Человечки бесчеловечны.

            — Ты полное ничтожество! Я жалею, что ты мой внук, — Саша закрывает уши ладонями, жмурясь, не желая больше выслушивать это. Каждый день одно и тоже. Каждый день он плохой сын, внук, друг. Каждый день он — никто.       — Сегодня твоя бабушка опять высказывалась о тебе, — слышит каждый раз, когда друзья приходят к нему домой. Теперь нельзя этого допускать, новый скандал необратим. Хватит с него. — Знаешь, что она сказала?       — И что же? — ему неинтересно, спрашивает лишь ради приличия. Ничего нового всё равно не услышит. Привык.       — Нужно было закончить дело до конца, раз вообще взялся за лезвие, — друг смотрит на него с сожалением, открыто не понимая, почему к нему такое отношение. Дима хочет его обнять, но Сода отстраняется и сильнее рукава натягивает, пряча едва видимы шрамы на запястьях.       Это был первый и последний раз, когда он взял лезвие в руки. Тогда казалось, что другого выхода нет и уже не будет. Но Дима показал ему обратное. Кажется, они вместе уже несколько лет, а кажется, что знакомы были ещё до рождения. С ним было хорошо и спокойно, он единственный, кто знал его от «а» до «я».       — Вот как, — диалог дальше не идёт. Они молча сидят на крыльце и курят одну сигарету на двоих. Домой возвращаться больше не хочется, сидят до последнего: до синих от холода губ и мертвенно-бледной кожи. Но вернуться всё-таки приходится.       Саша словно по лезвию ножа ходит. Выходит неаккуратно, каждый день нанося себе всё новые и новые ранения. Душа нещадно болит и воет одиноким волком в поисках самого себя. Ему хочется домой.       Дима приходит каждый день. Он словно спасительный воздух, всегда заберёт его без лишних слов. Ему не надо спрашивать, что случилось, когда он видит новые синяки на чужом теле, он всё понимает. Только вот навсегда забрать не получается.       — Саш, у меня для тебя новости, — они с Джо стоят возле отцовской машины, и младший непроизвольно напрягается. Эта интонация не сулит ничего хорошего. И она не касается лично его. — Дядя умер. Передоз.       — Нет, он не мог, — Саша головой отрицательно качает, надеется, что шутка. Не мог последний самый близкий человек покинуть его. Просто не мог. Остальных он уже давно схоронил.       На запястьях и ногах шрамы ноют, болят и горят словно в агонии, но ему плевать. Эта боль ничто по сравнению с той, с которой он живёт уже около пятнадцати лет. Пальцев не хватит, чтобы посчитать всех, кто умер на его глазах. Со смертью он на «ты». Она забирает всех, но только не его.       — Одиночество лучше, одиночество проще, одиночество безопаснее, — повторяет каждый раз уже как мантру, выученную за долгие годы наизусть. Терять кого-то довольно невыносимо, но он привык. Уже не плачет, бросая горсть земли на крышку гроба.       Даже когда оставались силы идти дальше, несмотря ни на что, сейчас они просто исчезли. Он сидит в одном положении практически весь вечер, в наушниках играет одна и та же песня, а в голове пусто. Он не знает, как жить дальше.       — Саш, тут кое-что случилось, — снова эта интонация, не приносящая ничего хорошего. Паша замолкает на долгую минуту, словно собираясь с мыслями, а после шумно выдыхает, не зная, как начать. — У Джо порок сердца, ты же знаешь, что у него сегодня должна была быть операция. Так вот…       — Умер? — не даёт закончить, зная, к чему всё ведёт. Вопрос остаётся без ответа, он всё прекрасно понял. Пустота, что образовалась за долгие годы, кажется, стала ещё больше, и Саша не знает, она внутри него или же он в ней.       «— В моей семье нет ничего хорошего. А когда кажется, что это не так, просто подожди пару минут, и поймешь, что для нашей семьи нет слова «хорошо».       — Я твоя семья. И в нашей семье «хорошо» на первом месте.»       На похороны не приходит, сил хватает только для того, чтобы провести глубокий порез вдоль линии вен. Он срывается на себе, кричит в пустоту, и в какой-то момент понимает, что так действительно лучше.       На столе лежит небольшая записка, а на ней аккуратным и красивым почерком: «Я довёл дело до конца».

Человечки бесчеловечны.