Катализатор

Хана устраивает. Хана устраивает всё, что не тревожит и не требует дополнительных усилий в исполнении. — Прощение, единение, приятие, — проникновенно вещает Консультант. У Консультанта зелёные глаза и голубоватая кожа, на скулах испещрённая мелкими светлыми веснушками. Консультант недавно связала себя брачными обязательствами с лейтенантом Джотто. Как следствие, любит весь мир и своих пациентов с ещё большим энтузиазмом. Гуманитарная любовь Хана не тревожит, дополнительных усилий не требует, а потому тоже устраивает. — Прощение, — с чувством повторяет Консультант. Голос хрупок и певуч, мелкие шелковистые пёрышки на макушке вздымаются и опадают, словно от дуновения ветра. В медотсеке ветра нет. Есть пронизывающий ход «Энтерпрайз», слабый ток вентиляции, достаточное освещение и удобное кресло с терморегуляцией. — Единение, — настаивает Консультант, приподняв и развернув кисти рук ладонями вверх. Хану всё равно, и он не интересовался, но знает, что Консультант — это одновременно имя, статус и должность. Внутренним зрением Хан видит неподвижное бесцветное небо, раскинувшееся над курганом. Могильником, если уточнять терминологию. В кургане-могильнике захоронено прошлое: честь и жёсткость, ответственность. Чувство превосходства и принадлежности; страсть, ненависть и прочие радиоактивные отходы. Могильник — гуна невежества Хана, его личное зло. — Приятие, — Консультант переходит на восторженный полушёпот, медленно опускает руки и приглаживает перья. Хан стоит на вершине тишины, попирает курган и содержимое. Прощать здесь нечего. Устраивать единение или принимать что-либо из надёжно захороненного в намерения не входит. У Хана своя триада, не лучше и не хуже той, о которой вещает Консультант. Другая. Крио. Терапия. Препараты. Хана устраивает. . Хана устраивает всё, что не тревожит. Малокалиберная одноместная капсула-бокс для выбранного существования подходит больше, чем стандартные каюты на двоих-троих-четверых. Как и просторные общие душевые вместо убогих удобств, прилагающихся к таким каютам. Время пребывания на «Энтерпрайз» Хана не тревожит и не интересует. В любой момент любой отрезок можно вычислить по росту волос, нынче перевязанных лентой. Убрать лишнюю длину означает дополнительные усилия — кратковременные по сравнению с ежедневными затратами, но чрезмерные для единовременного акта. Поэтому неширокая полоска сверхпрочной гибкой ткани в качестве сдерживающего фактора — устраивает. На «Энтерпрайз» Хана устраивает всё: выхолощенная жизнь после крио, терапия и препараты. Если бы маклиновская теория о триедином мозге не сгинула с тихим до беззвучности пшиком, Хан мог бы предложить себя в качестве официально живого экспоната, функционирующего без основного базиса. Ни желаний, ни стремлений. Побуждения, как необходимость, отсутствуют в принципе. Не будь Хану всё равно, в первую очередь он рассмотрел бы инерционную составляющую. Мог бы даже рассчитать длительность пути до конечной точки. Но его всё устраивает. Устраивает. И устраивает. Пока на горизонте не вырисовывается потенциально тревожный фактор, навязанный теорией вероятности и отвергнутой Ханом вселенской иронией. Потенциально тревожному фактору присущи акцент, тихий смех и подвижный, хоть и цепкий, взгляд. Часть потенциала фактор реализует до того, как обретает смутный абрис и имя. Павел Чехов. Энсин-навигатор-гений. Первыми сдают общие душевые. Просторные и светлые, сконструированные так, чтобы по максимуму обеспечить видимость уединения, специализированные помещения перестают справляться с одной из основных задач. Без каких-либо усилий со своей стороны Хан выясняет, что часть конструкции лишена необходимой звукоизоляции, и что единственный член экипажа, затесавшийся в кабинку посреди гамма-смены, способен притянуть ещё с полдесятка таких же. Как осы на чаванпраш — стоит лишь одной учуять сладкое, и через короткое время от них отбоя нет. Хан сдвигает личное время пользования сначала последовательно, затем произвольно: приложение дополнительных усилий выглядит оправданным в долгосрочной перспективе. Не добивается ровным счётом ничего: Чехова, пусть и не каждую смену подряд, но тогда через раз, слышно из соседней кабинки или кабинки напротив, когда тот роняет одноразовые упаковки и смеётся или недовольно бормочет. Иногда напевает. Что не так с внезапно тоже существующим энсином, Хана не интересует. Его не устраивает сам факт. Следующей вторжению поддаётся служба. Одинокий дубль-пост тревожно быстро становится востребованным. По внутреннему ощущению Хана, более востребованным, чем основной. Навигатор Павел Чехов не удовлетворяется пометкой «принято к сведению», требует голосового подтверждения, в крайнем случае — цифрового. Но тогда полного кода, иначе способен явиться лично, покинув — с разрешения, разумеется — почетное место на мостике во время лидирующей альфа-смены. Вне душевых Чехов деловит, любопытен и ненаблюдателен. Произвольное движение рукой способно побудить Чехова отпрянуть едва ли не в коридор. Движение рукой — дополнительное усилие. В присутствии Чехова становится оправданным, но Хана открывшийся факт в качестве данности не устраивает. Предпоследней служить оплотом перестаёт офицерская столовая. Хан давно занимает вечно пустующий столик, откуда не интересоваться проще всего. Хан продолжает жить максимально экономично, однако Чехов существует. В столовой — тоже. Уже можно вычислить, когда конкретно начнёт нарушаться уединение, но дополнительные усилия не требуются: достаточно прогноза, который не устраивает самим фактом возникновения. У Хана остаётся одна твердыня — личная капсула-бокс. . Лучшая защита — нападение. Оптимальный способ сохранить границы — расширение существующих. Хана не интересуют желания и стремления, ни свои, ни чужие. Покоя Хан тоже не заслужил, но взял и пользуется. Как лентой, которую приспособил для укрощения волос. Присвоил по необходимости никому срочно не требующееся без намерения отдать; держит чашу, из которой ничего никогда не должно выплеснуться. Последствия криозаморозки входят в учебную программу по ксено- и общей анатомии. Кратковременная эректильная дисфункция занимает почётное пятое место в списке из двенадцати пунктов. Непосредственно кратковременность исчисляется биологическими сутками и определяется двузначным числом. Хан в курсе, что норма вместе с двузначностью осталась позади ещё на стадии реабилитации. Выход за рамки должен бы тревожить. Но нынешнее состояние — вне желаний и в покое — устраивает. Устраивало. Теперь не вполне. Результат очевиден. Ментальный курган-могильник под призрачными ногами монолитен и неизменен, как бесцветное неподвижное небо над поверхностью несуществующего ландшафта. Контролировать захороненное содержимое Хан не намерен и не способен. Зато способен использовать хлипкие резервы, чтобы хранить в неприкосновенности присвоенный покой. . Абстрактные выкладки видятся простейшим звеном — по сравнению с затратами на воплощение. Чистых знаний и умений Хана, даже без учёта опыта, хватает, чтобы без ущерба наделить четверть, если не треть среднего командного состава «Энтерпрайз» для перехода в высший. На деле обнаруживается недоступность одной из основ — интуиции. Голый расчёт раз за разом проигрывает реальности. Неудивительно, что практическая часть Хана более чем не устраивает растянувшимися сроками реализации. С другой стороны, даётся проще ожидаемого, тем более что выбор терминологии очевиден: — Энсин, вы пялитесь. Хан отключает механизм подачи и тоже «пялится» — в глухую стенку душевой кабины. Стоит спиной к Чехову — явно остолбеневшему — и наматывает на кулак безнадёжно отросшие волосы, чтобы отжать лишнюю воду. — Дв… — в наступившей тишине Чехов гулко сглатывает. В соседней кабинке не менее гулко падает капля. Конденсат. — О-открылось, — поясняет Чехов менее внятно, чем обычно. — И ты решил заглянуть, — констатирует Хан. Поворачивает голову, смотрит через плечо. Дополнительное усилие резерва не исчерпывает — Чехов существует. Чехов существует, и теперь не только смехом и голосом — собой. Не слишком высоким ростом, буйными от влаги кудрями, белой кожей и нервной статью. — Ya-а., извините! — удаляется стремительно, умудрившись по дороге не споткнуться и не врезаться ни в одну из переборок. Добивать нужно сейчас, пока жертва не успела перегруппироваться или нарастить защиту. Хан выходит следом, использует утилизатор, шумит репликатором, грохочет содержимым временного хранилища. У Чехова высокая стрессоустойчивость — другие здесь не служат — но узконаправленная, а значит, стоит пользоваться форой. Разумеется, Хан снаряжается раньше, напоследок резко захлопывает личную ячейку, едва не прищемив выдернутую последней ленту. Три, два, один. — Я просто подумал, что может, помощь нужна, — сбивчиво бормочет Чехов. — Кому? — Хан не оглядывается, откидывает голову, щурясь в узкую металлическую полосу окантовки. В отражении Чехов выглядит почти прилично — в штанах, при обуви и наспех натянутой майке. На плечах — полотенце. Впечатление портят лишь кое-как приглаженные волосы и мокрые пятна на ткани. — Вам, — Чехов поднимает глаза и спешно исправляется: — Тому, кто в кабинке. — Понятно, — Хан разворачивается, прослеживает расстояние от собственных ног до ног Чехова. Порядка семи с лишним футов; примерно, как через соседнюю кабину в душевой, или через ряд кабин напротив, или через столик в столовой вместе с проходом. В коридорах разойтись места тоже хватит. — А известно ли тебе, мой юный друг, насколько недооценено и одновременно переоценено значение взглядов в человеческой культуре? — Эм, — с ощутимой задержкой запинается Чехов, — нет? В отсеке, предваряющем душевые, температура выставлена чуть выше, чем в среднем по кораблю, влажность понижается автоматически. Несмотря на заданные параметры, лишнее усилие, которым Хану далось ироничное «мой юный друг», требует двух подряд более глубоких вдохов или одного очевидного вздоха. Хан внезапно понимает, что слишком положился на отсутствующую интуицию: искажённый неровной отражающей поверхностью дорисованный Чехов успел натянуть форменные сапоги, тогда как реальный щеголяет чем-то вроде спортивных тапочек. — Неважно, — с очевидным сочувствием вздыхает Хан. Глубоко, как потребовалось. По виску ползёт капля — то ли влага, то ли пот, и это настолько чересчур, насколько возможно в обстоятельствах, в которые он сам себя загнал. — Четыре фута, — Хан собирался сказать про пять, но в последний момент расщедрился. — Четыре, — повторяет он в ошеломлённо округлившиеся глаза, подняв руки, сгребая с шеи всё ещё влажные волосы, чтобы обвязать лентой. — Окажешься дюймом ближе, и я приму твоё приглашение. Лента затянута, Хан выходит, ощущая внутренний предел, когда склоны кургана начинают вздыматься тонкими струйками пыли. Возможных причин две: метеоритный дождь извне, с неподвижного мёртвого неба, или трещины от давления изнутри. Из могильника. Хану необходим покой. . Хану необходим покой, но времени нет даже на рекогносцировку. Смещение срока посещения офицерской столовой приводит к перемене места. Привычный столик оказывается занят, и Хан вынужден использовать запасной вариант — излишне близко к шумному центру, не на одного, зато точно так же огороженный стойками и завесой искусственной зелени. За завесой кипит жизнь. Разбрызгивается звуком и картинками. — Гриффиндор, — гордо заявляет капитан «Энтерпрайз». Хану достаточно отвернуться, чтобы не видеть, как тот тычет себе в грудь большим пальцем, а потом указательным целится в начальника СМО: — Райвенкло. Отворачиваться — лишнее усилие, поэтому Хан наблюдает, как капитан подаётся к сидящему рядом вулканцу, открывает рот и тут же закрывает, так ничего и не сказав. Похоже, высший офицерский состав «Энтерпрайз» снова подвергся плановой психиатрической процедуре под названием «совместный досуг». Выбор голо для просмотра тоже очевиден — терранская классика. — Слизерин, — не отрываясь от тарелки, подсказывает медик. — И ты не Гриффиндор, а Хаффлпафф. Взгляд так и не поднимает, но вилкой тычет в капитана. — М-м-м! — возражает капитан с полным ртом. Мощным усилием проталкивает мешающее в пищевод и сипит: — Спок не Слизерин. Боунс, ты безнадёжен, — откашливается, промаргивается и возмущённо требует: — Спок, скажи ему! Вулканец не издаёт ни звука. Вулканца Хану почти не видно, но скорее всего, тот делает вид, что с соседями по столику не знаком. Эти трое так явно вместе, что официальное объявление экипажу станет таким же уместным, как табличка «горячо» над любой из звёзд класса W. Факультативно Хан мог бы добавить, что доктор МакКой убеждён в собственной ненужности, тогда как на самом деле без него всё тупо развалится. Слишком просто: капитану жизненно необходимо защищать своего вулканца, а вулканец в чьей-либо защите нуждается примерно как плюющийся кислотой ксеноморф из другого рода терранской классики. То, что действительно нужно коммандеру — критический, но не злой и не завистливый взгляд — способен обеспечить лишь жёсткий и несговорчивый доктор, который, в свою очередь, чем больше дёргается, тем больше увязает в сладкой паутине, сплетённой капитаном и проверенной на прочность вулканцем. — Я бы точно попал в Гриффиндор, — горячится капитан, — а Хаффлпафф это… это… Острый взгляд обегает столовую со всем тщанием. Вопросы конструктивности вложения энергии капитана не волнуют слишком явно. Позапрошлая миссия, когда трио капитан-вулканец-медик едва не осталось в параллельной реальности, обеспечила небольшую революцию в подходе изучения к физическим аномалиям. Прошлая отправила любимого капитанского вулканца в целебный транс. Самого капитана пришлось частично собирать, частично восстанавливать, как ископаемую мозаику. Собирал и восстанавливал, естественно, доктор МакКой. А теперь все трое сидят в офицерской столовой и всерьёз спорят по поводу мифической принадлежности к несуществующим школьномагическим факультетам. Мысленно Хан стоит на кургане под неподвижным небом. В реальности его окружают непуганые идиоты, чьё время, наконец, настало. Они носят странные одежды, шутят, когда им и так смешно, доверяют априори — изначально — и лишь на том основании, что каждый заслуживает столько шансов, сколько способен выбить из вечности. Пора бы, наверное, этих непуганых пугнуть, но Хана устраивает. Устраивало. — Да вот же, — радуется капитан в сторону Хана и его запасного столика. — Стопроцентный Хаффлпафф! Спок, — тут же требует он, — подтверди. На столик перед Ханом брякается чужой поднос, на диванчик напротив боком рушится причина и следствие. — Я Райвенкло! — звенящим от возмущения голосом возражает Чехов. — А правильно называется Пуффендуй, между прочим, — поворачивается за поддержкой к вынужденному соседу и застывает. Хан насмешливо приподнимает уголки губ и кивает — очевидно и отчётливо. Павел Чехов. Энсин-навигатор-гений. Судя по выражению лица энсина-навигатора, последнее определение нуждается в тщательной проверке. . Хана не устраивает. Хана не устраивает ни одна из альтернатив, причём настолько, что до перехода к активным действиям он вдвое увеличивает рекомендованную дозу препаратов, обеспечивая эффект пропорционального присутствия. Гарантия не выдать больше, чем способен выдержать сам. Поставленная в известность Консультант напоминает о прощении-единении-приятии в то время, как Хан осознаёт, кого напоминает себе. Древнехристианскую мелкую нечисть, настолько слабую, что не способна ни солгать, ни отказаться от впрямую выданного слова. Четыре фута и ни дюймом ближе. Хан безответственно дал Чехову выбор. Теперь у самого Хана выбора нет. . У Хана нет выбора. Более того, очевидно, никогда и не было. Он понимает, что попался, когда обнаруживает капсулу-бокс — зеркально симметричную копию собственной — не запертой. Непуганый гений Чехова не пользуется замками и кодами. Или не воспользовался сейчас. Ловушка, как на тигра: хорошенький беленький козлёночек, пасущийся на травке. Вот только тигр так давно не выходил из логова, довольствуясь реплицированным пайком, что можно воочию разглядеть, как между некогда роскошной полосатой шкурой и иссохшей подстилкой тускнеет ломкая и заброшенная паутина. У Хана нет выбора, но есть одобренная двойная доза препаратов, один из которых в теории должен побудить рассчитывать приложенные усилия. На практике Хан намерен воспользоваться возможностью, как чипом обратной тактильности: всё, что физически почувствует Чехов, ощутит и сам Хан. А Чехов ощутит — теперь Хан намерен приложить усилия целенаправленно. . Обстановка непристойно крохотного капсульного бокса, сюрпризов не преподносит. В отличие от хозяина — Чехова. Чехов получил предупреждение и не запер капсулу. Но при этом не сидит в углу с фазером наизготовку и не развалился в непристойной позе, демонстрирующей намерения. Чехов даже не работает над очередной задачей, требующей гениальных озарений, и не забежал на минутку, попросту забыв забаррикадироваться. Чехов спит. Вытянулся на узкой откидной койке лицом в переборку, полубоком, почти на животе. Либо с температурой в боксе перебрал, либо с избыточностью ночного одеяния. Майка здесь явно лишняя, хватило бы свободных шортов, не пришлось бы раскрываться и спихивать лёгкие простыни к лодыжкам. Хан не знает, что происходит, но блокировать вход и рассмотреть в деталях необходимые подробности способен и при минимальном освещении. Перед Ханом койка — сбившиеся комья одноразовых постельных принадлежностей — и непосредственно объект. Разнеженный, с повлажневшими у корней вьющимися волосами, расслабленными плечами и спиной. Одна рука свободно вытянута вдоль, другая — согнутая — на подушке рядом с лицом. Если ещё чуть напрячься, можно определить цвет и плотность ткани верха — грубый серый трикотаж, у поясницы тоже слегка влажный. Шорты мягче и свободнее, очевидно от другого комплекта. Во сне Чехов тихо вздыхает. У Хана нет выбора, есть нарушенное условие и непреложный договор. Руки у Чехова сложены, как под заказ — картинка сама себя рисует — одна уже за спиной, вторая полностью на виду. Обмякший до предела; пульс и дыхание выдают глубокую фазу сна. — Свет семьдесят процентов, — приказывает Хан, сдёрнув с волос гибкую плотную ленту. Высвободившаяся чёрная масса на миг полностью перекрывает обзор. Некогда заправить за уши, количество времени на все три основных движения ограничено. Нужно свести вместе оба запястья, филигранно обмотать — чтобы не тёрло и не пережимало — и качественно затянуть петлю. Петлю Хан затягивает прихотливым хвостиком, почти бантиком. Для себя, видимо, и для души. Оценить порыв тут всё равно больше некому. Мысль тянет за собой улыбку. Хан наблюдает, как проморгавшийся мальчишка таращится и красиво спадает с лица. Ожидаемо вздрагивает: плотоядный оскал у Хана всегда получался впечатляющим. — Зачем? — хрипловато со сна спрашивает Чехов. Одновременно пытается то ли сесть, то ли опробовать ленту на прочность, то ли то и другое сразу. — Я ничего такого не знаю, у меня общий доступ, — моргает и решительно заявляет: — Я ничего не скажу. — Ладно, — легко соглашается Хан. — Не хочешь, не говори. Пожимает плечами и укладывает Чехова обратно на спину, постаравшись удобнее устроить связанные руки под поясницей. Отвлекаться на многократно усиленную препаратом чужую боль в немеющих запястьях в планы не входит. — Будете меня пытать? — обречённо спрашивает тот, на время перестав дёргаться. — Пы-ыта-ать? — театрально удивляется Хан. — Вообще, не собирался. Но если настаиваешь, то могу. Хотя мне кажется, ты не за этим меня пригласил, — с нажимом выговаривает он, заглушив отрицательно-протестующий всхлип «пригласил?!». Для проформы приходится снова изобразить угрожающую улыбку. Не отводя глаз, Хан наклоняется, цепляет резинку свободных мягких шортов сначала одной рукой, а затем и второй — с обеих сторон: — Буду делать тебе хорошо, а от тебя требуется не мешать, — поясняет он, растягивая тонкую ткань. — Иначе можешь случайно остаться без рельефных частей анатомии, что неприятно в любом возрасте, тем более, в настолько юном. И выразительно смотрит в ошарашенное лицо, проверяя, доступно ли пояснил. Доходит до Чехова не быстро, но в общей массе верно — судя по медленно растекающемуся под грудиной высокотемпературному коктейлю, свидетельствующему о близком шоке. — Вы собираетесь меня изнасиловать, — недоверчиво шепчет Чехов. Рефлекторно, на грани слепого подчинения приподняв бёдра, когда шорты чуть застревают между ягодицами и простынёй. Хану… нравится. Реакция ощутимо импонирует. Это собственное, пусть и с подачи — он сам так чувствует. — А не слишком ли ты тщательно к пыткам и насилию готовился? — интересуется Хан, стянув по его ногам бельё и отбросив в сторону. Ноги, кстати, на удивление хороши — сильные, длинные, с узкими лодыжками и гладкими коленями. В стандартной форме мальчишка смотрится угловатым и откровенно худощавым, поэтому отсутствие выпирающих отовсюду костей оказывается приятным сюрпризом. Не таким, конечно, приятным, как полное отсутствие волос в паху. Вот уж от чего действительно скулы сводит. — Ни к чему я не готовился, — неловко взвивается с подушки Чехов, мгновенно заалев щеками. — Гигиена, слышали про такое? — с вызовом выпаливает он. Очевидно, вспоминает, кому перечит, зажмуривается и рушится обратно. Нелепость точно не должна выглядеть настолько привлекательно. Чехов ещё и про связанные руки умудрился не подумать, поэтому Хану снова приходится устранять источник общих негативных ощущений. Койка крепкая — проверено — но узкая. Присаживаться рядом и задвигать мальчишку к стенке — не вариант. Угрожающе нависать Хан технически может очень долго, но тогда Чехов вряд ли дотянет до обещанного «приятно». Судя по конституции и отклику на простейшие раздражители, вырубится раньше. — Гигиена, — соглашается Хан, прикинув альтернативу. — Весьма разумно. А теперь раздвинь ноги, я хочу на тебя посмотреть. Всё-таки, жарко. Вцепившись в быстро ускользающее ощущение, Хан стаскивает с себя футболку, скидывает обувь, оставшись босиком. Мальчишка тонко стонет, почти скулит, и глаз не открывает, зато начинает бессмысленно ёрзать. А Хан с некоторым удивлением ощущает давно и плотно забытое. Легко узнаваемое. Правда, под двойной дозой толком непонятно, чьё. Футболка отлетает в сторону, мешающие волосы Хан частично заправляет за ухо, частично перекидывает на одно плечо. На миг хочется — действительно хочется — обкромсать до приемлемой длины, и он бы прямо сейчас так и сделал: всё-таки, ещё одно стремление. Но, во-первых, отходы останутся сложные, собирай потом по всей капсуле, а во-вторых, Чехову, приоткрывшему глаза, явно не всё равно. Вот этот сумасшедший порыв потрогать плотную гриву, от которого ноет вздёрнутое запястье — точно чужое, не собственное. Хан допускал, что Чехов нестабилен. Не предполагал, что настолько изысканно. — Колени шире, не стесняйся, — подсказывает Хан, заодно напомнив о предыдущей не-просьбе. — Если, конечно, не решил намекнуть на предпочтительность пыток и насилия, — он снова нехорошо улыбается. Не боец Чехов, не агрессор и даже не силовик со средней конституцией. Учёный, исследователь, мирный атомщик — кто угодно, только не боец. К тому же умный. Не просто умный, как большинство местных сотрудников, а достойно умный. До извращённо нехоженых путей мыслительного процесса и мгновенно активизирующейся неестественно вывернутой подкорки в нестандартных ситуациях. Утомившись ждать, когда мальчишка, наконец, устроится и перестанет ёрзать, Хан помогает ему обрушить ещё пару внутренних границ условностей — ладонями расталкивает бёдра. И сразу перемещается на койку, коленями на высвободившееся место. Чехов перед ним теперь как на ладони. Как леденец в обёртке. В запястья тычется чужая боль. Звук, который издаёт Чехов, идентифицировать невозможно. — Вы не… не надо так, — жалобным полушёпотом стонет он. Несложно догадаться, что могло померещиться Чехову в тяжёлом жадном взгляде, но Хан всё равно ухмыляется и вопросительно вздёргивает брови: — Как именно? — уточняет он. — О, а хочешь по-другому, — он привстаёт на коленях и угрожающе наклоняется, — ты перечисляешь всё, что тебя смущает, а остальное я проделываю с тобой в любом порядке и столько раз, сколько мне захочется. В предложенной ситуации у Хана на руках такое количество козырей, что на месте Чехова даже христианский дьявол предпочёл бы не соглашаться на сделку. У мальчишки банально не хватит ни фантазии, ни извращённости, представить, что может сделать, к примеру, зажатый в зубах посторонний предмет, если наложить запрет на телесные контакты. С остальным ещё проще. Хан готов продолжить игру, но похоже, Чехова не зря считают гением: — Нет, — выдыхает он спустя всего-то с четверть минуты. Для воодушевления есть ещё причина. Хотя вряд ли Чехов знает, что Хан тоже её вычислил. У Чехова красивый член — ровный, чистый и аккуратный. Скорее объёмный, чем длинный, но о длине пока говорить рано. Пока Чехов ещё умудряется не демонстрировать полноценную эрекцию, несмотря на безумный отклик тела и чересчур откровенную позу, вынужденную нежеланием касаться Хана коленями. Вариантов у Чехова не много, по сути — два. Либо тот сдаётся прямо сейчас, отпустив себя на глазах у Хана, либо провоцирует действия, позволяющие если не передать, то разделить ответственность за якобы непроизвольную физиологическую реакцию. Хан наслаждается. А потому выбирает собственный путь — щедрость. Не дожидаясь провокации, выпрямляется, чуть откидывается назад, кладёт ладони на подрагивающие чеховские коленки и ведёт ниже. Для гения Чехов соображает слишком медленно. Кажется, до мальчишки только сейчас дошло, насколько волнующую картинку он собой представляет — в майке до пояса и абсолютно голый снизу, с раскинутыми ногами и уверенно поднимающимся членом. — Хватит, — требует Чехов, взбрыкнув, постаравшись сбросить наглые ладони, отползти к изголовью, сдвинуть бёдра. — Хватит, я уже всё понял. Я… — Тихо, — обрывает Хан. Словами и одновременно шлепком — не жёстким, но достаточным, чтобы остановить чужую панику. Сжимает пальцы на узких щиколотках, дёргает вниз, затем подтаскивает ближе, заставив согнуть колени и упереться пятками. — Много болтаешь, — Хан приподнимается, цепляет майку за нижний край и дёргает вверх. Подтягивает кромкой к чуть приоткрывшемуся в протестующем вздохе рту. — Прикусывай. Крепче, — командует он. — Теперь слушай внимательно. Отпустишь, посчитаю приглашением отыметь по полной программе. А приглашениями, как ты уже понял, я пренебрегаю редко. У мальчишки округляются глаза. В недоверчивом шоке сжимаются челюсти на ткани. Хан фиксирует покорность. И новый, более стойкий импульс «нравится». Ещё через миг спину от поясницы до загривка полосует острым чужим стыдом-возбуждением. В боксе отличный климат-контроль. С учётом микроскопического объёма так называемого помещения, жара двух габаритных тел должно хватить на превращение отсека в филиал тандури. Однако обоим пока есть, чем дышать, а одному удаётся ещё и тонко проскулить на выдохе. Похоже, по-настоящему дошло, раз снова дёргает руками, уже явно нарочно, чтобы ощущения в запястьях доказали реальность происходящего. Хан отстраняется и смотрит. Оценивает в деталях, позволяя удовольствию отразиться на лице. Хану нравится то, что он видит: разворот плеч, разлёт ключиц, напряжённые мышцы. Хорошо развитая грудная клетка — никаких выпирающих рёбер — и тонкая талия. Всё то, что подспудно рисовалось угловатым, оказалось сглаженным и почти округлым. Плоский живот, жёсткий, и без отрисованного пресса, приятно гладкий. Сейчас чуть подрагивающий при каждом коротком вдохе-выдохе. У Хана жёсткие каноны привлекательности, Хан считает красивым точную целесообразность. Чехов, по его меркам, прекрасен. Беспощадно яркий свет высвечивает здоровую ровную кожу. Раньше Хан непременно сказал бы, что шкурка гладенькая и беленькая. Теперь только смотрит и отмечает отсутствие шрамов, родинок и смягчённый рельеф. Соски скрыты краями майки — ненамеренное упущение, обернувшееся возможностью. Хан аккуратно раздвигает ткань к подмышкам, действуя с расчётливой чувственностью, ожидая стона или дрожи. Добивается всего сразу, но сосков не касается, лишь проводит пальцами выше по груди, очерчивая границу доступного взгляду. Стон обрывается, дрожь затихает не полностью; Хан воочию видит, как каменеет и напрягается тёмная чувствительная плоть, и отдачей чувствует, что тянет больше болезненно, чем сладко. Он знает, как унять боль: пальцами и губами, чем жёстче, тем сейчас лучше. Но он не станет. Он ждёт, пока Чехов приоткроет глаза, и дождавшись, обоняет — ноздри чуть раздуваются, напоказ, потому что пахнет мальчишка тоже превосходно. В прошлой жизни Хан не жаловал поцелуи. Сейчас почти готов сбить игру, чтобы ртом собрать запах. Чем ближе к средоточию, тем яростнее — Хан чувствует предвестник надлома в собственном теле, уже примерно понимает, куда давить. Инстинкты молчат, но происходящее обязывает. Хан упирается рукой в ком простыни рядом с заломленным локтем, нависает над пахом ближе к животу, не скрываясь, вдыхает, скользит вверх — не касается. Впитывает запах, втягивает воздух. Позволяет мальчишке кожей чувствовать лёгкие выдохи: над пупком, у солнечного сплетения, по грудине вверх. Хана гнёт чужим сладким ужасом. У Чехова по загривку и под рёбрами расплывается кипящей паникой и предвкушением. Возбуждения больше. Лёгкий ожог возмущённой кожи — от собственного же шлепка по бедру — тоже чувствуется отчётливо. Хан садится ровно, проводит ладонью по горячему и чуть воспалённому, надавливает, почти ласкает, и получает резкий всплеск ошеломляющих завихрений. Надолго не задерживается, ведёт вбок и ниже. У Чехова бешено колотится сердце, пульс бьётся на внутренней стороне бедра, отдаётся под коленом, проходит через голени и ямки у лодыжек. Хан выбирает левую, сильней сжимает пальцы, помогает другой рукой, вынуждает Чехова изогнуться. Чехов гибкий и послушный, только стонет неправильно, словно опасается окрика. А себя боится ещё больше — челюсти на ткани сжимает так, что у Хана в скулах ломит. — Громче, — требует Хан, перехватив щиколотку, с нажимом разминая узкую ступню. Большим пальцем проводит по подушечкам, по подъёму к пятке, точно регулируя силу, чтобы вожделение не перешло в щекотку. Чехов подчиняется. Или забывается. Стонет громко, сдавленно, запрокидывает голову, натянув ткань, и тут же замирает. Как скакун под импровизированными поводьями, которые не осознаются, но ощущаются и сдерживают. Почти опьянённый, Хан оставляет заласканную ступню, принимается за другую, терзает настойчивее, проглаживает и пощипывает. Дарит наслаждение, наслаждается сам. Препараты надёжнее людей; позволяют ощутить огонь, бьющийся пульс, чужое нестерпимое удовольствие. Напоследок Хан проскальзывает губами по выступающей косточке на щиколотке и вслушивается в длинный прерывистый выдох. Прижимается щекой, ведёт от лодыжки до колена, глядя, как на гладком животе напрягаются мышцы. Хан смотрит и видит, принимает и оценивает. Вбирает растущую потребность Чехова, игнорируя собственную, которой нет, и которой неоткуда возникнуть. У Чехова стоит, мошонка собралась и поджалась — Хан видит его, чувствует целиком, владеет, как никогда никем не владел. Обретённой властью Хан способен дать ровно столько, сколько Чехову действительно нужно. Или больше: измучить тело обещаниями и ожиданием, заставить принимать, невзирая на мольбы о пощаде, выясняя истинный предел. Второе проще: Хан умеет как распалить, так и приструнить, и одёрнуть. Сейчас умения помножены на ощущения и чужую отзывчивость, поэтому Хан отвергает простоту. Возможно — только возможно — Чехов каким-то образом добился большего, чем любой из партнёров Хана. Или не так — Хан ещё не решил, но обещание помнит; больше, чем уже пришлось, постарается не мучить. Чехов хорош — исключителен. Не выказывает и намёка на сопротивление, когда Хан приникает поцелуем к нежной коже на внутренней стороне бедра почти сразу над коленом. Хан знает, а сейчас ещё и на себе чувствует, насколько остро ощущаются жёсткие мелкие укусы. Но Чехов только стонет и пытается не дёргаться, пока Хан расчётливо-медленно прокладывает вехи к паховой складке. — Хорошо, — хвалит Хан, впечатывая слова в самый сгиб, избегая непосредственно паха. — Молодец, мальчик. Выпрямляется и любуется наведённой ретушью. Чехов перед ним всё так же красив, только ещё краше; напряжён, как тетива, тонет в вожделении, ждущий и жаждущий. Разгорячённый. Умолять не собирается, Хан знает. Чувствует. Нет, всё-таки, знает, и это видится тревожным. Надо, наверное, остановиться и… Чехов стонет. Громко, с силой, почти рыдает сквозь импровизированный кляп-узду. Воздух в каюте густой и сладкий — ласси, а не воздух. Ресницы у Чехова, как и брови — светлые, загнутые кверху. Сейчас торчат жёсткими копьями, оттого, что снова слишком сильно зажмурился. Влажные. На лбу тоже влага — испарина. У Хана запредельно высокий болевой порог, но нет защиты против чувственных атак. А Чехову сейчас настолько же хорошо, насколько невыносимо. Хану тоже. И чем больше, тем сильнее, невообразимее. Некогда думать, бессмысленно пытаться разобрать, где тут чьё. Хан ли сделал это с Чеховым, или Чехов выдал максимум — то, с чем не справиться даже аугменту. Тело плавится от пальцев ног до горящих скул и обжигающе-едких слёз на висках. Кровь кипит, и плоть обугливается, твердея и каменея, отдаваясь тупой болью в сосках и в паху. Потребность так сильна, что выжирает любой намёк на желание. Ему нужно, необходимо. Прямо сейчас. — Хан! — стонет Чехов, выплёскиваясь, притираясь телом к телу. — Хан! Отчётливо и так неправильно. Так неправильно-правильно и знакомо до последней интонации. Хан кончает следом, зажмуривается и всё равно видит Чехова. Кончает, видит мёртвое небо и проваливается сквозь курган. Он оглушён, но группируется, заставляет себя разжать стиснутые кулаки, чтобы не навредить Чехову — Павлу, Pashe — никогда, ни за что. Умереть милосерднее. Рушится в могильник, зная, что там лишь отходы и радиация, и находит именно то, что когда-то захоронил. Честь и жёсткость, ответственность. Чувство превосходства и принадлежности; страсть, ненависть. Жизнь, от которой он едва не отказался, и которая раз за разом сама его находит. Что там Консультант твердила о приятии? Хан знает, что без вектора приятие способно привести к трагедии. — Сколько на этот раз? — спрашивает Хан, снова вздёрнув себя на колени, чтобы освободить Павлу руки. Да, и дать ему нормально дышать. — Пять суток, это шестые, — улыбка у Павла слегка замученная, но очень счастливая. — Почти неделя. Доктор МакКой считает, что провалов больше не будет, этот последний. В смысле, он так не скажет, ты же его знаешь, но Спок рассчитал почти нулевую вероятность рецидива. — А кровник? — Хан разминает Павлу запястья, чувствуя, как в собственных тоже начинает зудеть. — Капитан сказал, что раз я триггер, то пока ты не пытаешься захватить или взорвать Энтерпрайз, могу делать, что хочу. — Так и сказал? — недоверчиво уточняет Хан. — Нет, но почти, — Павел закусывает губу, морщится, а потом опять улыбается. — Я ужасно скучал. — Теперь это называется «скучал», — бурчит Хан, массируя ладони, стараясь не улыбнуться в ответ. — Преследовал старшего по званию. Женатого, между прочим. — Ага, — радостно соглашается Павел, высвободив руки и зарывшись всеми десятью пальцами ему в волосы. — Именно так всё и было. А что? — шепчет он, тянет на себя. — Имею право. — Имеешь, — подтверждает Хан. — Ты имеешь все права. Фин