О любви и прочих неприятностях

Эрих отыскал его у машины. Тиллих, закутавшись в толстовку и криво нацепив очки, сидел на капоте и со злостью пинал пяткой пластмассовый баннер у фар. На какое-то мгновение Эриха охватил гнев — этот индюк портил его собственность. Но после… это чувство схлынуло, как по щелчку, и внутри взбурлило уже знакомое, но осточертевшее за сегодня сочувствие — совсем легкое, как запах фруктов в парфюме Тиллиха, но от того не менее противное. — Отвезите меня домой, — приказным тоном выдал Тиллих, стоило подойти ближе. — Что, будете и дальше кидаться книгами в стену? — усмехнулся Эрих, краем глаза выискивая полицейские машины на горизонте. Из окна гостиной то и дело выглядывала растерянная Марго. — Очень смешно, комиссар. — Тиллих зло осклабился. — Я понимаю, вы не очень эмпатичный человек, но хоть каплю уважения можно же проявить. Я тут вроде как у вас под ногами мешался. Ну, знаете, эта помеха, которая буквально носом тычет в нужное направление и не дает вам вломить по лицу матери подозреваемого. — Я не хотел ее ударить. Эрих отступил на шаг. Голос прозвучал чуждо. Ему показалось, что Тиллих хлестнул его по щеке. И дело было не только в словах, хотя и они играли большую роль. Тиллих побледнел — так, как не бледнел до этого. Теперь он почти сверкал белизной, ставшей совсем уж болезненной. Глаза его почернели, из только что серовато-голубых сделались грозовыми, пугающими. Лицо сузилось, черты заострились, силуэт расширился. Он стал походить на выгнувшую спину кошку с распушенным хвостом. И любому другому это бы, пожалуй, показалось даже комичным, но Эрих так привык к тому Тиллиху — к иногда печальному, но клоуну, отвечающему на колкости шутками. И этот Тиллих его всерьез пугал — в тот смысле пугал, в каком пугают вдруг переменившиеся близкие люди. — Правда? — Тиллих соскочил с капота, сорвал очки и шагнул навстречу. — Просто мне показалось, что вы прям там были готовы ее по креслу размазать. У вас часто такое? — Он понизил голос до полушепота, и тот стал звучал шипением. — Если да, то, может, не стоит носить пистолет? Он улыбнулся — неожиданно яростно, оголяя резцы и алые десна. Эрих сжал зубы. До него потихоньку, но начинало доходить, что происходит. А еще начинало доходить, к чему это может привести. — Думаю, ежегодно обследующий меня психиатр лучше знает, стоит ли мне пользоваться оружием, — как можно спокойнее ответил он, но не сумел удержаться от укола: — А вот вам бы не мешало в такие места походить. Вы мозги себе снюхали или что? Нет, разумеется, два школьника-придурка взяли идею из вашей дрянной книжонки и ненароком убили ребенка, это без всяких шуток грустно. Но это не дает вам право вести себя, как конченный мудак. А именно так вы себя и ведете. Эрих не заметил, как голос его становился все громче к концу. Он не качался, не задавал себе амплитуду, но то ощущение вернулось. Звереныш снова открывал глаза, и снова в этом был виноват Тиллих. Только вот в прошлый раз он просыпался, чтобы покрасоваться перед ним. В этот — чтобы разорвать. — Пусть так. Но я хотя бы реагирую. — Тиллих снова улыбнулся, и снова в этом не было ничего хорошего. — А каково жить всю жизнь с эмоциональным диапазоном зубочистки? И как это вообще совмещается с вашими приступами агрессии? Вы убедили себя, что бесчувственная скала, или наоборот, науськали взрываться по мановению пальца и теперь потеряли над этим контроль? Тогда у меня очень много вопросов к тому вашему психиатру, потому что вы — ебаная ходячая бомба. Эрих отпрянул. Тиллих тоже повысил голос и сделал еще один шаг. Расширившиеся ноздри, участившееся мельтешение его заполонивших радужку зрачков — все это оказалось так близко и так далеко одновременно. В висках набатом били его слова. И черт, Эрих знал, зачем он сказал именно это. Знал, почему он это сказал. Он пытался убедить себя, что малец просто хотел перевести вину и печаль в ярость, хотел вызверится и нашел единственную из доступных целей в нем, пытался убедить, что это стоит просто игнорировать, и тогда он успокоится, но… Но звереныш уже проснулся. Тогда, когда он блистал, слово «терпение» было у него под запретом. И глупо было надеяться, что сейчас будет иначе. Тиллих задел его за живое и должен был заплатить. — Я не буду вам что-либо объяснять, — по-прежнему спокойным, но громким голосом парировал Эрих. — Думайте, как вам угодно. Ваше мнение все равно ничего не стоит. Вы обычный выблядок из богемной среды, начинающий день с кокаина и заканчивающий его героином, лишь бы отделаться от мысли, что мамочка вас не любит. О, вы были не таким как все, о, она предпочла вам вашего брата. — Он скуксился, словно хотел заплакать. — Знаете, на месте вашей матери я бы любил и сраную жабу — что угодно, лишь бы не вас. Тиллих замер. Еще мгновение Эрих думал, как странно смотрится его белоснежная кожа на фоне сияющей золотом и изумрудами ранней осени, а потом вдруг отклонился. В переносице невыносимо зажгло, ладони прилипли к лицу. Перед глазами оказался асфальт. Злость взорвалась в голове и отступила, достигнув пика. Эрих через силу выпрямился. Тыльной стороной ладони вытер и без того сухую щеку. Кожа будто загорелась от прикосновения, но он не обратил на это внимания. Тиллих его ударил — правда ударил. И теперь выглядел так, будто сорвал джек-пот. Сукин сын. — Вы и любить-то не умеете, — фыркнул он, поймав его взгляд. Он снова стал похож на кота — на чертовски довольного кота. На до омерзения довольного кота. Эрих отнял руку от лица. Он не должен бить его в ответ. Не должен продолжать этот глупый спор. Они оба достигли того, зачем это начали. Тиллих вызверился. Эрих вызверился тоже. Тиллих злился на Хаммера и Браухича за то, что они заставили его чувствовать себя виноватым. Эрих злился на Хаммера и Браухича за то, что они ебаные сволочи. Они не могли наорать на них. Но могли наорать друг на друга. Дело закончено, надо разойтись. Надо разойтись. Надо… Эрих чувствовал, что Тиллих не закончил. Видел. О, его лицо. Его блядское белое лицо — морда довольного кота. Он вспомнил еще одну болевую точку. Такую, которая могла бы сравниться с той, на которую нажал Эрих. — Хотя подождите… Винсент. Голос его сделался опасным шепотом. Эрих почувствовал, как каменеет лицо. Если он посмеет… — Десять неотправленных писем, герр Конти, — продолжал Тиллих тягуче, и Эрих все сильнее отрывался от реальности. — Я беру слова назад. Вы — обычная страдающая барышня. Как раз и с кошкой в придачу. Что, это был настолько классный секс, что вы не смогли его забыть? Или повстречались немножко, а потом парень заметил, что трахает трухлявое бревно? Весьма влюбчивое трухлявое бревно. Эрих впился ногтями в ладонь. Лучше бы ему заткнуться. Лучше бы завалить… Потому что с каждым словом, с каждым звуком, что исторгал из себя Тиллих, мутная виньетка по бокам становилась все плотнее, а стук в затылке — громче. Мерзкий писака только и делал, что пускал по вене да долбил по клавишам. Он хилый и нихрена не умеет. Эрих тренировался столько, что не выйдет и сосчитать. Он ударит его, и ебаная мраморная статуэтка рассыплется. Он ударит его, и все закончится. Он ударит его, и он наконец заткнется. — Знаете, я рад за Винсента. Избежал такого пиздеца в жизни — каждый день видеть вашу недовольную рожу. Во время оргазма она у вас такая же? Ну, если вы вообще знакомы с таким понятием. Он рассмеялся, но смеха его Эрих не слышал. Он уже ничего не слышал за грохотанием в висках и ревом звереныша. Он цедил выдохи и вдохи сквозь зубы. Он моргал через адское жжение пленки в глазах. Он двигался сквозь плотную трясину ярости. Он ударил его в ответ. Наотмашь, прямо в нос, так, что Тиллих пошатнулся и начал падать. Тогда он схватил его за кофту. Схватил и стал бить затылком о собственную машину до тех пор, пока Тиллих не заговорил вновь: — Он вас ненавидит, да? Этот ваш Винсент. Слова его звучали сквозь бульканье — может, настоящее, может, выдуманное. Но Тиллих все еще смеялся, и Эрих не мог остановиться. Занося кулак для нового удара, он рявкнул: — Вам лучше спросить это у вашей матери. Тиллих вильнул, как червь из-под подошвы, и вырывался из его хватки в последний момент. Агония пронзила руку. Эрих почувствовал, как что-то хлопнуло в костях и увидел небольшой провал в кровавом месиве костяшек. Следом ощутил кипяток на щеках. Он заплакал от боли. Тиллих тоже плакал. И слезы его мешались с ручьем крови из разбитого носа. Кровь текла и по шее — потоками лилась с раскроенного затылка и затекала под рубашку. Бесцветные волосы местами окрасились в бордовый и прилипли к вискам. Та часть, что не пропиталась кровью, склеилась от пота. Звереныш внутри Эриха неистовствовал. Звереныш находил это красивым — все еще красивым. Эрих схватился за пульсирующую болью руку и зашипел. Она была горячей. Чертовски горячей — прямо как грелка. И в противовес это должно было его остудить. Но разгорячило еще сильнее. Ему хотелось отомстить и за это — за то, что Тиллих вынудил его сломать или выбить костяшку. Мысли о том, чтобы прекратить, уже не было. — Ну давайте! — Тиллих толкнул его в грудь и закашлялся. Обе руки его тут же окрасились в красный. Бледность лица скрылась за размазанной кровью. — Почему он вас бросил? Потому что вы мент? Потому что плохо подставляете задницу? Он все толкал и толкал его, и Эрих не мог просто стоять. Он видел, как кровь Тиллиха под лучами полуденного солнца медленно сохнет на капоте его машины, и это вызывало в нем брезгливость. Эрих схватил Тиллиха за волосы, и тот взвыл. И в тот момент это звучало музыкой. Эрих толкнул его сам и с силой приложил виском о все тот же капот. Давления его ладони хватило, чтобы Тиллих ненадолго прекратил рыпаться — он только шипел, ронял слезы боли и пачкал кровью серебристый металл. — А почему бросили вас? — зарычал Эрих ему на ухо и перенес почти весь вес на руку — казалось, еще немного, и голова Тиллиха просто лопнет от этого усилия. — Потому что вы генетический урод? Потому что бездарь? — Да, я бездарь! — крикнул Тиллих, захлебываясь затекающей в рот кровью. — Я ебаный бездарь, Конти! А вы — сраный кусок камня. Но знаете что, я могу найти что-нибудь иное, где окажусь гением, а вы так и останетесь нихуя не чувствующим куском мяса. Он хватался за его ладонь, царапал, давил на провал меж костяшек и брыкался, как конь. Эрих скрежетал зубами, кусал себя за язык и щеки, сплевывал сгустки крови и сдерживал тошноту от усилившегося до невозможности привкуса металла. Он уже не плакал — боль достигла пика и превратилась в обыденность. А может, Эрих просто внушил себе это, как внушал и в школьных драках, чтобы не сходить с ума от выдуманной роли. Потому что вряд ли к боли можно привыкнуть. Тиллих вот явно не привык. Он бы убил его. Черт, правда убил бы. И в то же мгновение, как мысль эта прорезалась через рев звереныша, Эрих обнаружил себя у калитки. Набат стих. Пульсация боли вернулась. Он услышал, как повизгивает выскочившая из дома Марго. Увидел, как машину окружает с полдесятка противно-знакомых лиц. А еще почувствовал, как его держат за плечи — сразу двое. И это убирающемуся вон зверенышу тоже понравилось. Но не так сильно, как вид изнеможенного, трясущегося от гнева и перемазанного в крови в Тиллиха. Ему пытались помочь, но он обессиленно сполз по машине к колесу и принялся хватать ртом воздух, словно его душили. Кровь из носа уже остановилась, волосы, шея и рубашка покрылись коркой. Взгляд сделался осознанным и был направлен в небо, туда, где сияло солнце. Слезы той боли сменились новой. И снова Эрих, возвращаясь в реальность, по открывшемуся каналу связи почувствовал, как горят от света его глаза с полопавшимися капиллярами. — Какого хера, Эрих? — зашипели сбоку, и он только тогда увидел раскрасневшегося от натуги Паульзена. Он отмахнулся, отделался от его хватки и оттолкнул второго полицейского. Стоять на ногах ровно выходило с трудом, но Эрих не хотел казаться слабым. Он усмехнулся. Будто, мать его, именно это было его главной проблемой сейчас. — Закройте ему глаза, — тихо проговорил он, указывая на замершего в позе страдальца Тиллиха. — Пошел нахуй, — мгновенно среагировал на его голос тот. — Сам пошел, — огрызнулся Эрих и прикрикнул: — Вернер, закрой ему сраные глаза! Паульзен дернулся в неведении, отыскал взглядом брошенные на асфальт очки и кое-как нацепил их на нос Тиллиху. Тот зашипел от боли в переносице и стукнул его по руке. Паульзен хотел брякнуть что-то в ответ, но суровый взгляд Эриха его осадил. — Идите в дом, — приваливаясь к забору, буркнул тот. — Вы работать приехали, а не на спектакль глазеть. Патрульные чуть ли не разом взглянули на Паульзена — видимо, сочли его единственным из отдела, кто действительно мог отдавать приказы. Вернер снова помялся, но все же кивнул и под руку с ошарашенной Марго пошагал ко входу. Полицейские вереницей двинулись следом. Только какая-то девка из новеньких задержалась, чтобы выдать Тиллиху спиртовые салфетки — протереть лицо. — Ты не пойдешь? — спросил Паульзен, замерев у шторы из бусин. Эрих, не оборачиваясь, фыркнул: — Я уже был. Мне хватило. Если такой ответ и возмутил Паульзена, виду он не подал. Мгновение, и по притихшей улице разнесся шелест пластмассы. Далеко-далеко застучали по лестнице тяжелые ботинки. Марго расплакалась. Эрих мог поклясться, что расплакалась. Но теперь ему уже не было дела. Он выплеснул все, что в нем было или могло быть. Ну, почти все. Он с трудом отлип от забора и присел на корточки перед так и лежащим на колесе Тиллихом. Потом, не выдержав шатаний собственного тела, опустился на колени, марая брюки дорожной пылью. Тиллих зашипел и постарался отпихнуть его ногой, оставив на бедре четкий след от подошвы. Эрих едва удержался, чтобы не начать драку вновь. Мир перед глазами плыл — в той манере, в которой киношники изображают пьяный эффект. Видимо, Тиллих вмазал ему сильнее, чем думал Эрих. Было почти досадно. Он через новую потасовку забрал у него упаковку, с трудом сорвал клейкую ленту, вытащил салфетку, через боль перебирая пальцами, и сначала оттер собственные руки, а потом уже и его перемазанную рожу. И вот это уже было комично во всех отношениях. Настолько, что сам Тиллих, стоило прикоснуться к его лицу, расхохотался. Истерично, но все же. А потом он снова заплакал, потому что из-за смеха потревожил нос. Льющиеся из-под очков слезы выглядели странно. Эрих болезненно поморщился и утер еще влажные полосы у набухших ноздрей. Кровь из-за усилий пошла снова, но в этот раз отделалась каплями. Эрих вручил Тиллиху салфетки, валко поднялся и вытянул из машины аптечку. — Отвратительно, — прокомментировал Тиллих, стоило ему опуститься рядом вновь. — Заткнись, — отрезал Эрих, выискивая из перемешанных запасов пакет с сухим льдом. Но не особо понимал, что и зачем делает. Ему просто хотелось, чтобы все это прекратилось. Хотелось уйти. Но бросить этого идиота здесь было самым настоящим свинством. — Ты отвратительный, — настоял Тиллих. — Заткнись, — повторил Эрих и, убрав ему очки на лоб, аккуратно приложил к носу небольшой холодный пакетик. В этот раз Тиллих сумел найти в себе силы закрыть глаза. Белые ресницы его дрожали. Веки — тоже. Кожа вокруг глаз позеленела, а переносица сделалась фиолетовой. Эрих взглянул на свою правую руку. Там, где костяшка ушла в сторону, тоже расползался синяк. Тиллих трясущейся рукой сам нащупал лед и новым пинком отогнал Эриха. Тот не стал язвить. Вторым и последним пакетиком он хотел притупить боль в костяшках, но, подумав, отдал его Тиллиху, чтобы приложил к затылку. А потом привалился к дверце машины — упал, как мешок с картошкой, точнее. Тиллих недовольно зашипел, но поделать ничего не мог. Изредка проезжали машины, но шум их оставался далеким, будто звучал из колонок телевизора, стоящего в соседней комнате. Солнце слепило. Лучи отражались от крыши дома Хаммеров и от стекол окон, противно переливались на бусинах. Эрих через силу вывернул руку и спустил Тиллиху очки. Те стукнулись о пальцы и пакетик. Тиллих снова послал его нахуй, но уже без былого запала. Эрих ответил тем же. Он не знал, сколько они так сидели на прогретом пыльном асфальте, укрытые от всего мира перепачканной кровью машиной. Не знал, сколько глядели на дом, затаивший дыхание перед предсмертным хрипом. Не знал, что будет дальше, когда все выйдут, обвешанные уликами, способными засадить молодого парня за решетку на хренову тучу лет. Не знал, что скажет Паульзену, когда тот станет допытывать вопросами о том, что произошло между ним и Тиллихом. Знал только, что не жалеет. Он бы и снова его избил. Не удовольствия ради, не ради самоутверждения или способа перевести дух. Ради того, что случилось после, на все том же пыльном асфальте. Ради беседы, которую затеял Тиллих. Когда он заговорил, голос его звучал хрипло и тихо, как после затяжной болезни. На щеках виднелись полосы слез, кожа еще больше потемнела у синяков и побелела в принципе. Очки перекосило. — Она правда больше любит брата, — сказал Тиллих и усмехнулся разбитыми губами. — В смысле, только его и любит. А я правда генетический урод. Усмешка — печальная, тревожная — повторилась. Тиллих поерзал и сменил руку, которой держал пакетик. Эрих неотрывно смотрел на покачивания бусин. Он думал, что они были похожи на бьющийся о скалы прибой в штормовой день. — В школе я думал, что всем понравлюсь, если буду агрессивным. — Голос его звучал издали. — Это было моими перьями, ну, как у павлина и прочей херни с клювами. Он тоже усмехнулся. Он знал, что Тиллих смотрит на бусины, знал, что думает о том же. Тот канал, что он обнаружил утром, раскрылся на полную мощь. Практически хором оба сказали: — Ты не камень. — Ты не бездарь. Впервые за это время они поглядели друг на друга — совсем-совсем коротко. Тиллих улыбнулся, и на губах его выступила капля крови. Эрих улыбнулся в ответ и пожалел, что его губы не разбиты. Дурацкая мысль, но ему хотелось, чтобы Тиллих не ощущал одиночества в своей травме. Другая дурацкая мысль — ему понравилось, что они перешли на «ты». Пусть после взаимных посылов друг друга в пешее эротическое, но… Эрих чувствовал себя чуть свободнее в этих новых рамках, в прямом смысле разбивших предыдущие. — Откуда тебе знать? — спросил Тиллих, когда оба они опять обратились к бусинам. — А тебе? — парировал Эрих. Тиллих молчал недолго. Эрих слышал, как спина его при выдохе касается колеса, как он сглатывает то ли кровь, то ли слюну, как шипит, сильнее положенного надавливая на пакетик; чувствовал, что еще немного, и Тиллих свалится ему на плечо, думал, что пусть так. Может, тогда в воздухе будет пахнуть не кровью, а фруктами. Эрих сидел, и у него создавалось впечатление, будто так было всегда. В погрузившейся в формалин голове не осталось и мысли о том, что было до драки, что за дом перед ними и что они вообще тут делают. Будто вселенная образовалась с первым ударом, а все вокруг — лишь порождение его инерции. И это был первый раз, когда Эрих подумал, что в самом деле не жалеет. — Ты просто… спокойный, — заговорил наконец Тиллих, и голос его звучал так, будто он немного, но улыбается. — В этом есть свой шарм. Я люблю спокойствие, но слишком долго пытался быть шумным. В твоем спокойствии есть умиротворение. Эрих поглядел на него, на ту часть, где очки отходили от лица и открывали глаза. Тиллих по-прежнему смотрел на бусины. Он правда походил на мрамор, теперь испорченный фиолетовой плесенью. Эрих потупился. Он чувствовал себя одним из тех сумасшедших активистов, обливающих произведения искусства ради сиюминутного внимания. — Я думаю, у тебя хорошие книги, — сказал он, и его голос тоже звучал так, будто он улыбался. — Ты чокнутый. А все чокнутые — гении. В этот раз Тиллих улыбнулся по-настоящему, но печально, как улыбается депрессивный человек, которому особо умные личности советуют не грустить. — Я не пишу ничего, — тихо признался он, и губы его дрогнули. Может, это ранило его так же, как и нелюбовь матери. — Давно? — С год. — Он помолчал, прикрыв воспаленные глаза. — Раньше думал, что все, что могу — это писать. А теперь не могу и это. Я ничтожество. На мгновение лицо его перекосилось в гримасе боли и отвращения. Эрих не знал, каково это — переживать подобные кризисы. Но это не мешало ему внутренне посочувствовать. — Не такое, как Хаммер и Браухич, — постарался подбодрить он. Тиллих беззлобно цыкнул: — Ты не помогаешь. Эрих что-то невразумительно пробурчал. У него всегда было хреново с поддержкой. Он не понимал, что и когда следует сказать. Он умел разве что обнять и заверить, что все будет хорошо. А этого, как думалось ему самому, недостаточно. Впрочем, сейчас он знал, что следует говорить. Потому что Тиллиху не требовались психологические пассажи. И объятия тоже не требовались. Он поделился не за тем, чтобы его жалели. Он поделился, чтобы получить то же в ответ. — Винсент правда меня бросил, — собравшись с силами, заговорил Эрих. — Когда я переехал. Мы встречались много лет, с первого курса. Я считал, что выйду за него замуж, мы возьмем пару крикливых детей из приюта и будем жить, как типичная семья. Он тихо и коротко рассмеялся. Тот Эрих, из другого города и времени, казался ему до чертиков наивным придурком. Но нынешний Эрих его не ненавидел. Может, он даже ему завидовал. Ему бы хотелось хоть иногда побыть наивным теперь. — А потом у отца начался альцгеймер. Я думал, что уезжаю ненадолго, а когда все затянулось… Думал, он приедет, когда утрясет свои дела там, в Мюнхене. И мы попробуем построить жизнь здесь. — И он не приехал? — Он нашел там хорошую работу и предложил… ну, встречаться на расстоянии. Первое время даже вроде как выходило. — Эрих поймал себя на том, что перебирает пальцы, как волнующийся перед ответом на уроке школьник. — А потом он написал, что потрахался с другим парнем. Просто… написал. Потом спросил, хочу ли я расстаться. Я не ответил. Точнее… ответил целых десять раз — по разу на год, но… Ничего из этого не отправил. Наверное, это глупо — столько об этом помнить и думать. Он цыкнул и прикусил язык, чтобы не прибавить еще что-нибудь — не из деталей, а из ругательств. Он никогда не рассказывал об этом. И потому, что некому было. И потому, что стеснялся. И было почти комичным вываливать это все человеку, с которым провел всего день. Чертовски трудный и насыщенный день. Такой, что можно было считать за год. — Это не глупо, — строго сказал Тиллих и легонько пихнул его ногой. — Тебя предали. Ты имеешь право злиться. Эрих вымученно улыбнулся. Было немного приятно. И это был второй и окончательный раз, когда он решил, что не станет жалеть о произошедшем. Он припомнил, как в чертовски далеком детстве отец порою шутил, что настоящая мужская драка может иметь лишь одно последствие — такую же настоящую дружбу. Бред, скорее всего. Но сейчас Эрих думал именно так. — Прости, — сказал он, прерывая затянувшуюся паузу. Тиллих отмахнулся. — Я сам полез. Хотел, чтобы ты ударил. — Знаю, но все равно прости. Я не должен был. Ты же… маленький и глупый. И слабый. — У тебя гигантский фингал под глазом, — обиженно напомнил Тиллих. — А у тебя два и раскроен затылок, — парировал Эрих. — Ладно, твой член длиннее, я понял. Тиллих засмеялся и ойкнул, схватившись за нос. Крови больше не было, но боль никуда не делась. Эрих с трудом стал подниматься. Ему нужно было затащить себя и его в машину, а потом, не сбив ни одного пожарного гидранта или чьего-нибудь бака, наведаться к Ирме с боевыми травмами. Забавно — таких он не получал за все годы работы от самых закоренелых преступников. Выходило, что простой писака переиграл и пьянь, и наркоманов, и бытовых тиранов. Надо было бы ему об этом сообщить, чтоб гордился.