В царство небесное - и выше

Его голень – уже, чем у девушки, и легче древесной щепки. В спальне окнами на север, в прохладном воздухе, в светлую, звонкую ночь, они барахтаются на разоренной постели, и Рожер чувствует себя завоевателем. Он покоритель крепостей, он генерал иезуитов, он хитрый политик и великий мастер придворных интриг, если он не забудет – завтра обязательно уйдет в чужом камзоле. Далеко за границей государства Версаль он будет носить камзол гордо, как военный трофей, и без всяких затруднений найдет милую простушку с нежными руками, которая захочет вымыть эти руки в синем шелке. Маленькую ногу Лозена он кладет себе на плечо, и пока они целуются, Лозен жадно ощупывает его волосы. Рожер не носит парика – как оказалось, единственный во всем Версале. Лозен острижен совсем коротко, и без нагроможденья завитых кудрей он похож на разграбленный опустевший дом. Их одежда лежит по всей комнате. Их корабль смело волной, и море выплюнуло на берег обломки. Страсть фальшива, но их связь слишком мимолетна, чтобы фальшь бросалась в глаза. Рожер расстегивает пуговицу у него под правым коленом, расстегивает другую – под левым, и чтобы проще было снять с него штаны, Лозен задирает бедра. Рожер снимал с него перевязь, как лакей, срывал с него рубашку, как ревнивый любовник. В движеньях самого Лозена нет ни томленья, ни игры, только собранность и сноровка. Должно быть, он достойный противник королю за карточным столом. Его кожа – горькая на вкус, а пахнет, как марокканский персик: такой спелый, что вот-вот начнет гнить. Рожер ловит в ладони его голову, хлопок по стриженому затылку – такой звонкий, что становится не по себе, но это не переполненная гостиная, взыскательная публика не смотрит на него, и поцелуй длится, и длится, и длится, и слюна течет у Рожера по подбородку. Теперь они стоят на коленях, друг против друга, и это торжественно, как венчание. Лозен касается его тела, как служанка месит тесто для пирога. Его руки настойчивы и безжалостны, и когда Рожер отвечает ему тем же, дыханье замерзает у Лозена в горле, он слабеет у Рожера в руках, и Рожер чувствует отчаянную, ликующую храбрость, как перед атакой в бою. Он стискивает его горло, и Лозен с готовностью опускает веки. Рожер швыряет его на постель, соскакивает на пол и тянет к себе его бедра. Он чистый, гладкий, как ангел с росписи на потолке. Рожер мог бы брать его, как чужую горничную, не снимая сапог, в десять смятых минут между докладом и выходом ее хозяйки. Он смазывает себя теплым душистым маслом, и сосуд разбивается, выскользнув из пальцев, но Лозен не оглядывается на звук. Проникнуть в него удается не сразу. Лозен подползает ближе, вслепую, и Рожер ласкает его бедро, топит его в складках покрывала, чтобы не слышать его голоса – если Лозен решит его поторопить. Рожер входит рывком, но погружается совсем не глубоко. Лозен кричит, крик падает в его тело и бьется внутри. Держать его в эту минуту – волнительно и сладко, и его трепет передается Рожеру. Рожер выскальзывает из него, и во второй раз все дается легче. Тело уступает, покоряется, оно гибко и желанно, и там, где Рожер соединяется с ним, разгорается огонь, но любить мужчину – утомительнее, чем весь день без передышки скакать галопом, и по лицу у Рожера течет пот. Лозен стонет, высоко и яростно, когда Рожер усиливает толчки. Звук такой, как будто кошке наступают на хвост. В том, как Лозен цепляется за перину, чтобы его не бросало вперед, в судорожных рывках навстречу, в рваном, резком дыхании проступает азартная живая злость. Когда Рожер валится на него, оба они продолжают двигаться. Разбуженные, согретые тела переплетаются, скользят друг через друга, как ленты у дамы на платье, и Рожер проваливается в ленивый влажный поцелуй, бесхитростный и бесцельный. Лозен так податлив и послушен, что в груди растет беспечная, мальчишеская жестокость, и Рожер берет его глубже, берет его полнее, растягивая и испытывая это узкое тело. Тяжелое, опрокидывающее наслаждение уже ворочается внутри него, и движения становятся иступленными, а Рожер забывает, где он и с кем. Видит он по-прежнему ясно, но разум не послушен глазам. Мускулы деревенеют, объятья превращаются в стальной захват. Лозен изворачивается в его руках, и они теряют друг друга. На мгновение, Рожера охватывает растерянность, но Лозен перехватывает его у самого основания и крепко сжимает. - Ждем. Ждем. Вот так. Лозен гладит его плечи – свободной рукой. Успокаивает его, как взмыленную лошадь. Покрывает легкими детскими поцелуями его лицо. На мгновение верится, что между ними, из любопытства и вожделения, могла бы прорасти нежность. Так и будет, так и будет, если Рожер преуспеет, но пока их питает только похоть, а если похоть быстро прогорит, этой ночью они больше не потянутся друг к другу. Рожеру удается совладать с собой, и вот они сидят в постели. Воздух облизывает их тела, страсть остывает. Лицо Лозена заново лепится из щедрой, свежей ночи. В нем есть цепкость и алчность, и пустота, которой занято все остальное место. Эта пустота нема и безымянна, но кажется притягательной, когда глаза Лозена трогает улыбка. В улыбке – честное и простое, животное довольство, а больше – ничего. Рот полон острых кривых зубов, и поцелуй становится опасным предприятием: стоит на этот рот взглянуть. В его чертах есть что-то обезьянье, зато Лозен по-прежнему молод. Он лишен красоты – настолько, что не приходит в голову его за это упрекнуть. Вечером на балу Лозен походил на усталого ребенка посреди скучной мессы. Его брови были подняты в вежливом, бездумном удивлении. Тяжелые веки он держал с трудом. Его руки висели так безвольно, словно рукава камзола были пусты. Он стоял за правым плечом короля, но узнал его Рожер не поэтому. В Версале сотни людей смешались с сотней отражений – в зеркале паркета, во льду зеркал. Дыхание наполнилось любовью, и музыка взлетала к потолку. То и дело звенели аплодисменты, и изгибались безупречные фигуры придворных дам. На Рожера набросили частую сеть из улыбок и взглядов. Вечер плыл на рисованных облаках, в царствие небесное и выше. Король сиял. Двор был настойчив и суетлив. Виконт Шавель и герцог де Коньяк пытались подкупить церемониймейстера, чтобы в обход него выбрать пару для следующего танца. В этом сверкающем бурном потоке только «хранитель дум его величества» мог грезить об отдыхе, скучать – и не сервировать для публики свою скуку. Они встретились взглядами, и Рожер поклонился. Лозен шагнул к нему, опередив герцога Орлеанского на пару секунд. В постели, он бросает на Рожера быстрый взгляд: точно так же, должно быть, он оценивает просителей у приемной его величества. Потом Лозен откидывается на подушки. Его милосердно окружают шелковые складки и дыхание изящной спальни. На том же блюде, под тем же соусом королю подают себя его любовницы. И на них точно так же нет ничего, кроме тонких чулок. Тело Лозена – скудное тело голодного подростка – выглядит насмешкой, но он разводит колени в стороны, вход в него горит алым и поблескивает от масла, а бедра хранят отпечатки чужих рук. Он сам истекает соком, и когда Рожер упирается ему в грудь, сильное шумное сердце заходится под ладонью. Он целует Лозену розовое натертое колено, а потом медленно стягивает чулок. Они бросаются друг на друга. Так свора гончих, ошалевших от преследования, бросается на тушу зверя в финале королевской охоты. Когда он встает из постели, белая рубашка проглатывает его тело. Она дышит и движется, и ласкает тело, которое Рожер совсем недавно держал в своих руках. Смутно очерченное, скрытое от глаз, оно притягивает взгляд и мысли куда сильнее наготы. Слуга приносит полотенца и таз с теплой водой. И Лозен просит: - Подойди к окну. А Рожер смотрит, как на паркете тают на глазах следы его босых, теплых стоп. - Видишь всадника – вон там? Это начальник королевской охраны. Он мог бы обходить посты, но объезжает: в седле он кажется моложе. Пока что он не знает – а я знаю – что этот трюк не помогает, и до начала марта его отсюда вышвырнут, вместе с мусором и объедками. У него тридцать три года выслуги, и – мое восхищение – в конце концов он занял приличный пост и получает жалованье. Однажды, надо думать, он мог бы купить дом где-нибудь под Парижем, если бы не пил и не играл. Этот несчастный ублюдок приехал в Париж из Гаскони – как ты – нахальным мальчишкой с дурной головой и королевскими амбициями. Его зовут Шарль Де Баст Д`Артаньян. Он думал – всерьез – что Париж ляжет к его ногам. К его чести скажу, что не было такой значительной персоны, которую бы он не разозлил или не обдурил. Забыл он только об одном: дорога стоит приключений, если ты что-то выиграл по пути. Очевидно, вспомнить об этом не было случая, или им овладел охотничий азарт. Так или иначе, в шестнадцать лет в Биарне будущее казалось ему безбрежным: оно вообще не кажется другим. Но так уж получилось, что обещанья юности – о ужас – не сбылись. Чуда не случилось. Оно имеет обыкновение – не случаться. Тебе может не повезти. И ты не так хорош, чтобы оседлать удачу самостоятельно. Так что слушай умных людей, веди себя прилично и не делай ставок, которых не сможешь покрыть. - А как же?.. - А мне еще нет двадцати семи, мой годовой доход насчитывает двести тысяч экю, Мадемуазель подарила мне Шарно и область Домб, король дал мне титул маркиза, у меня прямой доступ к его несравненной особе – которого нет ни у королевы, ни у любой из фавориток, - я отправил в отставку четырех министров, убил на дуэли любовника герцога Орлеанского, Луиза де Бурбон заработала мозоли на коленях, пока меня ублажала, и если бы ты мог быть мной, ты был бы мной. Но чудо не случилось. Оно имеет обыкновение – не случаться.