Живи назло.

Он не помнил почти ничего. Только боль, от которой хотел защитить брата. А потом еще боль. Холод, страх, свет, бивший по глазам, и чьи-то большие теплые руки, которые прижали его и брата к такому же большому теплому телу. И все было хорошо. Но потом мама – он уже знал, что большой теплый человек – это мама – стала смотреть как-то непонятно. После этого тоже было больно и страшно. Страшно-страшно, а еще хотелось есть. Когда не кормили было больно. Когда кормили, тоже, но не так сильно. И дни были такие мутно – одинаковые… трехлетнего мальчишку раздражало то, что он не помнит дальше совсем ничего. Странная эмоция для такого малыша – раздражение. Ребенок поднял взгляд на старушку, которая дремала рядом. До одури хотелось есть. Еще хотелось плакать, но такой роскоши он себе не позволял. Толкнул бабушку в бок. - Что, родной? – Старенькая служанка слепо пошарила рукой, и нашла макушку ребенка. - Кушать охота. – Вздохнул мальчик, сердито шмыгая носом, чтобы не заплакать от жалости к себе. - Хорошо, я пойду, поищу что-нибудь, а ты подожди тут, и не плачь. - Да. – Мальчик покорно опустился на деревянную скамеечку в самом дальнем углу кухни. Он знал, прекрасно знал, почему нельзя плакать. Тогда услышит мама. Госпожа. Хозяйка дома. Она будет бить. Мальчик не раз видел госпожу издалека. Видел, как она ходила по саду с маленьким мальчиком, таким же, как он. Но у мальчика глаза густо-зеленые, очень красивые. Ребенок лезет под лавочку, и нащупывает кусок зеркала. Он взял осколок от разбившегося. Бабушка была недовольна, сказала – кусок несчастья хозяйкиного себе взял. Мальчик подолгу смотрит в этот осколок. Там его отражение. У отражения странные глаза под густой черной челкой. Радужки тепло-желтые, с темно-янтарной, оранжевой каемкой. Зрачки вертикальные, все говорят – как у змеи. А одна девушка говорила – как у котенка. Сравнение с милым пушистым зверьком ребенку нравится больше. Змеи ему тоже нравятся, он их ловит в саду, и выпускает из этой страшной усадьбы. Бабушка ругает эту усадьбу, и эти дома. Когда она могла видеть, то видела и дома, в которых живет госпожа, ее маленький сын, и ее муж. Говорит – понастроили китайских храмов, и живут в них. Мальчик смотрит на тонкие стены в коричневых рамках, затейливые крыши, покрытые коричневой черепицей, на прудики с карпами. Он не знает, что такое китайские храмы. Зато видел море за высокими стенами усадьбы. Бабушка рассказывает, что недалеко есть город на берегу моря. Там совсем другие дома. Двухэтажные, из белого камня, но тоже в коричневых рамках. Зато крыши у них разноцветные. Бабушка приходит наощупь, с тарелкой, в которой лежит кусок рыбы, и несколько больших холодных картошек. Мальчик набрасывается на еду с жадностью. Бабушка говорит, что поела. Мальчик вышел из кухни. В небе звезды. В траве шуршит. Наверное, опять маленькие змейки пробрались сюда, не знают, что здесь плохо. Вдалеке шуршит шелк. Это госпожа ходит в своем странном наряде. Все говорят – китайский. Служанки ходят в похожих. Бабушка вышла за ним. Но тут шелк приближается. Приходится прятаться за знакомой юбкой. Бабушка слепо разворачивается на звук, нужно немного подтолкнуть ее в нужную сторону. Госпожа красивая, и злая. - Что ты делаешь? – И правда злая. - Госпожа, нас отправили с кухни. - А там у тебя работы нет? - Нет, тесто уже вымешано. - А что это отродье за тобой таскается? - А, глазки мои. – Старушка наощупь находит ребенка у себя за спиной, и выдвигает вперед – гладит по голове, хлопает сухой морщинистой рукой по маленькому плечу. Мальчик смотрит в пыль под ногами. Госпожа не любит, когда он поднимает на нее глаза. - Он что, помогает тебе? - Нет, он мал слишком. Так, ходит, подает предметы. Очень хороший ребенок. А что до глаз… какие только люди на свет не появляются. Только вот душа детская – чистый лист. Пиши, что хочешь. А карие глазки у этого листа, или янтарные – уж дело десятое. Госпожа злится. Мальчик хочет спрятаться. - Идите. – Она разворачивается и уходит. Они идут к большому низкому дому, где спит прислуга. Бабушка уже наизусть знает, где ее угол. Мальчик приткнулся вместе с ней в теплые одеяла. Ночью в домик вваливаются стражники. Но они не пьяные. Значит, что-то произойдет. Мальчик медленно накрывает бабушку с головой одеялом, и сбивается в комок, чтобы их не заметили злые стражники в кожаной броне, которая громко скрипит все ближе и ближе. Но стражники отшвыривают в сторону одеяло, и хватают бабушку под руки. Она вскидывается, кричит громко, и тоненько, как зайчонок, а потом вдруг безвольно повисает в руках у пришедших. Слуги просыпаются, но стражникам не мешают. Мальчик вскакивает, и подбегает к стражникам, бьет кулачонками одного, второго. Его отшвыривают в сторону. Бабушку волокут на улицу. К воротам, за которыми, по ее словам, есть совсем другой мир. Мальчик вцепляется в бабушкину юбку, не плачет, только тихо твердит: - Пустите, пустите, отдайте, моя бабушка, отдайте, не надо забирать. Стражники злятся. Один из них с силой пинает мальчика в бок, и говорит что-то злое и непонятное. Мальчик закрывает глаза, чтобы не плакать. *** Прошло три года. Теперь он знает, что бабушка умерла. Стражники ее так испугали, что сердце перестало биться. Иногда он прячется где-нибудь, и плачет тихо-тихо, чтобы никто не знал. Тогда, поздно ночью, его забрал от ворот сторож. Сторож строгий, не кормит и не жалеет. Зато начал учить драться. Сказал – чтобы стражники не били. За эти три года мальчик многому у него научился. Еще сторож сказал, что бабушки нет, и теперь еду нужно научиться брать с общего стола самому. Пару дней у него не получалось подойти и забрать, ведь взрослые слуги не хотели делиться. Но потом голод прогнал робость, и остался с мальчиком надолго. Теперь он ел все, что попадалось. Хозяйка злилась, когда с деревьев в саду пропадали белки, а к кормушкам не прилетали птицы. Когда стали пропадать карпы из пруда, она установила слежку, но таинственного рыболова так и не нашли. Мальчик понял, что его хотят поймать и наказать, и стал наглее – теперь он не боялся драться со старшими слугами за свою законную порцию. Пару раз он отыгрался на их неуклюжести и злобе, и теперь ел спокойно столько, сколько ему было положено. Но нужно было больше. Он знал – нужно вырасти. Вырасти, и вырваться отсюда. Хозяйка теперь заставляет его работать беспрерывно, он месит тесто, подметает дорожки, а еще отмывает кровь от пола в подвале, где хозяин кого-то бьет. Служанки шушукаются, и говорят о пиратах, о ребенке-мутанте, а сторож говорит, что хозяин усадьбы – главарь пиратской банды в несколько тысяч человек, которая орудует по всему морю. Мальчик не совсем понимает, но знает, что иногда появляются грязные страшные люди, которые смотрят на него интересом, и о чем-то говорят с хозяином. Хозяйкин сын теперь интересуется странным маленьким слугой, а мальчик получает от хозяйки подзатыльники и тычки за то, что оказался слишком близко к ее ненаглядному ребеночку. Мальчик злится на маленького господина за то, что он такой глупый, и лезет к нему сам. Он научился таскать еду, но вечный голод все не отступает, и иногда, заглядывая в водоемчики, мальчик видит, что он изменился. В осколке зеркала уже нет густой детской челки и круглых огромных глаз. Волосы отросли уже до лопаток, и иногда он отрезает их ножом. Глаз не видно за длинными прядями, и только когда он месит тесто, завязывает голову косынкой, и смотрит в пол, чтобы никто не видел глаз. Глаза теперь тоже другие. Он сам не понимает, почему отражение смотрит зло и затравленно, и глаза теперь по форме похожи на миндаль. Сторож говорит – вырос. В представлении мальчика вырасти – стать таким же, как стражники. Пока что он – тощий, высокий не по годам, будто из стальной проволоки скрученный. Служанки его жалеют и кормят. Ему это на руку. Иногда он забирается на крышу, и выглядывает за ограду. Вокруг лес с трех сторон, и море с четвертой. На берегу моря видно город. По морю ходят корабли. Скорее бы вырасти только, думает он, и быстро слезает с крыши, пока его не заметили. *** А время имеет свойство идти, и вот, ребенку уже девять. Люди вокруг становятся злее, работы дают больше, еду достать сложнее, а еще бьют больнее и больше. Из отражения в осколке зеркала смотрят злые и уставшие глаза. Сторож говорит – взрослые глаза. Мальчик не очень понимает, что это значит. Он еще вырос, все говорят – слишком. Теперь он знает, что госпожа выпила яд, чтобы избавиться от ребенка. Но их было двое, и он – брат-близнец хозяйкиного сынка, которому повезло избежать действия яда. Он уже не ненавидит их – он устал всех ненавидеть. Он сам шьет себе одежду из того, что ему выдают. Он не хочет носить одежду, похожую на ту, что носит хозяйский сын. Он давно уже убедился в том, что они совсем не похожи. Этот ребенок, не по годам взрослый, совершенно разучился жить как ребенок. Он сидел, штопая свою запасную рубашку, когда к нему подошел хозяйский сын. - Привет. - Молодой господин. – Ребенок медленно встает, глубоко кланяется, безразлично глядя на носки своих ботинок. - Кто ты? - Я слуга. - Эй, ну я ведь это знаю. Я имел в виду, кто ты, откуда взялся, что делаешь? - Я слуга, больше ничего. Я родился здесь. - Хорошо, как тебя зовут? Я маму спрошу. В голове что-то щелкнуло. Он вдруг впервые задумался – почему у него нет настоящего имени? - Я… не знаю. - У тебя нет имени? - Нет. - Хм… Хочешь, я тебе дам имя? Я могу. - Нет. Благодарю. - Ну давай, это же так весело! - Нет. - Наглец! – Хозяйский сын с размаху бьет мальчика по лицу так, что у него откидывается назад голова. На секунду становится видно злые янтарные глаза. Ребенок отшатывается назад, хватает свою рубашку, и быстро ретируется, ему противна даже мысль о том, что он пропустил удар какого-то сопляка, только потому, что уворачиваться запрещено. Но настырный мальчишка от слуги не отстал. Еще пол дня он таскался за ним повсюду, думая, что хорошо прячется. Вечером он снова подошел ближе: - Привет. Мальчик в ответ молча поклонился, и продолжил старательно подметать дорожку, усыпанную мелкими белыми камушками. - Ты что, игнорируешь меня? - Нет, молодой господин. - Не молчи! Скажи что-нибудь. - Прошу простить. Я не умею вас развлекать. Для этого есть другие люди. - Говоришь так, как будто хозяева только развлекаются. Вместо ответа ребенок молча поджал губы, снова берясь за дело. - Я учусь драться, вот! А ты только делаешь какие-то ненужные дела! Еще и врешь, что не знаешь, как тебя зовут! - Без этих моих дел вы давно бы уже в грязи утонули. – Не сдерживается ребенок, зная, что едва слышный шепот не услышит никто. - Ну, скажи! Меня зовут Тео, а тебя? - Я не знаю. Нет у меня имени. - Ну а как тебя подзывают? - «Эй», «Пошел сюда», «Щенок», «Отброс», «Шкет», «Тебе заняться нечем?» Это я в свой адрес слышу чаще всего. - Это же не имена? - Зато я всегда точно знаю, что зовут меня. – Мальчик аккуратно сгреб кучку палой листвы, земли, и мусора, и пошел было к следующей дорожке, но Тео вдруг подошел к кучке, и принялся раскидывать все собранное в разные стороны. - Что скажешь? Обидно, а? - Если бы этого не сделали вы, то обязательно нашелся бы кто-то другой. - Прости. - Вы хозяин, и вольны делать, что захочется. - Я просто хотел привлечь твое внимание. - И не сделали ничего нового. Все так поступают. - Я хотел подружиться, просто не знал, что делать. - У вас есть друзья. Я вам в друзья не гожусь. - Скучный ты. - Разрешите, я все-таки подмету. - Ладно. Закончив подметать, мальчик отправился на кухню. Привычно завязал голову косынкой, закатал рукава, и пошел месить тесто, ингредиенты для которого уже были насыпаны и налиты в большую деревянную чашу, стоявшую на полу. Рядом стоял деревянный молоток с длинной ручкой, которым отбивали уже замешанное тесто. Ребенок взял лопатку, которая в его руках больше напоминала небольшое весло, и принялся смешивать муку с водой, дрожжами, солью и сахаром. Как только вода впиталась в муку, он отложил лопатку, и принялся вымешивать руками. Комок теста давался с трудом, и уже привычные руки начали болеть через пятнадцать минут вымешивания. Пришлось взяться за молоток, и выместить все свои эмоции на несчастном куске теста. После этого стало легче вымешивать, и на душе тоже полегчало. Внезапно дверь кухни открылась, и за спиной зашуршал шелк. Ребенок продолжил работу, будто и не слышал ничего. - Эй, ты! – Послышался стук молотка для теста о лопатку, и плечо обожгло ударом. На то, чтобы в поклоне обернуться, не потребовалось и секунды. Он отлично знал, почему госпожа здесь. - Мама, зачем ты? – Тео вцепляется в молоток. - А, ты не видел еще? Странно. – Молоток прилетает под подбородок, заставляя поднять голову. Ребенок продолжает смотреть максимально вниз. Хочется зажмуриться. - Ну! Давай, хватит прятаться! Он медленно поднимает взгляд, зная, что увидит. Женщина смотрит с неприязнью. Тео ошарашен, почти испуган. - Мама, почему? - Так вышло, сынок. - Как… - Вырвать бы эти глаза, да зачем мне слепой слуга? Все же, ответственность. Пусть прячется. – Она замахивается, и с оттяжкой бьет молотком прямо по скуле. Больно, так больно, что невольно слезятся глаза. - Не смей реветь. – Второй удар приходится в это же место, безошибочно, точно, во рту чувствуется железный вкус крови. Ребенок не двигается, знает – нельзя. - Мама, объясни! - Нечего объяснять, ты мал, не поймешь. - Мама, ты ведь не злая! Почему тогда? - Не поймешь, говорю же. Ладно, работай, щенок. И не вздумай испачкать хлеб. Убью. Он кланяется, отворачивается, и продолжает месить тесто, глотая собственную кровь вперемешку со слезами. Уже вечером ребенок выходит из кухни на улицу, вытирает кровь с губ, и поднимает глаза на свое любимое дерево. На самой верхней ветке, вцепившись в согнувшуюся верхушку, сидит Тео. Мальчик со вздохом разбегается, и легко запрыгивает на нижнюю ветвь. Ловко, как дикий кот, взбирается к маленькому господину, и тихо шепчет: - Вы зачем залезли? - Не знаю. Помоги слезть. - Хорошо. Мальчик встает на ветку, метром ниже, чем та, на которой умостился Тео. - Слезайте мне на плечи. Получив опору в виде узких плеч слуги, Тео чувствует себя увереннее. - Зацепитесь на спине, а я спущусь. Почувствовав, что незадачливый древолаз прочно вцепился в плечи, и сцепил ноги на животе, мальчик легко спустился. Не успел он даже отойти от Тео, как над головой свистнул уже знакомый хозяйкин бич со стальной шишечкой на конце. Маленький кусочек стали больно полосует плечи, лопатки, руки, закрывшие лицо. - Мама! - Отойди, Тео. Он посмел к тебе прикоснуться, и заслуживает наказания! - Если бы не он, я бы шлепнулся с верхушки! - Что ж, это не оправдывает его. Можно было и позвать взрослых. А если бы он уронил тебя? - Я был бы виноват! Я сам попросил! - Отойди. Мальчик выглядывает из-за рук и прядей волос, закрывших обзор. Тео стоит, закрыв его собой. - Не уйду! Не хочу, чтобы ты его била! Он не взрослый воин, чтобы его этим хлыстом бить! - Когда человеку больно, он кричит или плачет. Этот не делает ни того, ни другого. - Ну и что с того? - Он змееныш. Змеи холоднокровны и бесчувственны. Не вздумай сближаться с ним. Он предаст тебя. - Хватит мама! - Отойди, иначе я и тебя не пожалею. Ты знаешь, я упрямства не потерплю! - Мама, прошу! - Один удар. И не смей торговаться со мной! Тео отступает. Он знает вспыльчивый характер матери. Безымянный ребенок снова сжимается в комок. Внезапно где-то внутри сжимается в комок все его существо. Он медленно, но твердо поднимается с колен, выпрямляется, и твердо смотрит хозяйке прямо в глаза. Он знает – госпожа этого не потерпит. Она замахивается хлыстом, и сплеча бьет наискось. От боли немного теряется равновесие. Он отшатывается назад, зажимая руками глубокий порез на груди. Больно. - Иди. Не смей больше раздражать меня. Он отвернулся, и ровным шагом ушел. Сторож потом долго ругался, пытаясь зашить порезы. Мальчик стерпел эту процедуру, и ушел из сторожки, не желая слушать ворчание старика. После этого он несколько дней не мог нормально работать, иногда не успевая доделать все вовремя, и поэтому снова был бит. Порезы, пусть и не очень глубокие, воспалялись, и не хотели заживать. Перевязывать было уже почти нечем. Он все чаще просто плакал по вечерам, пытаясь заново перебинтовать руки и плечи. Прошло три дня, спать не получалось, голова болела, а что делать ребенок не знал. К сторожу идти не хотел – он ворчал без конца, а помогать – и не помогал особо, так, заштопал самые глубокие порезы. Мальчик работал, пытаясь все успеть, и снова был бит за недоделки. Руки, грудь и плечи уже были синие и зеленые под ранами, на лице тоже доставало синяков и порезов. По ногам и в живот били реже – боялись поломать парня насмерть. Он и тому был рад. Из-за боли не мог отстаивать свое право на еду, и ходил голодный. Казалось, выхода уже нет, но когда он подметал площадку перед хлевом подошли два стража. Один был знаком мальчику – он был из тех, кто издевался над ребенком. Второй – совсем молодой, видимо, новенький. - Ну что ж, в принципе я тебе все показал, теряться тут негде, патрулировать будешь в паре еще с кем-нибудь. Осталось тебе только достопримечательность местную показать. Эй, шкет! Выбора не было. Не послушаешься – хуже будет. Отставил метелку, подошел вплотную. - Какую достопримечательность? И причем здесь ребенок? - Так это он и есть. – Стражник постарше с самодовольной улыбкой грубо схватил мальчишку за волосы, и потянул вверх. Глаза закрывать нельзя, вырываться бессмысленно. – Видишь? - Вижу. – Новый стражник нахмурился, будто недовольный чем-то. – Отпусти его. - Зачем? Это ж весело. Он молчит всегда, значит, не больно, не так ли? - Себя за волосы дергай «не больно». – Стражник помоложе смотрит осуждающе, и ребенка наконец отпускают. - Ты не возись с ним сильно. Все равно он не отзовется. Больной, чего скажешь, злой, как собака бешеная, не понимает ласки. – Старший стражник ушел, поскрипывая кожаной броней. - Он правду сказал? – Молодой стражник присел, заглядывая в глаза. - А я похож на бешеную собаку? – Ребенок отходит, и снова берется за метелку. - Нет. Оставь ты эту метлу, иди сюда. – Парень присаживается на каменную ступеньку хлева, и подзывает ребенка. Мальчик подходит, и машинально останавливается. - Кто тебя бьет? Еще и дисциплинарным кнутом по лицу? - Кнутом – Госпожа. А всем чем можно – все кому не лень. - Да, а мне знаешь, тоже этого кнута уже досталось. По руке. По лицу-то больнее, а? - Нет. - Как это? - Больнее всего между лопаток, или по шее сбоку. - А… - А так, уже привыкаешь, и не больно. - За что она тебя так? - А, тебе это не надо. Я пойду подмету, а то старшая служанка опять ложкой по шее угостит. – Ребенок болезненно трет холку, закрытую от любопытных глаз черными прядками волос, и идет к метле. - Ложкой? - Большой, деревянной, суп мешать. - Хм… - А что ты все спрашиваешь? Тебя не будут так бить, не думай, здесь никого так не бьют, кроме меня. - Да нет, я не потому спрашиваю. Ты лучше скажи, когда ты освободишься, и где тебя искать? - Не знаю, вот когда звезды просыпаются. Тогда меня отпускают. А искать… ну, я тут могу подождать. А зачем? - Помочь тебе хочу. - Угу. - Правда. Хочу, и могу кое-чем. - Только Госпоже про меня ни слова. Она не любит, когда обо мне ей говорят. - Хорошо. Стражник быстро ушел, а ребенок продолжил свою работу, уже и не думая о только что мелькнувшем мимо человеке. Однако вечером, закончив работать, и снова получив на орехи, пришел к хлеву. Под фонарем, в кольце желтого масляного огня, стоял стражник с каким-то мешком. В сердце затеплилась надежда на еду. Стражник увидел ребенка, и пошел ему навстречу. - Привет. - Что? - Хм. Привет, говорю. - Привет. - Пошли? - Куда? - У меня тут бинты, травки всякие, мне выдали, думаю, хватит, пошли, обработаем твои синяки. - Да не… - Пошли, не отнекивайся. Ребенок покорно идет за стражником, искренне не понимая, зачем этому парню с ним возиться. - Ну, садись. – Стражник аккуратно подкручивает фитиль в масляной лампе, и ставит ее на подоконник. Маленькая комната с двумя стульями и столом наполняется ярким желтым светом. Стражник садится на один из стульев, и высыпает содержимое мешка на стол. Мальчик покорно опускается на второй стул перед ним. - У тебя только лицо побито? - Нет. - Что еще? - Все кроме ног и живота. - Ладно, снимай рубашку. И волосы собери, они мешать будут. - Угу… - ребенок собирает волосы тонким шнурком на затылке, и стаскивает рубашку через голову. - Н-да… Повыше соберешь? - Я не могу. - Ладно. Ты вот что… - Парень роется среди небольших свертков на столе. – Ты ешь, и не обращай на меня внимания. - Хорошо. – Мальчик послушно принялся за хлеб, оказавшийся в свертке. - Не спеши, я еще и мясо взял. - Не издевайся. - Я не издеваюсь. – Стражник перестал собирать прядки волос к макушке, и взял со стола еще один сверток. – Вот. Хочешь – ешь сейчас. - Угу. Спасибо. Стражник молчал некоторое время, оценивая фронт работ, и попутно завязывая длинные волосы на макушке ребенка. Когда мальчик доел хлеб и мясо, парень возобновил беседу. - А как тебя зовут? Меня – Илиас. - А меня никак. - Совсем никак? - Ну да… - А как мне тебя звать тогда? - Да, как захочешь. Вот сторож меня зовет «Шкет». Или «Парень». - Нет, так не пойдет. - Только имен мне придумывать не надо. - Я и не предлагал. Ладно, закроем тему до лучших времен. Сейчас щипать будет. Порезы и синяки заканчивались где-то посередине спины, вылезали на плечи и бока, охватывали руки до самых запястий, были на шее, лице, под ключицами. Илиас потратил достаточно бинтов и трав на перевязку, а когда закончил, ребенок оказался замотан почти наполовину. - Ну как? - Лучше. Спасибо. - Обращайся. И если есть захочешь – тоже подходи. - Другие прогонят. - Не переживай, я разберусь. – Илиас аккуратно потрепал ребенка по макушке, скорее почувствовав, чем услышав в ответ короткий тихий смешок. - Угу. - Видишь, не так все и плохо. - И как только такой хороший человек, как ты, оказался здесь? - Я просто кое-кому должен. Но это уже мелочи жизни. - Угу… - А, это… сколько тебе лет-то хоть знаешь? - Знаю. Девять. - Точно? - Точно. - А не больше? - Нет. Точно девять. - Ладно-ладно. Верю. Странно, имени не знаешь, а возраст знаешь. - Нет имени. Было бы, я бы тогда знал. - Бы да кабы. - Угу. - Ладно, иди, поздно уже. - Ладно. Спасибо, Илиас. - Да было бы за что. Топай уже. Ребенок осторожно выглянул из-за двери, и выскользнул из здания, аккуратно проскальзывая мимо стражников, пробрался в дом, где уже спали слуги, и нырнул под одеяло. Впервые за эти три дня он заснул, сытый, без боли, и без плохих мыслей в голове. С этого дня все как-то потихоньку налаживалось. Благодаря перевязке он стал успевать делать все, что ему поручали, все стали как-то более спокойно относиться к нему, да и бить было не за что. Спустя пару недель такой сравнительно спокойной жизни, он почти привык, снова объявился Тео. Пришел, и долго смотрел, как мальчик месит тесто. Мальчишка стоял так тихо и неподвижно, что ребенок даже перестал его замечать. Ходил вокруг большого чана с тестом, старательно вымешивая тесто, и думать забыл о господском сыне. Пока Тео не подошел со спины. Мальчик, в этот момент поднявший комок теста около пяти килограмм весом, аккуратно пятился к другой емкости, в которой тесто должно было отстаиваться. Безусловно, не будь у него за спиной Тео, мягкое, постоянно растекающееся тесто достигло бы цели. Но ребенок, полностью сосредоточенный на большом комке теста, не заметил брата. Запнувшись, он беспомощно взмахнул руками, подбрасывая несчастное тесто вверх, и упал на спину. Тео, успевший отскочить, смотрел, как тесто мягко плюхается слуге на живот, моментально расползаясь по фартуку, полу, и всему, до чего можно было доползти. - Эй, вставай скорей! - Мне конец… - Мальчик не плакал, но его дрожащие губы и пальцы явно давали понять, насколько он близок к тому, чтобы выпустить слезы наружу. В глазах ясно плескалось отчаянье, и желание умереть прямо сейчас. Тео, совершенно не понимая, чем может помочь, бессильно закрутил головой во все стороны. Увидев неподалеку мать, говорившую со старшей служанкой, он кинулся к ней. - Мне точно конец… - Медленно собирая тесто в жалкую кучку на полу, пробормотал ребенок, слыша, как Тео что-то тараторит, взволнованно, путаясь в словах. Не успел он договорить, как на улице зашуршал шелк. Стало страшно. Хозяйка схватила его за ворот рубашки, вздернула на ноги, бешеными глазами уткнувшись прямо в душу. - Что я обещала сделать, если ты испачкаешь хлеб? - Убить. – Страх щелчком пальцев исчез из души. Он знал, что хозяйка свое слово держит всегда. - У меня есть причины не приводить свои слова к исполнению? - А вы станете меня слушать? Мои оправдания вам неинтересны. – Страха все еще не было, зато хотелось выговориться. - Говори. – Красивое женское лицо, искаженное злобной гримасой, отодвинулось. - Я переносил тесто в другую чашу, а молодой господин подошел со спины. Я был сосредоточен, и не заметил его, запнулся, упал, и уронил тесто. - Вот как. Ты еще и Тео толкнул. Отлично. - Говорил же, вы слушать не станете. И верить тоже. - Наглец! – Кнут при ней всегда, она не выпускает его из рук. Умеет бить так, что остаются глубокие раны. Если ударить достаточное количество раз, можно убить. Ребенок терпит. От боли немеет тело, и хочется кричать, но крепко сжатые спазмом челюсти не позволяют даже рта раскрыть. Кулаки судорожно сжимаются все сильнее, пока не начинают хрустеть пальцы. Он смотрит ей прямо в глаза, будто ожидая, когда же наконец она все-таки его по-настоящему убьет. Женщина яростно замахивается, и кусочек металла врезается глубоко в лицо, рассекая переносицу наискось, до самой кости. Сквозь красную пелену смешанной со слезами крови, он видел, как ошарашено и потерянно смотрит на все это Тео. Губы его трясутся, он крепко сжимает пальцами рукава своей странной одежды, и беззвучно заливается слезами, будто кто-то запрещает ему реветь в голос. Наконец, когда на мальчике не остается почти ни одного места, не залитого кровью, Тео вскакивает между ним и матерью, и злым, дрожащим голосом кричит. - Мама, хватит, он не виноват, я виноват, я подошел и толкнул, он не видел! Но мальчика все это уже просто злит. От боли, кажется, немеет мозг, но он находит в себе силы поднять изрезанную в мясо руку, и отшвырнуть Тео в сторону. Судорожно вдыхает через нос, и с трудом разжав челюсти, кричит: - Добивай, давай! Женщина в бешенстве сжимает в руке рукоять хлыста. Алый кусочек стали хищно блестит в желтом свете масляных ламп. Она медленно поднимает руку, и с оттяжкой, ловко и зло бьет, будто перечеркивая этим жестом короткую, бесполезную и плохую жизнь. Он падает, роняя в песок душу, казалось, раньше тела. - Пошли, Тео. Хотел объяснений? Пошли. - Мама, а как же… - Тео смотрел, как грудная клетка едва живого маленького человека едва заметно ходит вверх-вниз, совершенно не понимая, почему мама вдруг стала такой. - Пошли. А вы его не трогайте. – Служанки, выглядывавшие из-за углов и перегородок, мгновенно попрятались.