Объяснить на практике

      Руки Гоголя, кажется, везде.       Ладони мимоходом оглаживают плечи, талию, бедра, проходятся по ногам, ловкие пальцы легко и непринужденно расстегивают затейливые крючки и пуговицы, насмешливо-неспешно стягивают одежду с плеч, и Гоголь даже не использует способность, и это заставляет дрожать ещё больше. Мягкие губы на мгновение прижимаются к шее, и горячее дыхание сходит обжигающей волной вниз по обнаженной груди; по лицу разливается краска, хотя ещё минуту назад казалось, что больше уже некуда.       Сигма не уверен, что помнит, как до этого вообще дошло. Цепочка разнородных событий, которые он всё никак не может увязать в своей голове: вот он идёт по коридору Небесного Казино, вот замечает в одном из незапертых номеров двоих людей — юноша и девушка, посетители №391168 и №851205, — которые, кажется, обнимаются на диване, зачем-то сняв одежду, вот он уходит незамеченным, не собираясь мешать гостям, что бы они ни делали... Вот он, вспомнив через несколько дней, рассказывает про этот случай Фёдору и Николаю, а они переглядываются с непонятным ему удивлением.       Они обещали объяснить всё немного позже — на практике.       И сейчас, сидя на бёдрах Гоголя спиной к нему, Сигма отчаянно рад, что не видит его лица: ему достаточно того, что Достоевский сидит в кресле напротив и не сводит с него взгляда.       Лишённые возможности разбираться с застёжками одежды пальцы Гоголя находят себе новую игрушку. Сигма приглушённо охает, когда они касаются сразу обоих сосков, обводят по контуру, гладят едва ощутимо, а затем сжимают, легко массируя: ощущения невозможно странные, ужасно незнакомые, отчего-то смущающие, и Сигма невольно пытается отпрянуть назад от всего этого, вжимается лопатками в чужую грудь; Гоголь тихо смеётся ему в волосы, и его дыхание идёт мурашками по коже. Мягкие губы прикасаются к затылку и переходят на висок, затем на ухо и ниже.       Странно, неправильно, очень-очень смущающе... Сигма ёрзает на месте, закусывает губы, невольно трётся спиной о Гоголя, нервно сжимает пальцами ткань его штанов — с него взяли слово не мешать «объяснениям», он выполнял как мог, — и не понимает, что за новое ощущение нарастает в его теле, чуть ниже живота. всё теплее, тяжелее, словно узел скручивается, сидеть спокойно не получается... не выдержав, Сигма бросает взгляд вниз — и прерывисто вздыхает-ахает, резко сводя ноги вместе: что за бугорок в его брюках, так не должно быть, откуда такая реакция...       Тихие довольные смешки одновременно и спереди, и сзади: Достоевский рассматривает его, склонив голову к плечу, Гоголь посмеивается, потираясь носом о шею. Пальцы наконец оставляют в покое твёрдые потемневшие соски — их так тянет, что Сигма даже жалеет о прекращении игры, — чередой касаний спускаются к ремню... Сигма сам не понимает, как его брюки оказываются спущены вместе с бельём, а ноги вновь разведены в стороны.       Теперь он почти полностью обнажен: остались лишь серьги в ушах и белые носки на подтяжках. Весь на виду, словно товар на витрине, смотри сколько нужно; и Достоевский напротив заинтересованно покусывает пальцы, и Гоголь оглаживает его бёдра, рассматривая из-за плеча, и сам Сигма жмурится беспомощно, краснея так, что дальше вот уже точно некуда: он тоже видит себя и чувствует тоже, и он никогда не испытывал такого и не выглядел так, и почему же всё-таки тело реагирует на это?..       Под зажмуренными веками вспыхивает, и Сигма несдержанно ахает, распахивая глаза; Гоголь неторопливо проводит ладонью по внутренней стороне бедра и трогает твёрдый член подушечками пальцев. Ощущения начинают переполнять сверх меры. Сигма дрожит, желая одновременно и сбежать отсюда — от них, — и продолжить эту противоречивую до невозможности игру.       Следующее касание к члену ощутимее первого: Гоголь трёт головку, ведёт пальцами сверху вниз и снизу вверх, не останавливаясь, мягко гладит мошонку — и непредсказуемо резко сжимает пальцы вокруг ствола. Стон Сигмы больше похож на вскрик, но он уже не может даже стыдиться сильнее: его потряхивает так, что колени сами разъезжаются шире, а с губ срываются несвязные просьбы дать ему ещё больше.       Должно быть, Достоевский и Гоголь улыбаются сейчас одинаково, но Сигме уже не до этого.       Он трётся о Гоголя спиной, тычется затылком ему в плечо, запрокидывая голову от переполняющих всё его естество ощущений, стонет, уже не слыша себя, слепо хватается за сильные предплечья, даже не думая пытаться остановить, но усидеть спокойно теперь за гранью возможного. Горячая ладонь ритмично скользит по члену, каждым движением всё больше сводя Сигму с ума: за всё его существование никакая полученная информация не упоминала о том, что в мире существуют такие ощущения, что чувствовать может быть настолько хорошо...       Так горячо, так долго... Сигме кажется, что ещё немного, и в нём что-то взорвётся, и терпеть это чувство уже нет никакой возможности; его стоны, кажется, приобретают какой-то особенный жалобный оттенок. Его понимают. Хватка на члене усиливается, и одновременно с ней пальцы сжимают сосок, язык проходит по шее, и что-то мягко касается живота — и мир вокруг исчезает в фейерверке невообразимого, невозможного удовольствия.       Слабое, будто бескостное тело ощущается неимоверно тяжёлым, почти чужим. Но сейчас Сигме на это всё равно: он лежит на широкой тёплой груди, закрыв глаза, чувствуя лёгкие поглаживания по животу. Собственная нагота его больше не волнует.       Рядом с ним Гоголь что-то тихо щебечет-мурлычет Достоевскому. Сигма не помнит, когда Достоевский пересел на кровать и успел ли присоединиться к действиям Гоголя, как и не знает содержания их разговора: русский он пока выучил недостаточно. На мгновение мелькает мысль воспользоваться способностью и узнать, к чему они всё это затеяли, но Сигма гонит её прочь. Кто знает, что у него тогда возьмут взамен...       Ему стыдно признаться, что он не против ещё одного такого объяснения на практике.