домашка

Выронив стиснутую между зубов, обгрызенную ручку и протяжно зевнув, Такемичи расстилается на мягкой траве. В тени ветвистого дуба прохладно и тихо. Весенний ветер, легкомысленно посвистывая себе под нос, прогуливается по заднему двору школы. Вокруг ни души. Шуршат страницы исписанных вдоль и поперек, изорванных и облитых чем-то очень жирным учебников. Ханагаки помнит историю каждого пятна и каждой вмятины на обложке старенького английского языка. Погожий майский денек с его прыгающими солнечными зайчиками, недосыпом, грозящими экзаменами и обезумевшими учителями ничем не отличается от предыдущего. До тех пор, пока в безмятежный пейзаж заднего двора, в который гармонично вписывался сонный Такемичи, не вторгается чужеродное тело. — Поможешь мне с домашкой, Ханагаки? При первых звуках знакомого певучего голоса Такемичи вздрагивает. Лениво приоткрывает глаза, пытаясь отогнать тяжелую дрему, и косится на радостный силуэт, который материализовался в двух шагах от него. Такемичи зевает долго и сладко. Все мысли вязкие, словно тягучая карамель. Это настоящий Майки с сумкой наперевес, незастегнутой верхней пуговицей рубашки и наглой улыбкой сейчас загораживает ему небо, или Такемичи все еще спит? Нет, обычно в его снах рубашка на Майки вообще отстутствует. После этого осознания ворчливое выражение лица пропадает, сменяясь приветственно-ласковым. — Помочь с домашкой? Ты же знаешь, что я ничем не лучше тебя, — устало улыбаясь, Такемичи опирается на протянутую другом руку и поднимается с травы. — Уже целый час страдаю над английским. — Вдвоем страдать приятнее, — плюхаясь рядом с собеседником, смешливо тянет Сано. — К черту английский, ни одной буквы в нем не понимаю. Давай лучше математику и.. — он ненадолго задумывается, — и литературу. — Математика и литература? — недоуменно поднимая брови, отзеркаливает особо рассеянный после сна Такемичи. — Странный выбор предметов, не находишь? — Видишь ли, я их очень люблю, — вдохновенно начинает Сано, строя донельзя серьезное лицо. — Математика.. красивая наука, сложная такая.. точная. А литература… Ну, она такая.. такая… В общем-то, мне все равно, — быстро сдавшись, равнодушно хмыкает он. — Пусть хоть анатомия. Главное — с тобой, — он азартно подмигивает и закидывает руки за голову, шумно вдыхая чистый воздух. Даже через прикрытые веки Сано замечает, как лицо зазевавшегося друга вспыхивает. — Значит, домашка — всего лишь предлог? — Ага. Первый, что пришел в голову. Для приличия все же доставая названные учебники из портфеля, порозовевший Такемичи украдкой поглядывает на беззаботного одноклассника. Вот уж кто совсем не волнуется насчет учебы — ни синяков под глазами, ни дрожащих от истощения пальцев, ни отвращения к весне. Лишь изящность движений, свежесть улыбки, бесконечная энергия и глупая, детская искренность. Майки, навалившись на тёплый дуб, напевает мелодию из рекламы печенья, которую каждое утро крутят по телику, и беззастенчиво светит своим миловидным лицом прямо на задумавшегося Такемичи. Будто за зверушкой в зоопарке наблюдает. Выудив из портфеля все тетради, Ханагаки резко поднимает голову. Взгляды синих и черных глаз на миг пересекаются, чтобы со скоростью света развестись в разные стороны. Трава оказывается очень интересным объектом для изучения. Это происходит между ними уже очень давно. Когда легкий порыв ветра развевает листву, а длинные волосы Майки лезут в глаза, Такемичи в смущении отсаживается подальше. От сытого друга слишком вкусно и сладко пахнет. — Итак, задали тест на сорок два вопроса, — старательно абстрагируясь от желания вдохнуть чужие русые пряди, стонет Такемичи. — И по самой отвратительной теме! Это какое-то издевательство над людьми! — Я набью лицо всем, кто писал такие замудренные книжки, — тут же поддерживает Сано, невзначай двигаясь ближе к другу. — Писали они, а страдаем мы. Нечестно! Плавные изгибы его шеи сквозь незастегнутую пуговицу сбивают дыхание.. Тупо пялясь на первый элементарный вопрос, Такемичи видит перед собой только нежный, с бледно-золотым отливом оттенок его кожи. Если признаться, шея одноклассника стала чуть ли не главной причиной ухудшения успеваемости Ханагаки в этом году. — Ответ под «Б». — А? — слишком громко отзывается Такемичи, тряхнув растрепанной шевелюрой. Буквы на бумаге рястягиваются, кувыркаются, танцуют, в конце концов неизбежно превращаясь в образ сидящего рядом человека. Сосредоточиться нет никакой возможности. — Не «А», а «Б», дурачина. Даже я запомнил, что рассказ на войне писался. Чем ты на уроках слушаешь вообще? — корчит осуждающую мину Майки. — Так мы и к утру не закончим. Толку от тебя ноль. После этих слов он вдруг сползает вниз, будто фруктовое желе, и оказывается прямо на чужих теплых коленях. Солнечные зайчики пробиваются сквозь зелень и слегка касаются кончика его носа. Удары в груди ненормально учащаются. В этом мире нет ни одного человека, похожего на него. — Тогда давай математику, — как ни в чем не бывало произносит Сано, ладонями закрываясь от ярких лучей. Игриво поглядывая снизу вверх, он думает, что заспанные, тускло-голубые глаза, смешно открытый в удивлении рот и торчащие во все стороны волосы друга — это очень круто. Прохлада позднего мая немного остужает поплывший по щекам Такемичи румянец. Когда об его колени чувственно трутся лбом, он думает, что краснеть так густо и часто — это совсем не круто. — Что ж, математика, — прерывает минутное молчание Сано, вновь становясь серьёзным и очень-очень взрослым. — Начинай. Можешь использовать меня вместо стола. Звонок глухо доносится из здания школы, какой-то слишком нетерпеливый мальчик выбивает боковые двери ногой. Секунду спустя мимо них проносятся толпы кричащих и дерущихся на ходу детей, но Ханагаки даже не думает менять положение. Нет ничего такого в том, что два старых-добрых друга, одноклассника и прилежных ученика решили вместе заняться математикой. Пусть один из них непозволительно очаровательный, а у второго очень удобные колени, домашняя сонливость на лице и синие звездочки в глазах. С трудом преодолев смущение, Такемичи все же приступает к заданным номерам. Наклоняться приходится слишком низко, но фыркающий живой стол того стоит. Обгрызенная ручка подбитым голубем порхает по тетради. Сколько бы усилий не было приложено, Такемичи ошибается то в расчетах, то в уравнениях, то в формулах. Грязно черкается, размазывая чернила по губам, и забывает таблицу умножения. Безоблачное небо широко обнимает шепчущие клеверы поляны. Майки безжизненно лежит, слившись с обложкой учебника, и начинает дремать. Время летит незаметно. Бесполезные параграфы совсем не помогают на практике, и Ханагаки, нецензурно ругаясь себе под нос, потеет от раздражения. Букв в жутком примере много, а цифр — почти ни одной. Он случайно не сочинение по литературе калякает? Когда правильный ответ опять не совпадает с тем, что великими страданиями нарешал он, терпение лопается. — Все, надоело. У меня ничего не выходит! Зачем вообще придумали эти сраные арккосинусы? Какой в них смысл? — откидываясь назад и в сердцах швыряя учебные принадлежности на траву, жалобно делится он. — А один наглый бездельник совсем мне с ними не помогает. Его взгляд блуждает в глубине листвы старого дуба. Смотреть на притихшего внизу человека, который мило сопит и мерно выдыхает ему в ноги, не представляется возможным. Такемичи очень надеется, что все это время друг не спал, а трепетно вслушивался в его старательно подобранные, самые смешные и изобретательные ругательства. — Если бы я помогал тебе, — утробно мурлычет мигом проснувшийся Майки, радуясь отложенной математике, — то ты бы смотрел на меня, а не в тетрадь. Стряхнув с ресниц остаток сна, он коварно подползает ближе к чужому торсу. Нагретые руки обхватывают талию, и Майки с удовольствием подтягивается к дрогнувшей от прикосновения груди Такемичи. Его хлопковая рубашка пахнет полевыми цветами. Несколько долгих минут они оба сгорают от стыда. — Твое сердце, — тихо сообщает Майки, — так быстро бьется. Слова растянуты придыханием, голос наполнен боязливой нежностью. — Неправда, — глухо выдавливает Ханагаки, несмело кладя руку на чужую макушку и все еще сомневаясь, не спит ли он. Волосы у Майки мягкие-мягкие, как и гладящие по спине руки, как и мелодичное дыхание, как и он сам. Каждое касание красивое и аккуратное, такое, что Такемичи катастрофически задыхается. — Почему ты не был на физ-ре? — невпопад шепчет Сано, плохо соображая от смущения и интуитивно зарываясь еще глубже в объятия. Непосредственности ему не занимать, однако объект обожания оказался слишком приятным на ощупь. Руки Такемичи ласковее и бережнее, чем он себе представлял, а синий взор намного пристальнее, яснее и внимательнее. Бледный свет теплится где-то в животе, мешая Майки чувствовать себя крутым. — Прогуливать плохо, Ханагаки. Пока утративший способность говорить Такемичи заторможенно вспоминает слова и вплетает пальцы в уже давно испорченную причёску, Сано огромным усилием воли берет себя в руки. — Но ведь ты и сам.. — Можешь понюхать. — Что? — придя в себя, оторопело округляет глаза Ханагаки, но тут же теряется в пряном тумане. Майки весь светится, словно подсолнух, и от этого на душе разливаются молочные реки. — Мои волосы, — Сано привстает, кладет руки Такемичи на плечи и наклоняет голову немного вбок. — Можешь понюхать их, но с одним условием. — Каким? — глупо спрашивает Ханагаки и в страхе пятится назад, когда дыхание Майки ветром опаляет воротник рубашки. Стыдливый взгляд застывает на его дрожащих от волнения губах. — У тебя там.. чернила, — набирая воздух в лёгкие, почти неразличимо обозначает Сано, кончиками пальцев касаясь чужой шеи. Затем робко оттягивает нижнюю губу Такемичи, приближаясь. — Я уберу. Ветер стихает, а испуганное выражение на лице Ханагаки медленно сменяется влюбленным. Губы приятно покалывает, когда Майки, жмурясь, неловко облизывается. Бледное тепло с каждым новым касанием и волной мурашек становится все ярче. Оба совсем не умеют целоваться, но долго и смущенно дышать друг другу в приоткрытый рот нравится обоим. Такемичи расслабляется и осторожно обхватывает чужие щеки, обжигаясь. Сталкивающиеся носами и странно прижимающиеся друг к другу одноклассники одновременно думают о том, что цветочный вкус чужих губ — это невероятно круто. — Ну вот, теперь мы оба в чернилах, — дыша так, будто только что пробежал кругосветный марафон, констатирует Сано. — Сам виноват. Такемичи отстраняется, чтобы получить свою часть сделки и наконец глубоко вдохнуть его медовые волосы. Приторно-свежий, утренний аромат, сравнимый только с первой росой, кружит затуманенную голову. Рука сама тянется к случайному клеверу, чтобы сорвать его и заправить тонкий стебель за ухо однокласснику. Тот закатывает глаза, но аккуратно притрагивается к цветку, улыбаясь. — Мне идет, — выдвигает он неоспоримый вердикт, плавая в тихом, завороженном взгляде друга. Принарядившийся Сано, что-то про себя окончательно решив, облизывается и с предвкушением вновь лезет к чужим губам. Когда воздух кончается, Ханагаки пытается легонько оттолкнуть его от себя. — Майки, — пытаясь скрыть навернувшиеся от глубоко поцелуя слезы, умоляет пурпурный Такемичи, — увидят же. Немного протрезвев, Сано ослабляет напор и отдаляется на несколько сантиметров, оставляя после себя влажный след и клеверный аромат. В его матовых глазах безопасно и тепло. Ветер вновь поднимается, гуляя между их мокрых губ, унося под облака шпаргалки и вырванные страницы тетради. Восьмой урок. На заднем дворе школы стоит прозрачная тишина. — Кажется, нам грозит незачет по математике, — вдруг усмехается Ханагаки, хотя изгиб его рта выражает очень серьезное чувство. — И по литературе, — слабо отзывается притихший Сано, мысли которого улетели уже слишком далеко от домашки, в бездну синих глаз. — А на физ-ру ты все-таки приходи. Ругаются. — Только если там будешь ты, — слова вырываются вздохом, почти беззвучно. Солнечные зайчики перебивают его голос возней, резво играясь на сплетенных пальцах. Смятая трава, шум листьев, лазурное небо и крошки утреннего печенья в уголках чужих губ подсказывают Такемичи, что все майские экзамены будут провалены.