Убей меня своей любовью

В кабинете психолога уютно. Наверное, это звучит как прописная истина — в кабинете психолога чисто по логике должно всё ощущаться именно так, словно ничего здесь просто не может тебе навредить, чтобы ты мог расслабиться и довериться. По углам стоят несколько кадок с чем-то жизнерадостно-зелёным, на столике рядом с мягким креслом заботливо расположена упаковка бумажных платочков — чтобы можно было вытереть выступившие слёзы, задушить рыдания — и продолжить сеанс. Сара никогда не плакалась — то ли не хотела показаться слабой, то ли отвыкла уже — так что платок в её руках просто сминался и расправлялся на протяжении сеанса. Посещение психолога всегда было больше необходимостью, а не прихотью — конечно, Арктуру очень важно держать своих бойцов в хорошем не только физическом здоровье, и конечно он будет настаивать на нечастом — но обязательном осмотре. Заодно так можно держать под своим наблюдением мысли людей, даже не общаясь с ними постоянно. Конфиденциальность конфиденциальностью, но Керриган лучше многих понимает, что возможность на раннем этапе пресечь как диверсанта, так и психа — намного важнее. Да и ей самой нечего скрывать, так почему это вообще должно её волновать? — Мы давно не виделись, мисс Керриган. Что произошло за те несколько недель, пока мы не встречались? Психотерапевтка, конечно, звучит очень ласково — именно так, чтобы расположить к себе человека, чтобы он почувствовал себя комфортно. Подаётся вперёд — словно бы правда заинтересована в ответе. Приходится приложить некоторые усилия для того, чтобы не съязвить и не сказать, что всё идёт как всегда хорошо — подобное скорее всего рассматривается как «ещё один защитный механизм», и её очень ласково и настойчиво попросят сотрудничать — «ради твоего же блага». И Сара оказывается в своеобразной ловушке доброжелательности — ей вроде бы хотят помочь и поддержать, а ей самой, вроде, не так это и нужно? — Да ничего особенного, в целом. Ну а что, собственно, рассказывать? В голову ничего осмысленное не приходит — возможно, потому что произошло слишком многое. Это могло бы стать уже привычным, но когда тебя спрашивают напрямую — каждый раз теряешься. Но пристальный взгляд — и мягкое располагающее молчание словно предполагают что она должна продолжить монолог. Словно бы собеседник напротив уже всё знает, а ей просто остаётся произнести, чтобы это можно было препарировать. — Я слышала, что у тебя появились достаточно близкие друзья. Саре хочется фыркнуть — ну конечно слышали, у людей обычно язык без костей, они будут трепаться обо всём что происходит на Гиперионе — потому что на самом деле он чертовски маленький и тут чертовски скучно, и о том, что у Сары — той самой Сары Керриган что похожа на слияния льда и осколков стекла, что кусает подобно пламени всё, что приближается слишком близко появился _кто-то_ (и таким тоном чтобы было понятно — _кто-то_ романтический, в смысле сексуальный — бесконечно опошляя сложную конструкцию чувств, которую Сара сама и выстроила — а не пойти ли им с таким тоном к чёрту?). — Есть такое, — Керриган чуть дёргает плечом, откидывается спиной на кресло, набирая побольше воздуха — чтобы после небольшой паузы продолжить. — Не думаю, что это что-то странное. Нам всем нужна компания — разе не это вы мне говорили в прошлый раз? А теперь можно пожалуйста прекратить весь этот допрос? Саре не нравится, куда идёт это всё. — Не думайте, что я хочу что-то достать из вас и занести это потом в ваше досье. Личная жизнь на то и личная, чтобы ею оставаться, просто… я рада тому прогрессу, что ты делаешь. Судя по записям, ты давно не сближалась ни с кем. С тех пор, как… «Восемь лет назад ты…» — А можно пожалуйста не лезть туда, куда не просят? Сара внезапно злится — чувствует, как ей хочется вскочить и выговорить всё что в её голове происходит. Опять начнёте жалеть? Опять начнёте говорить — нет, что ты, это не твоя вина… да пошли вы с этим всем к чёрту! Единственное, что ей хочется — чтобы эта тема была закрыта — раз и навсегда, и не поднималась больше никогда. — Я знаю, — и тон такой сочувствующий, так и говорит — «ну же, доверься, выговори всё, что сидит в твоей душе, » — Переживать потерю нелегко. Даже если прошло так много времени. _Идите вы к чёрту, мисс психолог, и уберите своё сочувствие от меня подальше — я пришла не за ним_ — Это уже прошло, — это уже не болит, и если бы вы не трогали, мне было бы намного легче. Можно пожалуйста мы закроем на этом тему? Спасибо — пожалуйста — не лезьте в мою душу своими грязными руками, вас туда никто не приглашал — и кишки мои на потеху публике — то есть ради моего «излечения» — вытаскивать не надо. Поверьте, я прекрасно пережила это почти сама по себе, и помощь мне с этим не нужна. Ещё больше мне не нужно напоминать о том, что было, (потому что конечно это всё ещё болит даже через толщу прошедших восьми лет), и тогда я буду премного вам благодарна. — Простите, мисс Керриган. Моя работа — помочь вам, а не навредить сильнее. Прощения просит, конечно, только чтобы немного разрядить обстановку. Словно бы верит — вот причинит сейчас ещё немного боли, и станет легче, выйдет весь яд и вся боль. Не выйдут, а если и случится подобное — вам не понравится то, что получится. Это самое сложное — когда человек напротив думает, что может достать из тебя этот корень — выдрать всю сорную траву и оставить только симпатичный садик, который можно будет увидеть с фасада. Сначала Сара пыталась объяснить, что с ней такое не получится, что она из другого материала, а сейчас уже устала. Будь что будет, главное чтобы глупые бумажки были заполнены а она — оставлена в покое. — Спасибо за понимание, — выходит почти как «пошла к чёрту, » но очень вежливо. Саре ради этого приходится стиснуть зубы, затянуть что-то там внутри ещё туже. — Просто возможно, игнорирование этой темы в итоге окажется ещё большей проблемой. Да что же ей так неймётся! Вот так и хочет залезть, так и хочет разворошить. С какой целью всё это изуверское действо? Заставить её вновь тонуть в своих чувствах и путаться? Просто сделать больно? Почему вообще необходимо так терпеть это всё унижение? — Я это прожила, и давно. Если вас так беспокоит то, что случилось восемь лет назад — не беспокойтесь, я давно это всё прожила. Если вас так интересуют мои отношения в команде сейчас — вынуждена разочаровать, они нормальные, и никаких нарушений субординации не происходит. Надеюсь, мы можем на этом закончить разговор, вы запишете в моё дело все нужные данные, и мы разойдёмся каждая по своим делам. Керриган тяжело выдыхает после того, как выпаливает эту гневную тираду — и только потом поднимается. Сердце бьётся неприятно-гулко, словно бы что-то всё же тревожит её. — До свидания. Только закрыв дверь она может, наконец, выдохнуть. Мысли потихоньку приходят в себя. И что это вообще было? И какой в этом всём был смысл? Почему, чёрт возьми, так больно до сих пор? Восемь лет назад случилось нечто страшное. «Страшное» из того разряда, когда хочется выдернуть своё сердце, когда хочется растоптать своё существо, наступить на своё горло до хруста позвонков. Она потеряла кого-то очень важного для себя, того, кто значил для неё нечто большее, чем «просто друг». Сара идёт куда-то прочь — выдохнуть всю ярость из себя, успокоить суетящиеся мысли — и пустить их по канве прошлого, прикоснуться к чему-то давно запертому и бережно хранимому — к ране, которая так и не может зажить. Что-то, что не может зажить, наверное, лучше оставить как есть. (А может, она просто не хочет забывать? Может быть, она слишком боится, что забудет, если позволит всему этому зажить?) Она любила его. Она потеряла его. Он умер на её руках. Ни капли не романтичная история развернувшаяся на фоне войны, вот и всё. Останавливается Сара там, где редко кто-либо появляется. Прислоняется к холоду стены, прислушивается к собственным мыслям. Наконец она наедине сама с собой и своими воспоминаниями. Сомо был особенный. Не такой как все. Не такой как кто-либо, кого она в своей жизни знала. Это звучит глупо — так, наверное, может говорить любая влюблённая восемнадцатилетняя девчонка, но дело было в другом. Сомо — подумать только — был первым человеком, появившимся в её жизни за столько лет. Человеком живым, настоящим и искренним. Тем, кто обратил существование идеально настроенной машины для убийств в жизнь. Нет, Сара понимала — двигателем всего был Арктур, именно он нашёл её и приказал совершить ту дерзкую вылазку на Вектор-V, но Арктур для неё тогда был идолом или символом — на удивление близким и человечным, даже проявляющим заботу — но фигурой достойной трепета и уважения. А Сомо был живым, настоящим и до иглы в сердце трогательным. Он был близким — настолько что пальцы каждый раз дрожали, прежде чем докоснуться. Он был живым. Глупо стоял в дверях, не в силах отвести взгляд, и говорил почти-чушь — только потом ловя себя на том, что со стороны это звучит не так. Улыбался неловко, мялся… и говорил — так искренне, словно сам он был прозрачнее стекла. И для Сары это было что-то новое, что-то настолько важное что она сама ухватилась за необходимость это всё прочувствовать. Она любила его. За то, как он на неё смотрел, и за то, что он не боялся её — и её сил. За бескрайнее его сочувствие — тогда только привыкающей к жизни вне клетки девчонке было странно понимать, что кто-то может просто так заботиться. А ещё ей было его жалко — потому что в какой-то степени они были похожи, и ей казалось, что им нужно было быть рядом. Это было словно бы само собой разумеющееся — мальчишка с периферии и девчонка, только что вытащенная из-под скальпелей учёных, обязательно найдут больше общего, чем различного. Не такие, как остальные — и живущие с этим фактом, оба — один для войны совершенно не созданный а вторая — чётко настроенный инструмент уничтожения, каждый — сталкивающийся то ли с непониманием, то ли с презрением, и нашедший каждый в другом что-то до странного родственное. Сара точно знает — он тоже любил её, и для этого не нужно было слов или каких-то особых действий, для этого не нужно было ничего, потому что Сомо всегда был открытой книгой даже если бы она не умела читать мысли. Самое странное — он сам никогда так и не смог ей сказать про свои чувства. Он знал, она знала — он хотел, но не мог, а Сара просто не умела — но в неловкой тишине их чувства выстраивались проще и легче, чем из множества полупустых обещаний и глупых клятв. Наверное, в итоге даже лучше, что ничего так и не было сказано. Всё, что осталось — шум прибоя и оставленный на чужих губах поцелуй. Она потеряла его. Сомо убил человек, который и так забрал у неё всю её жизнь — и вновь умудрившийся вырвать из её рук надежду на то, что когда-нибудь, всё будет иначе, когда-нибудь всё станет лучше. Если попытаться вспомнить — следовать за своей болью дальше, заставляя сжиматься нервными спазмами горло — сразу накатывает ярость и бессилие. Ну что она могла сделать? Она могла быть умнее, мудрее, осторожнее. Она могла лучше читать чужие мотивы и намерения, и конечно, она обязана была догадаться, но даже всё это нагромождение «если бы» и «должна» вряд ли смогли что-то исправить. Саре сказал это потом один мудрый человек — про то, что невозможно контролировать всё и всех. Он был прав, даже если тогда это не помогало ей чувствовать себя легче. И конечно, Сара не могла контролировать — кто умрёт, а кто нет. Просто кое-кто оказался крысой, а она оказалась недостаточно проницательной, чтобы не попасть в ловушку. А Сомо оказался слишком героем, чтобы оставить её там, и слишком глупым, чтобы подумать, что кто-то мог бы выстрелить ему в спину. Он умер на её руках. Сначала это было больно — почти невыносимо. Безжизненные глаза и обречённое «я знаю». Он так ей и не сказал про свои чувства, но ей это было и не нужно. Затем кровавый занавес опустился на глаза, и только когда он поднялся обратно — пришло понимание безвозвратности этой потери и невозможности жить с протянутой от горла до кишок раной. (Это было почти как тот тест в огромном кубе воды — отчаяние затапливает, заполняет лёгкие, не даёт двигаться — и всё это продолжается до тех пор пока ты не растворяешься в собственной тоске.) Но Сара переживала многое — пережила и это. Это было нелегко — сначала она растворилась в войне — ярость и боль гораздо легче выплеснуть на кого-то конкретного, чем кричать в пустоту, забить голову бесконечным потоком информации и обязанностей — хороший способ вытеснить все остальные чувства, кроме хронической усталости. Это была откровенно плохая идея — жизнь от нервного срыва до нервного срыва оказалась странным бегом наперегонки с собственными лимитами — но зато боль почти ушла. Потом один мудрый человек сказал — «Ну и что ты с собой, чёрт возьми, делаешь? Словно угробив себя ты кому-то сильно поможешь, » — и настоятельно посоветовал сходить ко врачу. Не к той, что сидела сегодня, другой — и это правда оказался очень хороший совет. В итоге — Сара, конечно, не смирилась с произошедшим. Да и отпустить не смогла. Где-то очень глубоко про себя она ещё скорбит и тоскует — но хотя бы теперь это всё не норовит разрушить её до основания. Наконец — дошла до той точки, где если не трогать — почти не болит. И вот зачем, спрашивается, надо было всё это тревожить? Вопрос, конечно, риторический. Могло, может, показаться, что Сара каким-то странным образом предаёт чужую память. Но разве это справедливо? Мёртвым память ни к чему, мёртвым не нужно бесконечное сожаление — и разве стоит это того, чтобы завернуть себя в саван и похоронить под плитой тоски? Она всё ещё жива — и чувствует чувства, и наверное ей всё же нужно чтобы её любили — именно её, а не образ в голове, и чтобы она любила — не только потому, что так до боли похожи. И даже если она не жалеет что это было — наверное, в какой-то момент пора было начать двигаться дальше. Но хотя бы стало легче — воспоминания распутались, как моток пряжи, и всё встало на свои места. Сейчас Сара успокоится до конца, выдохнет и наконец отправится дальше — сегодня у неё ещё есть планы — и одна важная встреча. *** Джим растекается по барному стулу. Он устал, как собака, да и день в целом был нелёгким. Хочется лечь лицом на стойку и противно так протяжно проскулить — ну или хотя бы позволить себе от души выругаться. Такое себе позволять, конечно, нельзя — то есть можно, но не при таком скоплении народа — так что приходится быстро поднять голову и немного собраться с мыслями. Ладно, хотя бы вечер обещает быть не настолько отвратительным. Осталось только кое-кого дождаться. Рейнор конечно выбрал максимально неудобное время, чтобы расклеиться — куча народа всё продолжает и продолжает прибывать, наполняя на самом деле не такое уж и большое пространство. Становится душно, шумно и беспокойно. Где-то на другом конце уже начинаются споры. Жизнь вокруг кипит ключом — так что стоит и самому собраться и взять себя в руки. Он перебрасывается парой слов со знакомыми, просит бармена повторить ещё, смеётся над чьей-то грубоватой шуткой — Джиму нужно совсем мало времени чтобы почувствовать себя спокойно и в своей тарелке. Он не стремится стать сердцем всего этого — но приятно знать, чем живут люди, с которым ты делишь кров, пищу и оружие. Неприятно — это когда к тебе идут с чётким выражением на уже подбитой морде — докопаться, и вот почему-то этому суждено случиться прямо сейчас. Джиму не нужно много времени чтобы понять — целью недовольства, которое ему сейчас выразят в лицо (и хорошо, если не сразу кулаком) определённо является он сам, собственной персоной. По тому, как безотрывно на него уставлены две точки зрачков, и так всё понятно. Ну вот и что на этот раз… — Э, бля, — выдавливает из себя пьяное тело. Джиму приходится собрать всю свою волю, чтобы не поморщиться и не закашлять от такого густого алкогольного амбре. — Ты чё, это… телепатку свою ждёшь? Лучшеб того… нормальную бабу нашёл, а не с железками в мозгах. Теперь всё самообладание уходит ещё и на то, чтобы сразу не врезать по этой наглой роже. Видит Бог, ему не нужны ещё проблемы с дисциплинарными выговорами. — Пошёл ты к чёрту, а? Отдыхать мешаешь. Несколько секунд они смотрят друг другу в глаза — небольшая группа вокруг собирается, словно ожидает драки. Ей, впрочем, всё же не суждено случиться — пьяного идиота быстро утаскивает друг — на трезвую голову оценив, что сейчас против Рейнора вряд ли будет хоть какой-то шанс. Толпа теряет интерес так же быстро, как обращает внимание на что-то происходящее — и вот уже Джим посреди всего этого шума опять один. С ним о чём-то говорят — но отвечает он на автопилоте. «Нормальную бабу» он себе мог бы найти, блять. Восхитительный просто совет. Джиму хочется рвать и метать (Джим засовывает это желание куда поглубже, давя глухое раздражение), и по итогу сглатывает всё непроговоренное. Ещё бы, конечно, сейчас начать бить по водной глади кулаком — чтобы бесполезно и всего себя обмочить, а заодно каждый будет видеть — всё, фляга свистит. Он, конечно, не ожидал, что слухи об их потеплевших внезапно отношениях так быстро разлетятся. Сильно приукрашенные, кстати. Но теперь что есть — то есть. Конечно, большинству эти слухи — попытка скрасить достаточно скучное существование, и Джим до этого ещё не встречал «сочувствующих» — но ей-Богу, лучше бы так и дальше не встречал. Это всё оставляет слишком уж неприятный осадок. Теперь в спину упираются взгляды осуждающие — ну как ты мог, ещё не прожив собственный траур, бросаться с головой в новые отношения? Это всего лишь трюки его сознания. Да чёрт возьми, на этом корабле всего два или три человека знают эту историю — и это просто его вина сейчас ищет, за что зацепиться, как вылезти так, чтобы осесть в мозгу и начать заедать назойливые мысли — но как же отвратительно ощущать, словно каждый знает то, что сейчас происходит внутри — и каждый осуждает его действие. Его словно бы ослепляют лучи прожекторов и неблагодарная публика трепещет в предвкушении покаянного монолога. Вот мол, совсем заплутал, что — подумайте только — находит утешение в руках (какой-то там!) телепатки, от прежней любви открестился (или вообще не любил никогда), забыл, похоронил и продолжил жить припеваючи. Не дождётесь, расходитесь — и одёрните занавес, тут не театр всё-таки. Джим что-то отстранённо на очередную шутку невпопад кивает, делает ещё один глоток — кажется, легче не становится. Наоборот — хуже. А что, если это и правда предательство? Лидия — его любимая и родная Лидди — лежит в земле, а он — словно бы смирившись с произошедшим, не отходив положенный траур — живёт, как ни в чём не бывало. Джиму — видите ли — себя жаль, ещё пожить хочется, наверное. Какое пожить? Он схоронил отца, мать, а потом — сына и жену, и ничего из этого его не научило, всё он обратно суётся куда не надо, подальше от мирной жизни, поближе ко всему что могло бы его опалить. Разве не стоило бы поставить на себе жирную точку после того, как гроб накрыли землёй, а землю — каменной плитой? Иногда Джим чувствует, что не всегда уверен, что идёт верным путём. Он точно знал, что всё делает правильно, когда впервые увидел Лидди в том баре, беззаботно улыбающуюся и заказывающую лимонад, и когда он заговорил с ней. Она стала глотком свежего воздуха — не такой, как все девушки, которых Джиму доводилось встречать (даже если это чертовски очевидно — он был молод, он был относительно глуп, и конечно в его голове появился вопрос «а что, так вообще можно было?»). Оказалось, что можно — а Рейнор просто почти отвык, что где-то вне преступного мира существует настоящая жизнь — и оттого всё казалось подкупающе-новым. Всё встало на свои места — и он обрёл свой собственный якорь, что не давался ему сорваться вслед за беспокойными волнами. Всё, конец, теперь он обычный человек, примерный (насколько это возможно) член общества. И он будет стараться, он будет держаться, и больше — ничего опасного. Потому что Лидия ждала ребёнка, потому что они купили дом, потому что это было новое начало. И вот зачем он сейчас вновь проваливается в собственные воспоминания? Словно они могут хоть кого-то вернуть. Наверное, потому что в какой-то момент они перестанут болеть и их самоценность будет в том, что они вообще когда-то были. Что у Джима был дом, жена и сын, а ещё — более-менее честная работа (а потом гадские конфедераты опять пришли и умудрились всё испортить, конечно же). То, что было с другим ним, представить только — кажется, прошла целая жизнь, даже если это звучит как клише. А потом _они_ забрали Джонни. Это стало началом конца — и Джим словно чувствовал, что это добром не кончится, знал — конфедерации не стоит доверять, даже если она прикрывается благородными целями. Обычно под самыми благовидными предлогами они и умудрялись прятать свои самые уродливые вещи. Лидия не хотела его послушать — но Джим не злится на неё за это. Лидия выросла в простом и понятном мире, где правительство всё же как-то обязано заботится о своих гражданах. «А что, если он кому-то навредит, Джим?» — вопрос, на который Рейнор так и не смог найти ответа. Что, если они и правда не смогли контролировать то, что потом начало бы происходить с их сыном? Патовая ситуация. В итоге, Джим согласился. Наверное, зря. Точно — он должен был вцепиться в свою точку зрения всеми правдами и неправдами, не дать непоправимому произойти- Но он не знал, что это будет нечто непоправимое, правда ведь? И Лидди не знала. Это стало ясно только тогда, когда в их руках оказалось то роковое письмо — простой кусок плотной бумаги, на котором самыми обыденными чернилами было изложено в сухих официальных словах что их ребёнок погиб в результате инцидента. Будничная трагедия. Такое происходит — и такое произошло с ними. Тело им, конечно не могут выдать, и похорон, конечно же, не будет. Вот гады. Лидия этого не выдержала. Его дорогая жена — которая, конечно, не была готова к тому, что всё это случится с ней, которая не ожидала удара в спину, которая надеялась неделя за неделей что это всё — лишь дурной сон. Она стала отказываться от еды, она не разговаривала с ним неделями, а потом — плакала, повторяя что это всё — её вина. Она увядала на его глазах — а Джим был не лучше, пытаясь балансировать между обязанностями хорошего мужа — и хорошего шерифа. Джим тонул — и его, прибитого якорем ко дну, мотал из стороны в сторону бушующий шторм — заполнял полностью лёгкие горькой холодной водой. Лидди убило горе. Конечно, в медицинских бумагах такое не напишут — в медицинских бумагах теми же сухими чернилами по плотной бумаге написано про грипп, но Джим прекрасно знал, что не болезнь была первопричиной. К сожалению, никто и никогда не напишет, что кто-то умер от разбитого сердца, потому что это звучит как что-то словно бы невозможное. Но почему тогда его жены больше нет? И чтобы хоть как-то об этом не думать он погряз в этой работе — так, чтобы от усталости он не мог не то что думать, а даже шевелиться. Воспоминание — как он впивается взглядом в отражение и водит машинкой для бритья — короткие, чуть вьющиеся чёрные локоны (такие, какие были и у Джонни — только жёстче) осыпаются в смыв раковины. Лидия однажды сказала, что ему не стоит бриться, потому что ей нравятся его волосы… чёрт, ну и какой в этом был теперь смысл? Отражение становится всё менее узнаваемым, а Джим всё продолжает срезать воспоминания и тоску, пока не остаётся ничего. И вот он в этой точке своей жизни. Вроде бы больно — а вроде бы жить можно, и стоит вроде как двигаться дальше. Теперь нет ни дома, ни Мар Сары, ни, тем более, шерифа Рейнора. Всё это сгинуло в огне инопланетных кораблей, и теперь даже к этому не вернуться. Могло бы показаться, что это какой-то, но путь вперёд, но Джим находит это больше похожим на падение. Но, по крайней мере, сейчас у него есть дело — и цель, и даже весьма понятный и чёткий путь — и можно опять вымещать всю скопившуюся боль и ярость как-то более адекватно, чем просто уничтожение тех предметов, что неудачно подвернулись бы ему под руку. Пока у Рейнора есть те, за кого он несёт ответственность — и пока у него есть то, что он считает правильным — всё кажется не таким безнадёжным, и даже где-то далеко видится просвет. Однажды он найдёт способ справиться со своим горем, но пока ему остаётся только жить. Становится легче, камень уходит из лёгких — плавно, медленно, царапая шершавой поверхностью всё, что внутри — но всё же позволяет ему освободится. И Джим усмехается, отглатывает пиво и вновь возвращается в разговор — который, кажется, всё об одном и том же. Всё же самое главное — что он всё ещё жив и продолжает свою борьбу, и целая победа — что он не запрещает себе чувствовать всё это. Боль — как и счастье, как и каждая победа — это часть его самого. И наверное, что-то да значит, что однажды он был женат, и у него почти получилось быть хорошим человеком. Возможно, ещё не всё потеряно и однажды у него опять будет дом, бесконечное золотое поле, и конечно же — любимая жена — и мир вокруг них будет таким, что в нём захочется жить спокойно. Ну а прямо сейчас- Прямо сейчас он действительно кое-кого ждёт. — Хей, не меня ждёшь? Джим чуть не вздрагивает — Сара, конечно, не скрывается, и он уверен — её шаги слышны так же отчётливо, как и шаги окружающих их людей, но ощущение, что она намеренно подкрадывается со спины всё равно не отпускает его. — И как ты догадалась? — Рейнор смеётся, ждёт пока она сядет рядом, расслабится — кажется, словно все её мышцы сведены протыкающей их проволокой. Что-то случилось? Даже если да, он не будет допытываться до этого сейчас. Сейчас точно ни у него, ни у неё нет настроения копаться в себе ещё глубже. — Так или иначе, рад тебя видеть. Сара кивает в ответ, чуть улыбается — самым краешком губ. «Лучше бы нормальную себе нашёл, » — всплывает в голове. А чем она не? Почему-то именно эта часть Джима неизменно злит — словно бы Сара какая-то не такая, словно есть какая-то принципиальная разница между простыми обывателями и псиониками, в конце концов, словно бы она состоит из железа да силикона и ведома компьютерной программой, как адъютант. Нет, в какой-то степени можно понять — Рейнору до сих пор не всегда комфортно понимать, что для кого-то все его мысли видны, как на ладони, и конечно — Сара прошла через многое, в том числе связанное с тем, кем она является. Между ними — огромная пропасть, и наверное он не понимает многое в ней так же, как не понимает в нём она. Или нормальная — это как Лидди? Осколок «нормальной жизни», желание чтобы всё было «как раньше». Но будет ли это правильным — всматриваться в каждую в поисках того, что уже не вернуть? Разве этот эгоистичный акт не причинит боль в первую очередь ему? Ему хотелось бы — но совсем нельзя воскрешать то, что уже прошло, и ещё более — не стоит всматриваться в чужие лица в надежде найти в них что-то знакомое. Что-то Джиму подсказывает — он обязательно это найдёт, и зацепится, и не отпустит, будет разрывать себе душу — потому что Сара никогда не была Лидией и тем более никогда ей не будет. Мёртвые должны оставаться мёртвыми. Ему не нужна замена тому, что он уже потерял. Сара не такая, как все — и это именно то, что заставляет не отводить от неё взгляда, желать не то, чтобы просто понять — а узнать, что лежит под всем тем, что она позволяет видеть. Её очень хочется понять — и ещё сильнее хочется быть ей в первую очередь другом, кем-то, кому она смогла бы доверять. Не потому, что это мог быть какой-либо подвиг, которым Джим хвалился бы лет в двадцать, и не потому, что ему физически необходимо за кого-то уцепиться, чтобы больше не унесло — это чувство не так похоже на сочувствие и жалость как на понимание, но даже пониманием это назвать сложно. Сложное нагромождение эмоций и чувств — не то, чтобы сильно нуждающихся в распутывании. Всему своё время — и для того, чтобы прожить горе, и для того, чтобы понять, что именно заставляет его думать так, как он думает и действовать так, как он действует. Наверное, Сара чувствует и весь этот шквал тоже. Джиму всё ещё это кажется немного пугающим — но раз за разом он напоминает себе, что ему нечего скрывать от неё. В конце концов, они союзники — и даже, наверное, больше чем союзники. Он, по крайней мере, на это надеется. Не замена, не искупление, не попытка повторить всё как раньше только лучше — они не являются друг другу ничем из этого. Забавно — но почему-то многим кажется именно так. Словно ранившись один раз всю последующую жизнь стоит выстраивать только вокруг этой боли, даже не пытаясь сделать шаг в сторону. Это забавно, на самом деле — Джим такой же, как и другие, в нём нет ничего особенного с первого взгляда — и они оказываются отражениями друг другу, и противоположностями всему, чего они касались ранее. Возможно, в этом есть смысл, возможно это просто совпадение, но скорее всего это не то, о чём стоит беспокоиться. Некоторые вещи просто случаются, а люди — просто сходятся. Они любили их. Они потеряли их. И, наверное, они оба ещё не смогли прожить и смириться с этим до конца — но это не значит, что их жизнь на этом кончилась. Возможно, сегодня будет положено новое начало.