Нам с тобой

      Район незнакомый Хонджуну. Вокруг кривые проулки, гаражи, какие-то забитые серые бараки. Отвратительное чувство паники. Осень сыплет обожжённой листвой, и та липнет к одежде под тяжестью дождя, слетает к рукам опавшим летом. Чёрные ботинки тонут в лужах, тонут в разбитом асфальте, то и дело скользя по грязи и мелкому гравию. Сбитое дыхание полностью сорвано, саднящие лёгкие и эта противная сырость дёргает за полы плаща, тормозит на каждом шагу. Но бежать, бежать. Стирая слёзы и облепивший щёки страх, что можно не успеть, что будто и вправду можно опоздать. В голове ориентир «на выезде, у самого края гаражей, где будет виден торец 28-го дома», и глаза ищут-ищут, постоянно сверяясь по навигатору, будто это не самый херовый ориентир для человека, никогда здесь не бывавшего. Стаскивая с пшеничных волос шапку, Хонджун матерится всеми, что знает, мажет взглядом по маячащему мокрому силуэту девятиэтажки впереди и сворачивает в гаражный ряд, где запах сырости вымачивается металлом, покрытым ржавой сыпью. Парень чувствует, как по спине стекает пот, а синий гольф неприятно липнет к телу, и ненавидит всё. Ненавидит октябрь, ненавидит дождь, затянувший вот уже четвёртый день без перерыва. Ненавидит утро с первым уроком, который он стабильно уже проебал и вряд ли явится ко второму. Но больше всего он ненавидит гаражи и это настопиздевшее, чисто житейское правило решать все проблемы именно здесь. Если, конечно, это можно назвать решением на языке таких, как сам Ким. Слёзы выжигают миллиметры век, ладони растирают их до красноты, ярко выделяющейся на бледности лица, а в голову продолжают услужливо встраиваться картинки того, чего так до оторопи он боится увидеть. И несправедливо это всё, несправедливо.       «Опять ты со своей справедливостью, барашка…».       Шмыгает носом, ведь повторение мысленно звучно. Чужая интонация и растягивание слов вызывает простое-нужное. Зависимое. Родное. С накатывающей злостью он сжимает кулаки и обещает себе, что если доберётся, то сам же его и… Только если… — Дурак, дурак!       Осточертевшее чувство беспокойства тянет истеричность почти не по характеру, толкая перебирать ногами быстрее и стирать рукавами ещё одно, важное. И с ним почти риторично «осточертело ли?», будто не это всегда загоралось самым ярким в их… Отношениях… Заворот за последний гараж, синий металлопластик, и Хонджун просто дышит-дышит, оставаясь как есть и принимая видимое. Тоже почти.       Любимая смуглая кожа в ссадинах, на скуле пара порезов. Губы, непонятно зачем и для чего такие красивые, вновь рассечены. И эта сука стоит, опершись на стену, и опять портит воздух своим никотином, выпуская из тех же блядски красивых дым. Взгляд тихих и безмятежных опадает на новоприбывшего растрёпанного и не к чести размазанного в крайние сопли, и с секундой понимания брови Сонхва в будничном удивлении чертят морщинки между. — Барашка, ты чего тут?       Последний удерживающий тело выдох. Жив. Цел… Ну, почти. — Сука-сука-сука, — вместо положенной истеричности и желанного сделать из кого-то грушу для битья, Хонджуна размазывает в окончательную степень сопливости, прибивая к сырой земле на корточки. Адреналин выплёскивается в лужи, и сердце желает вылететь куда-то туда же, разрывая пульсацией горло. — Ты хоть понимаешь, — вдох-вдох. — Ты вообще хоть что-то понимаешь?! — и несмотря на необходимость накричать и прокричаться, получается всё равно в разряженный шёпот.       На него смотрят сверху вниз со спокойствием камня, лишь прищуриваясь на новые выдохи дыма. И молчат. Затяжка за затяжкой. Молчат. Пока заведённость Хонджуна слипается в мелкий склизкий комочек и падает вниз, опуская за собой острые плечи. Вырванная реальность от будничных слов Минги «Пак снова нарвался» и последующие три километра бега от школы прессуют усталостью следом. — Ты простудишься.       Констатацией в опущенном вниз взгляде и затушиванием окурка подошвой потоптанных кед. Чья бы корова мычала. Хонджун смотрит на Сонхва с разодранной изнутри обидой и видит, на самом деле, больше.       Но несмотря на необходимость первого шага, каждый упёрто остаётся в своём положении, оглядывая личными эмоциями и ожидая ответов на заданные вопросы. Размеренный и даже терпеливый сверху постепенно собирает выжатого на асфальт Кима, предоставляя ему столько времени, сколько понадобится. Они обсуждали вот этот «способ решения» неоднократно, если, конечно, односторонний диалог, в котором вторая полоса существует только для многозначительно выдержанной тишины чужого внимания, можно считать обсуждением. Но оно, внимание это, казалось Хонджуну внимающим, а ещё просто сам по себе он был с той глупой надеждой, что когда-то это всё же закончится. Не потому, что хотел менять человека напротив, и не потому, что осточертело. Просто остатки страха стягивают кожу на щеках больнее, чем само по себе физическое, а нервная система не может выдерживать такие нагрузки.       Всхлипывающий на вдохах, с раскрасневшимися носом и глазами он вряд ли представляет из себя что-то цельное. Вряд ли не похож в глазах смотрящего на ребёнка. Но также, вряд ли только шесть лет разницы между ними тому виной. Склеивая себя опавшего, Хонджун в который раз смахивает слёзы, параллельно запоминая глазами каждый повреждённый участок кожи напротив, все круговые рисунки красной на костяшках обеих рук. И между желанием высказать всё, разругавшись без варианта прощения и разбив посерьёзнее, чем все удары, сильнее горит совершенно другое. Выжатое до предела. Достигая взглядом тонких порезов на скуле, он подходит к стоящему вплотную и упирается лбом чуть выше груди. Давя свои всхлипы во влажности чёрной ветровки.       Ноги от бега болят, сердце в свои семнадцать отказывается работать так отчаянно, но для Хонджуна количество шагов между ним и Сонхва больнее, чем он осмелится произнести вслух. — Дурашка.       С ещё одним сдавливаемым Ким бодается и поднимает руки на грудь, сжимая в ладонях холодную ткань. Преданно и согревая свой оголтелый страх. Притягивая за куртку ещё ближе, чтобы не отодрать уже никогда. Он бы хотел спорить, хотел бы доказывать, кто тут больший дурак, но он знает почти все аргументы старшего, против которых не попрёшь, о которые разобьются самые крепкие камни. — Барашка…       Сонхва зарывается ладонью в пшеничные волосы и, не желая испачкать, аккуратно перебирает вьющиеся пряди пальцами. А Хонджун почти замирает, вдыхая человека рядом крепко под завязку, лишь немного подрагивая от холода и от быстро отступающего страха. И с Паком всегда так. Он всегда причина первого и последнего. — Ты опять прогулял, — Ким чувствует, как Сонхва покачивает головой, и потому вжимается носом в грудь чуть сильнее, уже готовя свой неоспоримый ответ. Такой же крепкий, как и аргументы Сонхва. — Тебя исключат с такой посещаемостью. — Пусть исключают. Зато я буду рядом.       На приглушённый тканью вызов Сонхва лишь прикрывает глаза и прислоняется затылком к синей стене, продолжая невзначай подкручивать кончики волос Хонджуна. Он знает, что под решимостью парня дрогнут любые стены, а его баранья упёртость разрушит самую крепкую оборону. И Сонхва уже не держит сопротивление. Моросящий дождь усиливается. — Ты весь дрожишь. Давай я отведу тебя домой.       Светлая макушка дёргается, и острый нос выныривает вместе с буйством глаз, в которых негодование закипает на палящей злости. Иронично. Пак ведь мог даже не рассчитывать на что-то иное. — Мы либо идём к тебе, либо ты пойдёшь ко мне. Родителей всё равно нет, а твои раны нужно обработать.       Он мог бы добавить, что это даже не обсуждается, если бы это не было и так очевидно. Сонхва чуть склоняет голову, и чёрные влажные пряди обрамляют такую же непреклонность в прищуре глаз. — К тебе.       Хонджун закусывает губы недовольно. Но соглашается. Упёртости им двоим не занимать.

***

      Вокруг идиллия тёплых кухонь с кипящим чайником. Что-то от слов уют и семья, в которых всегда есть чай и аптечка в правом верхнем ящике. В ней, помимо бинтов и огромного множества прочего, есть ещё обезболивающие пластыри. Что-то для Сонхва незнакомое. От первого и до последнего. В его однушке идиллия в том, что там есть свет и есть газ. Всё остальное остаётся в значении не приобретённого и не нуждающегося в исправлении. Вместо аптечки есть перекись и анальгин, и этого почти всегда достаточно. Почти подчеркнуть.       Голова запрокинута в течение долгих и сидеть не очень удобно, но перед глазами голубые кухонные шкафчики и прыгающая вверх-вниз, вправо-влево пшеничная макушка Хонджуна. Скулы знобит, на порезах особенно неприятно, но каждое столкновение с пытливыми, изучающими глазами восполняет все неудобства. Каждое прикосновение смоченной ваткой зарождается дёргающейся болью, но она без вариантов проигрывает перед смотрящими с аккуратностью и л… Шансов у боли нет. — Откуда ты узнал?       Карие смыкаются к центру внимания и дрожат от рассматривания всего-всего. И дальше тоже вниз-вверх, обратно к прозрачному бутыльку перекиси, замене и смачиванию новой ваты. Движение рук спокойное, ёрзание на рядом стоящем стуле говорит больше. Недовольство на смену эмоций предвещает что похуже, а пока Хонджун возвращается к рваным ранам. — Я просто не хочу, чтобы ты видел…       Оправдаться Сонхва не дают более сильным нажатием, а болезненное втягивание воздуха всё также проигрывает уже прожигающему взгляду напротив. — А если бы Минги мне не сказал, ты бы как объяснил это, — обводит ладонью всего его и уже злится. — Сказал бы, что ударился о дверцу машины?! — уже сильно. — Ты бы всё равно не поверил…       Усмешку Хонджун не воспринимает от слова нихуя, сильнее сжимая в пальцах ватку, капающую на его джинсы, и выжигает взглядом раны уже под кожей. Где-то глубже и как-то больнее. — Вот скажи, зачем? Что этим можно решить? — Хонджун… — Не нужно мне говорить опять это своё! Я знаю, из-за чего ты сцепился! — он выпрямляется, разгораясь всем тем, что дождь обрывал километры от школы и прибивал к земле рвущим страхом. — Я знаю, что сегодня вот это из-за меня, Минги рассказал, что произошло… Но Сонхва! Это же глупо, эти уроды не стоят этого… — Они угрожали тебе. — И что теперь? — реагируя на сцепленное со злостью и отрезающее, словно этого достаточно. Смотря широко открытыми и непонимающими. Сонхва же сжимает подёрнутые корочкой губы, отвечая уже своим страхом в прищуре тёмных. — Такие всегда реализовывают то, о чём говорят.       Сильным страхом. Оправданным.       Хонджун опускает руки на подлокотник стула и сам, ссутулившись, в который раз опускает плечи и себя в глубину чужого выверенного понимания, которое соскребает стружку эмоций в груди. Сонхва не понаслышке знает, о чём говорит, а он никогда не находит что противопоставить этому. — И сила всё решает? — тихо.       Возвращая затылок на белую панель, Пак оглядывает забившегося вглубь к спинке стула с привычным. — Иногда, — с паузой и чувством вины прямо на этот опущенный острый кончик носа. — Это тот случай, — привычное вызывает те же чувства.       Ким же дёргает головой, хмурится и наклоняется за новой ваткой, смачивая её перекисью. — Это несправедливо.       Он тянется вперёд и осторожно точками прикосновений смывает запёкшуюся кровь с губ, пока те растягиваются в улыбке. — Молчи.       Белые сверкают ярче, с любимой Хонджуном искренностью, которой даже не мешает пощипывание неприятностей по тонким краям разорванной кожи. Там лишь втягивают воздух через нос и подаются ближе для медленных направляющих движений пальцев, едва надавливающих на рассечённую нижнюю. Сонхва больно, но не там. Хонджун умеет обрабатывать разные по степени повреждения раны, и он прекрасно понимает, что это не прекратится. Как знает это и сам Пак. Ведь в мире так много несправедливости.       Чайник остывает на пытке антисептиком по разбитым в край костяшкам рук, которые слишком долго и сильно доказывали, что человек важнее предрассудков и живее морали. Которые не били бы, если бы в какой-то момент человек не стал для человека волком. — Я бы мог это сделать сам, — когда сравнительно с собственными небольшие ладони уже поднимают кисть чуть выше и накладывают защитную повязку. — «Мог бы сделать это сам», — карикатурно кривляется и, украшая скулу пластырем, наносит на губы обезболивающий гель. — Будешь следить, чтобы не было загноения.       Он разворачивается на стуле, но Сонхва без слов перехватывает его за предплечье и тянет на себя, заставляя в неловкости спотыкаться о ножки и терять равновесие. А находить его на чужих ногах. Губы саднят и целовать приходится сдержанно, едва прикасаясь к подрагивающим напротив, но принимающих даже с такой условностью. И хотелось бы это продлить навечно, погрузив в быстрый сон, который никогда не наскучит. За окном дождь — а прямо здесь тепло. Где-то там сложно. Здесь же можно было бы никогда не усложнять, сохранив простоту касаний только для них двоих.       Хонджун ёрзает, следуя от губ к уголкам, стараясь не затрагивать миллиметры ран, хоть и понимая, что гель нужно будет нанести заново. Но сейчас всё внимание занимает небольшой кровоподтёк на щеке, с которой срочно и в обязательном порядке нужно сцеловать всю боль и вобрать в себя. Растворить глубоко внутри. И на вдохах получается хорошо: в новых и новых Сонхва закрывает глаза, забываясь между чуть влажных следов. Хонджуну стушевать бы ещё дальше, стереть бы линии непонятно почему проведённых старшим границ. Увлечь бы так, чтобы не думал, а понимал бы уже после. В стремлении Ким садится плотнее, спускаясь мягкими на шею и целуя долго-долго, будто умея это правильно. Будто умея.       Но он не умеет.       Дрожь от кончиков пальцев, неожиданно забравшихся под синий гольф, выворачивает дурман шире, растягивая края на маленькие замыкания уже в голове. Слишком правильно. Слишком значимо. Нужно до одури. Он дышит до жадности глубоко, запоминая это новое личное, нежное и будоражащее, захватывая в рой памяти как раскадровку внимание Сонхва. Тёмные полуприкрытые под уровень всех тех горящих эмоций. Нереально. — Барашка…       Руки покидают обнажённые участки тела, накрывая сверху так выжидающе и так целомудренно, что Хонджуну хочется спрятаться в изгибе шеи и больше никогда не показываться. Будто его подловили на самом постыдном, что он только делал в своей жизни. — Мы не будем это делать здесь.       Едва различимая усмешка в голосе красит слова новым смыслом, и Ким возвращается из подполья так же быстро, как он туда и ушёл. Восстанавливая гордость на положенном ей месте. — Значит, если не здесь, то будем?       Понимая логическую цепочку, Сонхва вытягивает губы в смешке и почти сразу морщится от натяжения раны, что не остаётся без внимания начинающего мельтешить на коленях Кима. Наклоняясь, он тянется на край стола за белым тюбиком и, оказываясь в такой близости к самим губам, внимательно оглядывает все мелкие трещинки. — Ты же не считаешь это неправильным?       Вопрос охлаждающим гелем покрывает губы тонким слоем, и заставляет думать в том, как быстро бегают глаза рядом под аккомпанемент всё того же дождя и тихого дыхания. Сонхва не думал, что это может привести к такому. Хонджун откладывает тюбик в сторону, опуская взгляд ниже и чуть обнимая себя руками в интуитивно защищаемом жесте. Между ними ещё больше различного, чем похожего, и, наверное, это тоже можно считать причинами, как и созерцание этой сидящей на ногах слабости, но далеко не слабого человека. Просто другого. — В смысле нас, в смысле…       Серое за окном рвётся за стёкла, спирая свет комнаты. Хонджун кажется светлее. На каждый подсушенный после покраски локон, на разливающуюся мёдом кожу и на блики глаз, нашедших что-то интересное за рамами тройных стеклопакетов. На простые значения. Влюблённых. Полгода на то, чтобы потерять страх того, насколько они разные. Несколько секунд для того, чтобы не жалеть, и тысячи способов жизни напомнить об этом. Справедливость опадает к земле выцветшим светом. — Ты — это самое правильное, что у меня есть.       Чистая правда вспыхивает жёлтым в полёте, обращая на Сонхва свою красоту, свой яркий контраст на фоне всей его жизни. Любить улыбку в глазах Хонджуна — это тоже из того простого. Держать его — это из необходимого. Пак даже не хочет думать, как было бы без, ведь и так ясно, что не было бы. И тянуться к нему не так тривиально, когда только это не даёт утонуть. У Хонджуна жизнь из тёплых объятий. У Сонхва — дождь с холодным бетоном стен, в которых он неожиданно оказывается обласканным мокрым псом, которому почему-то повезло. — И всё же, я хотел бы, чтобы ты не прогуливал школу, — предвещая расцветающие на лице парня эмоции и заглядывая в топкие карие, — ты знаешь, какие у этого будут последствия.       Ким хмурится. Всегда появляется это. Он, по правде, не так уж и ненавидит прогуливать школу, он в принципе не хочет туда ходить. Фальшивые эмоции, ровненький строй порядков людей и эта тошнотворная пер-спе-кти-вность, о которой каждый день и от каждого. Быть собой там нельзя, там ты должен быть кем-то. — Я не люблю её. — Тогда ходи ради меня. Меня же ты любишь.       Щёки Хонджуна тут же заливает румянец, будто такие слова гораздо весомее действий. Тех самых, минуты назад. — Кто сказал, что люблю? — возмущённо трепыхается на коленях и покидает их в спешке, спотыкаясь о стоящий позади стул и едва не падая. — Ничего подобного… вообще… вообще чайник уже остывает, нужно чай сделать.       Помешавший всему на свете стул неуклюже, даже как-то отчаянно придвигается к столу, и Ким, не поднимая взгляда на Сонхва, быстро ретируется в сторону кухонных тумб, открывая ящички с чаем и сахаром. За этим наблюдать Паку нравится. Улыбаться на каждое неловкое действие у кухонного фартука — тоже. — Мне зелёный. — Знаю.       На защитную ворчливость у Пака тихие шаги по мягкому ковру и всё та же улыбка. Медленно, чтобы Хонджун точно не услышал за шумом своего громкого смущения. И, подойдя со спины, с минуту наблюдать за приготовлением чая. Чтобы, когда в руках точно не будет ни горячего, ни сыпучего, прикоснуться губами к шее, чуть выше от выпирающего позвонка. По телу Хонджуна волной содрогание. Почти как в мультиках, и именно это Сонхва так любит. — Без сахара.       Ещё одно «знаю» не проговаривается. Оно губами и самым тихим шёпотом. Оно тем же значением слов, которые гораздо весомее действий. Действительно так.