Тысячи ледяных солнц

Это было неправильно. Не обязательно, не нужно, не вовремя, некстати… Не правда. Ауруо обернулся и в очередной раз попытался понять, почему так судорожно, почти панически, почти отчаянно пытался выхватить сейчас в толпе усталым взглядом маленькую, невысокую фигурку. Почему так нестерпимо захотелось в очередной раз грубо опереться на хрупкое, девичье плечо, вальяжно приобнять за талию, нагло, почти снисходительно заглянуть в расширенные тихой яростью карие глаза… Петры не было рядом. Петра всегда ускользала из поля его зрения в самый неподходящий момент, а оборачиваясь – он уже не видел привычной Петры – по-детски наивной, ярко-сияющей, вечно раздраженной его присутствием ... Видел - радостная, влюбленная улыбка мелькала солнечными лучами на мягком, светлом лице, подрагивающая ладонь робко, заботливо ложилась на гордое, идеально ровное плечо гордого, идеально-ровного капрала, весь ее искренний, рвущийся душой навстречу силуэт был направлен в сторону этого странного, страшного недо-человека, но солнце… Утреннее солнце, которое по привычке отбивалось рваными бликами от ее волос, слепило Ауруо глаза, заставляло отворачиваться, жмуриться, закрывать их - словно прогоняя, словно умоляя не смотреть... Не видеть. Не видеть великого глубокого чувства, что давно поселилось в непомерно-большом сердце маленькой рыжей женщины, не видеть лишь отцовской, почти равнодушной полуулыбки на угрюмом, заострившемся лице господина капрала, не видеть слипшихся от недавних, горьких слез трепещущих ресниц… Смешные – светло-рыжие, почти бесцветные: они тяжелеют, темнеют от соленой влаги, пропускают сквозь себя утренний солнечный свет, легко подрагивают на ветру даже тогда, когда, Ауруо уверен, сама Петра больше никогда не встанет с холодной, сухой земли, не улыбнется капралу, Эрду, Гюнтеру, не метнет в него самого возмущенный, укоризненный взгляд, не пнет рассерженно острым локотком в бок - немного ниже того самого сердца, которое всегда билось быстрее, чаще, надломленнее в присутствии маленькой женщины с несоизмеримо-огромной душой… Ауруо недовольно отворачивается и болезненно морщится. От тяжелых ударов ли сердца, слишком громкого голоса Ханджи, мучающей без конца и края головной боли, от того ли, что нескончаемое солнечное тепло согревает кожу, проникает мягко под веки, чувствуется буквально на губах, языке, в простуженных легких... Ауруо ощущает, как вдыхает вместе с пыльным кислородом согревающие солнечные лучи - и выдыхает холодный пар, и вспоминает Петру… Ауруо давно за сорок, он больной, уставший, побитый жизнью, подкошенный войной человек. Ему тошно и стыдно, почти противно, почти нестерпимо осознавать, что он – стареющий мужик с несуществующим прошлым, с потерянным будущим, изо дня в день - слишком часто, слишком отчаянно, слишком похотливо думает об улыбчивой, невинной девочке, похожей на маленькое, рассветное солнце больше, чем на солдата, или на воина… Больше чем на обреченного на смерть человека… Ауруо ближе наклоняется к маленькому, покрасневшему ушку, шепчет в него какие-то совсем мальчишеские, недостойные опытного, взрослого мужчины издевки, откровенно насмехается и закрывает глаза от неведомого ранее маниакального удовольствия, когда красное от злости, разъяренное личико порывисто поворачивается прямо к нему и лишь к нему... Сверкают блестящие от недовольства огромные глазенки, сжатая в готовящемся ударе рука старательно, со всей возможной силы бьет под дых – Ауруо и на миллиметр не двигается с места, ему совсем не больно, ему нестерпимо - слишком, до отвращения к самому себе, приятно такое обостренное внимание с Ее стороны. Это единственный случай, когда маленькая рыжая женщина не смотрит, не пытается бросить нездорово-нежный взгляд в вечно удаляющуюся спину строгого, молчаливого капрала, это слишком необходимо ему – поэтому Ауруо не пытается больше найти выхода – выхода давно уже нет… Несколько лет назад он однажды наплевал на свою гордость, на свои принципы, на собственное же, выхоленное долгими годами равнодушие, он давно понял... Ауруо давно за сорок, он умный, преисполненный жестокости и знаний человек, почти гений - тот, кого по обычаю привыкли называть «великой надеждой человечества», тот, кто по обычаю не имеет права подолгу задерживать взгляда на странных солнечных девочках, что никогда не светят кому-то конкретному – целому миру, не меньше… Ауруо глубоко, судорожно, словно тягучий, сигаретный дым вдыхает этот ослепительный свет – и выдыхает морозный пар, и вспоминает Петру, и задыхается… Он помнит… Помнит, как задыхался этим Солнцем, когда, не выдержав, сжимал ее тщедушное тельце в болезненных, обезумевших объятиях – поддерживая, как маленькую, словно укачивая, успокаивая, целовал короткие рыжие пряди, улыбаясь от счастья и боли – слишком ощутимо сжатые кулачки колотили по расслабленным плечам, спине, цеплялись испуганно-дрожащими пальцами в идеально-выглаженную рубашку, попадали прямо в сердце... У Ауруо за плечами полные сорок лет, он знает – Петра не ответит взаимностью. Петра слишком смущена и растеряна сейчас, она в два раза младше него – она еще не может понять, почему, как истинная приличная девушка, не продолжает энергично вырываться из стальных, мужских объятий, почему поудобнее устраивается на твердых, неудобных коленях и прислушивается, слушает настороженно, ощутимое всем телом, гулкое биение сердца – он бы вырвал его из собственной груди и отдал бы ей, ей, только ей – маленькой, рыжей женщине с солнцем вместо души… Он помнит, она когда-то читала в одной из детских, старых сказок, про статных, сильных рыцарей, что навек отдавали собственные сердца прекрасным, добрым принцессам. Ауруо не рыцарь – обозленный на мир стареющий смертник, насильно выведенный на поле боя – обреченный умирать и провожать умерших в последний, вечный путь, откуда нет и не будет дороги… Он никогда не думал, не представлял, даже не пытался представить, что именно он скажет Петре перед тем, как закрыть эти вечно-светящиеся изнутри глаза грубым полотном, если однажды… Если… Однажды Петры не станет. Когда эти мысли на миг, на мгновение смели посещать его раскалывающуюся от боли и усталости голову, у него сбивалось дыхание, до боли сжимались кулаки, он вздрагивал и, зажмурившись, монотонно, резко мотал головой, прогоняя запрещенные мысли, изживая их из собственного сознания... Петра не умрет – он верит, бесконечно доверяет ей, он будет рядом – спровоцирует в очередной раз, тем самым придавая непомерной силы… Петра выживет. Он помнит, как дрожала она до кончиков солнечных волос перед своей первой вылазкой. Сжимая со всей силы зубы, она впивалась ногтями в собственные трясущиеся плечи, металась, как ополоумевший, загнанный в ловушку зверь, хмурилась и искусывала в кровь дрожащие губы. Он видел. Видел, как несоизмеримый, неконтролируемый ужас исчезал в глубине глубоких, темных зрачков, когда неопытный курсант Петра Рал – слишком юная, запуганная пятнадцатилетняя девчонка с особым запалом тогда кричала на в два раза старшего Ауруо, когда тот, как ни в чем не бывало, дабы разрядить напряженную обстановку, небрежно шлепнул ее по заднице. И глаза ее – эти согревающие одним только взглядом, неземные глаза пылали тогда ярче самого пламени, и эти рыжие волосы сияли тогда заходящим солнцем так нестерпимо-красочно и удивительно… Ауруо помнит. Помнит, как отчаянно, всей душой и телом, бывший неопытный курсант Петра Рал рвалась в кровавый бой. Напоминающая сияющее, рассветное солнце, она совсем не была похожа на солдата ли, воина, бойца легендарного развед-отряда... Безмятежно смотря немигающим взглядом в высокое синее небо, она совершенно не напоминала застывшего, непоправимо-мертвого человека – словно живая, с вечной улыбкой на просветленном лице, с трепещущими на ветру блекло-рыжими, бесцветными ресницами, Солнце потухало медленно, постепенно, словно надеясь отдать еще кому-то последние зачатки тепла… Ауруо не малолетний мальчишка, тешащий себя наивными, детскими сказками, Ауруо давно за сорок – и Ауруо знает. Как никто другой знает, что последние остатки этого солнца были отданы совсем не ему. Ни разу, ни на миг - не ему… Он вспомнил, как когда-то задыхался солнцем маленькой, рыжей женщины, что горела от злости и раздражения, помнит, как плавился под ее прикосновениями, почти не превращаясь в пепел. Когда в последний раз Ауруо выхватывал взглядом ее неподвижное, распростертое на земле тело, он вдруг вспомнил, что солнце над головой, в сравнении с Ее теплом, иногда кажется таким невыносимо-, нестерпимо-, обжигающе-ледяным… Он на миг вспомнил улыбку живой Петры, и вдруг четко и ясно осознал - он хочет идти по Ее следам, когда, зачем, и куда бы она не пошла… Увы. В раю ему места больше нет…