшей души человек, который в последнюю очередь будет во что-либо вмешиваться. Хотя, может, и будет, но только для того, чтобы не казаться совсем безучастной. А также никто не отменял стариковскую потребность поругаться для того, чтобы поругаться. Эту, я бы сказал, воинственную черту я замечал не только у папиной мамы, но и у многих представителей старшего поколения, при этом всегда размышляя, что такого произошло в их жизни, что не позволило им быть такими душевными и заботливыми, какие они есть на самом деле. Ближе к вечеру подтянулись Тарасовы, которых привели родители. Мы пошли наверх, а бабушка с мамой из приличия предложили им чаю с пирогом. К тому же так им не пришлось бы общаться друг с другом без посредников: я ведь ушёл. Заглянула и соседская Маша со своей старшей сестрой, которая, впрочем, предпочла компанию взрослых и очень быстро нас покинула. — Поздравляю, — Влад сдержанно меня поздравил и вручил несколько хороших книг по изучению английского и немецкого. — Ну всё, считай взрослый, — смеялась Софа, копошась в карманах огромной шерстяной кофты. Прежде я не видел её в такой свободной одежде. — Держи. С днём рождения! В мою ладонь приземлилось кольцо. Тогда я бы сказал, что оно излишне женственное и не особо красивое. Сказать об этом было бы нетактично, поэтому я надел его на средний палец левой руки и поблагодарил свою подругу. Вышло довольно сухо, и дело было даже не в подарке. Я всё больше верил Владу: с Софой творится что-то неладное и я не мог этого объяснить. Казалось, она нездорова, потому что внешний вид её был болезненным. Едва заметно подрагивающие руки и плечи, мешки под глазами, поредевшие волосы. Софья с самого детства обладала самой настоящей тёмной гривой. Волос у неё было настолько много, что она оставляла их везде, где появлялась. А сейчас было ощущение, что Тарасова забыла их помыть, потому как волосы потеряли прежний объём. Однако в целом изменения в её внешнем виде были не такими заметными для тех, кто не близко общался с Софой. Для Маши, например. Или для родителей Тарасовых, которые, получается, одновременно были далеки от своих детей и одновременно ежедневно присутствовали в жизни брата и сестры. Однако всё же не в том качестве для того, чтобы понять, что чувствует каждый из них. — Поздравляю! Счастья, здоровья, успехов, — немного стесняясь сказала Маша, но вручила мне милую нарисованную открытку, голубую кружку с волнистым узором и коврик для мышки. Кружка показалась мне интересной, я задумался над тем, чтобы привязаться к ней так же, как к той, серой, но только у бабушки дома. Хотя в таком случае я буду пить из неё только летом — совсем не то. Поэтому скорее всего она пополнит коллекцию тех, что стоят над раковиной. Всё равно из сервиза, в лучших семейных традициях, мы пили только по праздникам, а на каждый день там каких только не стояло: белая с пестрящей надписью «самому лучшему мужу», голубая с мультяшным рыжим котом, маленькая чёрная с тачками и много-много разных, из которых плебеи, а не гости, могли попить кофе с утра. — Может, пойдём погуляем? — неожиданно предложила Софа, как-то нервно переминаясь с места на место. Я выглянул в окно и от одного вида освещённых солнцем деревьев и сверкающих железных крыш мне стало жарко. — Да ну в жопу, — отмахнулся я, — давайте посидим, вон у меня настолок сколько… Тарасова переменилась в лице, нахмурила густые чёрные брови и повысила тон, будто её оскорбили: — Нет! Я хочу гулять! — как пятилетний ребёнок упёрлась Софья. Я забегал глазами, не зная какие слова подобрать и как отреагировать. Со всеми моими «бэ-мэ», Влад успел извиниться, схватить сестру за локоть и вывести из комнаты, а затем и из дома. Это я понял по звоночку двери и громкому хлопку. — Что случилось? — Маша не общалась близко со мной или с Тарасовыми, поэтому растерянности в ней было ещё больше, чем во мне. — Да так, — я глянул в окно, наблюдая за тем, как ругаются брат с сестрой. Влад в удивительно темпераментной для себя манере махал руками и что-то неразборчиво кричал, пока Софа стояла практически неподвижно. Они будто поменялись характерами, — разногласия. Маша ничего не ответила и продолжила смущённо смотреть в пол. — Может, есть хочешь? — предложил я. — Там пирог бабушкин. — Не откажусь, — уж не знаю, из вежливости Маша согласилась или нет, но всё же лучше, чем молчание. Внизу мы с Машей прошмыгнули мимо гостиной, в которой не было двери, а лишь полупрозрачные голубые шторы с ламбрекеном, обшитым цветным бисером. Загорелая, и, кажется, ещё более иссушенная Лидия Васильевна оживлённо и в тоже время нудно и тягуче, будто жевательная конфета, рассказывала о том, как они с мужем летали в Италию, пока дети были в лагере. Мама с бабушкой делали вид, что им интересно. Бету Аркадьевну, также как и папу, раздражала эта семья. Когда я нарезал пирог на квадратном столике, в коридор выбежал Иван Семёнович, хлопая себя по лбу: — Точно, не с пустыми руками ж пришли! — он поднял с пола пакет с кривой надписью «Naik», который тут же зазвенел. — Какая хорошая у тебя жена, напомнила! — звонко расхохоталась Лидия Васильевна. Я долго стучал пальцами по столу, не решаясь приступить к еде. Появилась необъяснимая тревога за брата и сестру, поэтому я вскочил с плетёного стула, припотевшего к жопе, и побежал на улицу. — Да что ж вы там дверьми хлопаете?! — возмутилась бабушка из гостиной, когда я уже был у окон, где несколько минут назад стояли Влад и Софа. Однако сейчас их не было, и, ни секунды не думая, я зажал браслет в руке. Только лишь коснулся переплетённых между собой камней, как почувствовал недомогание. Как будто моментально подскочила температура, а потом и вовсе меня затошнило, и я невольно закрыл глаза, пока вокруг меня мелькал наш участок. Цвета дома, огорода и неба периодически меняли тон, будто меня переносит не на пятнадцать минут назад, а уже на несколько дней. Я не стал считать, потому что эти смазанные быстрые вспышки укачали ещё до того, как моих щёк и лба коснулась влажная холодная трава. Я осмотрелся, вернее попытался: зрение смогло сфокусироваться не с первой попытки, да и темно было. Затем я пришёл в себя и наконец увидел, где нахожусь, позабыв от удивления даже цель своего путешествия. Передо мной стояла та самая мандариновая советская дача. Та самая, из-за которой папа получил прозвище Рыжик. Я плохо помнил этот дом, но не чувствовал никакого страха из-за того, что я оказался здесь. Все мысли вытеснила нахлынувшая ностальгия и тёплый, висящий в воздухе уют, обнявший меня запахом летней ночи. Кажется, летней: я не был уверен, какое сейчас время года, но на улице было тепло. Ноги, обутые в папины старые дырявые шлёпанцы, щекотала прохладная роса. Остеклённая терраса, прикрытая изнутри тонким тюлем, светила на траву жёлтым, как само солнце с детских рисунков, светом. Время явно близилось к рассвету, но в доме, кажется, не утихали разговоры. — Потише, Лёшка уже уснул! — цокнул не такой уставший мамин голос. Кажется, я таким никогда его и не слышал. — Делается, Поленька, — ласково ответил отец. — Рыжик, убери пустую бутылку со стола, плохая примета, — возмутилась бабушка. — Мамань, закури сигаретку и насладись наконец прекрасным вечером! — посмеялся папа, как обычно громко, на что тут же раздался детский плач на втором этаже. — Рыжик! — закричала мама. — Да сиди уж, я накосячил — я укачаю, — спокойно ответил папа. — А Полина пока нам ещё бутылочку принесёт из погреба, — спокойно, но всё же без шанса на отказ сказала бабушка. Наступила пауза, должно быть, мама не сразу вышла из комнаты, затем тихо, почти шёпотом бабушка заговорила с Герасимовой. Чтобы хоть что-то услышать мне пришлось прилипнуть ухом к стеклу, достать до которого я мог только стоя на носочках. — Бет, а не у тебя ли белый камушек завалялся? Со свадьбы, помнишь? — А тебе зачем? — встревоженно спросила бабушка. — В браслет вставлю, память всё-таки, — она помолчала, — и забери книгу. Не пригодилась. — Не пригодилась для чего? — эта фраза была произнесена Бетой Аркадьевной настолько возмущённо, что весь разговор в ту же секунду начал накаляться. — В смысле… Посмотрела я, что ты записала. Достойно, но мне добавить нечего, — замялась Вера Дмитриевна. — Оно и ясно, — печально вздохнув, ответила папина мама, — из нас двоих одна я, кажется, и знала, что ничего хорошего из этого не выйдет. — Что уж там, — как-то безэмоционально протянула Герасимова, — сколько лет прошло. — Вера, ты о моём муже сейчас говоришь, — бабушка снова разозлилась. — Бет, — Вера Дмитриевна искусно подстраивалась под русло беседы, словно петляя между бабушкиным настроением и выискивая нужную интонацию, — я всё понимаю, правда. — Ни черта ты не понимаешь, — огрызнулась она. — Это огромное горе! — продолжала мама Алисы. — Но ты пойми, никогда бы у тебя с Соломатиным не было бы детей, например. А с Яшей ты разве не была счастлива? — Я счастлива, что у меня есть сын, — отрезала бабушка. — Я к чему это говорю, — равнодушно сказала Вера, — я ведь твоя подруга по несчастью практически. Быть может, завершим четыре круга? — В смысле? — Бета Аркадьевна моментально перестала грустить и снова возмутилась. — У нас с тобой дети почти ровесники. Точнее, у тебя внук. — Ты что, предлагаешь Лёшку обратить? — Ну да, — ответила Герасимова с интонацией «ну наконец-то до тебя дошло». — Чего? Совсем с головой не дружишь! Со своей дочерью делай что хочешь, Лёшку не трожь. — Бет, посмотри на это с другой стороны, все будут живы, и никогда не умрут. — Да пусть лучше умрут! — бабушка по-домостроевски ударила кулаком по столу, — Ладно ты мне жизнь портила — не одна такая, но моя семья — это последняя капля, — она театрально вздохнула и процедила, — шоб я больше тебя не видела! Наверху послышался детский плач и папин вопль: — Маманя, вы чего разорались? — Какое твоё дело? — голос бабушки переместился ближе к двери, затем послышался быстрый звон дверной цепи. — Ребёнка давай укачивай! А ты — пшла вон из моего дома! Я осторожно выглянул из-за угла, собирая по щеке грубые обломки оранжевой краски, и увидел, как бабушка захлопнула дверь перед носом Веры Дмитриевны. — Ты можешь выглянуть, они тебя не видят и не слышат, — за спиной послышался голос Шилова. Я подпрыгнул от испуга, затем монотонно произнёс с ноткой пассивной агрессии: — Можно так не пугать? — Жизнь ещё страшнее, чем мои внезапные появления, — усмехнулся Константин Максимович. — Почему они меня не видят? — мы со следователем медленным шагом брели вдоль окон. Вера Дмитриевна облокотилась на крыльцо и пыталась поджечь сигарету спичкой, уже третьей: то ли они отсырели, то ли она недостаточно сильно чиркала. На её руке, кстати, ещё не было перчатки, и сама она выглядела лет на двадцать моложе. Мы стояли прямо напротив Герасимовой, которая даже не глядела в нашу сторону. — Как ты думаешь, почему ты здесь? — Шилов выдержал паузу, затем посмотрел на меня с каким-то азартом, мол «догадаешься или нет?» На секунду показалось, что я снова говорю с Алисой. Со следователем у них прослеживалось нечто общее в чертах характера. — Ты ведь совсем не сюда хотел? — Бессознательное, как в первые дни, — чуть подумав, ответил я с вопросительной интонацией. — Молодец, — сначала воодушевил меня Константин Максимович, — но! Всё-таки ты не совсем прав. Вера Дмитриевна смотрела в стену прямо за мной. Её взгляд показался мне стеклянным, и, кажется, это было единственное, по чему её можно было узнать и по сей день. — Продолжай, — кивал я, почему-то излишне сосредоточившись на глазах Герасимовой старшей, словно они приковали меня к себе. Сначала я слышал, что говорил мне Шилов, и, тем не менее, совершенно его не слушал. Он встал передо мной, куря сигарету, и я почувствовал странное состояние, когда эти двое оказались рядом. Знаете, такое бывает во сне, где появляются люди: вы не можете распознать их лицо, даже если оно прямо перед вами. Все черты сливаются в одну, и получается так, что перед вами разговаривает безликий non-player character. Мне казалось, что Константин Максимович что-то бормочет, затем кричит, затем тормошит меня за плечо. Я непроизвольно закрыл глаза, а как только открыл, ни его, ни мамы Алисы уже не было на крыльце, и я стоял в полном одиночестве перед входом в свой старый дом. Ладонью я погладил глянцевую коричневую дверь, похожую на плитку шоколада. Чуть приоткрыв её, я уловил запах белого шалфея — бабушка часто использовала его, чтобы проводить какую-то чистку. Точно не знаю от кого или от чего: всё-таки от эзотерики я был очень и очень далёк. В настоящие годы бабушка делала это раз в месяц, в детстве, в этом оранжевом доме, чуть ли не каждый день, поэтому сейчас от непривычки у меня заболела голова. На террасе уже никого не было. Осталось немного грязной посуды на столе, но свет уже не горел и дверь в дом была заперта на щеколду с той стороны. Мне не составило труда её открыть, и я сразу попал на тёмную узкую лестницу на мансарду. В этом пролёте всегда было очень холодно из-за кирпичных стен, но я, естественно, уже не помнил этого. На втором этаже был романтический лунный полумрак, а когда моя голова наконец показалась в полу, я увидел маленькую свечную искру. Второй этаж старого дома скорее был большой гостиной. Бабушке было удобно здесь и работать, и спать, поэтому кровать здесь была всего одна: на ней сидела Бета Аркадьевна в ночнушке с длинной тонкой свечкой, а у стеночки спал я в смешных ползунках с огурцами. Родители дремали на старом матрасе в углу, возле лестницы, в одежде и укрывшись пледом. — Не тронет она тебя, — сказала вдруг бабушка. Я отвёл взгляд от родителей, обратив внимание на Бету Аркадьевну. Мне казалось, что она смотрит прямо на меня с этой своей свечой ярко-синего цвета. Настолько яркого, что в темноте она светилась будто световой меч. Я промолчал, всё так же высунувшись одной головой, сложил руки на блестящем полу как на парте и уложил лохматую голову с отросшими волосами. Бабушка что-то шептала, попутно переминая руками одеяло, затем, поставив свечу на старый лакированный прикроватный столик, полезла в ящик, достала оттуда что-то маленькое, осторожно, трепетно сжимая в руке, чтобы не дай бог не уронить. Я не мог разглядеть, что было у неё в руке, однако она долго и терпеливо опаливала огнём этот маленький предмет, периодически останавливаясь, наверное, из-за того, что было горячо. Её лицо при этом выражало, кажется, весь спектр эмоций. То, чему у меня вообще не находилось объяснений, — чувство защиты, появившееся из ниоткуда. Стало так тепло, несмотря на то, что всё моё туловище опиралось на ледяную красно-кирпичную стену. К тому же я почувствовал сладковатый запах в воздухе, едва уловимый, но возникший так внезапно, будто его искусственно запустили через специальное устройство. Кажется, так пах и бабушкин вишнёвый пирог, и газировка «Энгри Бёрдс», и мамины оладушки с мёдом. Вместе с ними ложкой дёгтя был запах горелой земли, холодный и пустой воздух зала суда и розовые тюльпаны, тогда как мама всегда любила жёлтые. И всё же мне хотелось вдыхать этот аромат всё больше и больше, чтобы во всём мире не осталось ничего другого. И пусть он приторный или специфичный, я никогда не наблюдал такой многогранности, которая и ударила мне в голову. Свеча потухла, бабушка поцеловала маленького меня в нос, улеглась рядом и укрылась толстым белым одеялом с выцветшим узором из мелких голубых цветов. Комнату тоже словно заволокло этим старым одеялом, потому как появился белый туман. Сначала за окнами, которые были по периметру всего чердака, затем эта дымка прошла через стёкла. Вот я уже не видел бабушки. Я давно перестал воспринимать происходящее как реальность, потому не пытался шевелиться, а может, и просто не мог. В любом случае, я был лишь зрителем постановки, или своего воображения, или очередной ловушки сверхспособностей. Вместо кровати в дальнем углу уже была непроглядная белая пелена, краем глаза я ещё видел спящих родителей. Постепенно светало, поэтому свет в комнате становился всё более холодным, но всё же солнечным. Вот-вот туман должен был поглотить и меня, и по мере того, как ко мне приближались белые облака, я всё сильнее чувствовал этот запах. — Ты будешь таким всегда, — пронеслось, кажется, у меня в голове, будто я прочитал это, а не услышал, чьим-то голосом. Может, бабушкиным, может, маминым, может, папиным, может, Шилова и чёрт знает кого ещё. Видимо, очередной персонаж массовой сцены. Снова перемотка, и снова я закрыл глаза, на этот раз от обрушившейся усталости. Теперь, помимо времени суток, в этой мешанине я ещё и понимал, что куда-то движусь и окажусь неизвестно где. Но мозг отказывался думать о том, что будет дальше, и вдруг стало так легко, что мне снова показалось, что я лечу. Как в детстве. Найдя в себе силы я открыл глаза, ожидая увидеть эти несколько психоделические видения, но чуть не вскрикнул от неожиданности, врезавшись в синие, почти пластмассовые глаза Софы, запах перегара и её тяжёлое дыхание. Сидели мы на верхнем этаже заброшенного завода. — Да-а, — Тарасова как-то нетрезво улыбнулась, — интересная история. — Какая история? — испуганно протараторил я. — Ещё вина? — она склонила голову на бок, выглядя при этом по-юношески очаровательно и откуда-то из-за спины вытащила почти пустую бутылку странной изогнутой формы и протянула мне. С испуга я залпом осушил то, что, наверное, вообще не должно называться вином из-за количества сахара. — Ты спрашивал, почему мы поругались с Владом? — Не уверен, — нервно усмехнулся я. — Раз уж ты меня нашёл, то будешь слушать, — Софа сначала смотрела куда-то в окно, освещая луной свой профиль с прямым благородным носом, затем снова повернулась своими большими глазами и тихо сказала, — потому что ты единственный, кто когда-либо меня слушал.