Ложе князя Киевского

      Крики да возгласы со звонкими ударами мечей тяжёлых оглушали нас, а светило дневное ослепляло глаза наши. Как при бое настоящем бились, глотки в ярости разрывая. Учили руки свои биться, да крепче оружия держать.       Звуки стихли, когда в изнеможении все наземь пали. Бабы воды да молока парного натаскали нам в кувшинах. Стирая с усов влагу, сел орудие начищать. Я очами оглядел мужиков наших, и не нашёл Игоря, как и давеча не находил его.       — Ерпыль никчёмный... Смеются над ним мужи, аки над колобродом каким... — оговаривал я шёпотом, слыша, как князя юного обсмехают, да обсуждают воины мои. Обидно было за Игоря, да и совестно... Зазорно ведь ему будет слыхать сие. Но никто и не осмелится князю чего дурного сказать, ведь знают — я за Игоря топором прорублю от плеча до чресла самого. Потому и не лезут. Бояться. А мне ведь и совестно покрывать, да оправдывать его уж в который раз. Не исправляется, колоброд проклятый... А этому хоть бы хны!.. вечно в тереме сидит, бесстыдник...       Дело сие кончив, пошёл до опочивальне своей — отдых нужен телу моему. Во дворец зашёл, по лестнице деревянной ногами шаркая, взбирался. А в тереме прохлада нежная, аки в Ладоге вечор... Иду всё, комнату за комнатой обхожу, пролёт за пролётом, да всё Игоря не нахожу. Верно, до баб носится. Помнится , бывало, то до колодца, вёрда отнести подсобит, то до речки, за юбками их присматривает. А они, со стыда краснеючи, лица маковые закрывают, да стремглав до дому... Эх, Игорь, Игорь... Посрамишь и себя и их однажды. Ничему хорошему не научишься от забав эдаких. С мужиками общаться надобно, да и делу военному учиться. А что бабы?! Не разумеют они мастерства сего!..       Впрочем, тебе-то, Игорь, до никакой науки дела нет. Только и может он, что ви́на хмельные пить, с бабьём развлекаться, да и шутки шутить...       Да вот когда зашёл во комнату, то было и не до шуток вправду: в углу тёмном Игорь притаился. Глазами волчьими на меня смотрит, хмельной дымкой окутанные.       — Ты от куда, братец, да и напившись так? Чего ж ко мне пожаловал? К себе иди, да проспись хорошенько, и чтоб завтра ж с оружием видеть тебя изволил!       Молчит князь, а очей не отворачивает. Приступает ближе, за́ ворот тянет измятый, на ложе моё укладывает, и сверху меня садиться. Голодным оком смотрит на меня, аки зверь бесноватый, да разъярённый, слюною истекая.       — Давно признаться хотел, воевода, — пьяным голосом он проговаривает. — что люб ты мне, и, кажись, с самых пелёнок моих... Словно бы эта страсть к тебе от рождения во груди моей живёт. Разумеешь ты? Она растёт там, внутри, как росту я?       Рубаху с меня стягивает, про́клятый, мокрую её на́ пол бросает, тело моё оголяя, шрамы на руках моих оглаживая.       — Будто бы боги всадили её ко мне семенем, и она вырастает...       — Не кощунствуй, мальчишка, — буркнул я. И, не замечая того сам, как пальцами чресла его сжал. — Не боишься ли богов разозлить речами пылкими?       — Рядом с тобой я не боюсь даже самых сильных богов... это словно так и должно быть, разумеешь? Я чувствую, что моя страсть живёт по воле всех этих злых богов... Потому что я князь, они мне позволили...       И он целовал уста мои, и благодарил богов наших, что дали ему возможность лобызать меня, где ему угодно будет...       Не верно сие, не правильно! Не могли боги грехом тебя одарить, Игорь! Ты заблудился, юноша, затерялся среди тумана лживого и сомнений неправедных.       Он хотел, было, продолжить действия греховные, но растерялся мо́лодец по не знанию.       — А пред отцом покойным не зазорно ли будет?       — Ты и есть отец мой, Олег-воевада! Ты возрастил и укрепил во мне дух, ты с меча вскормил молоком меня. Не тебе ли отцом моим быть?       Заигрался, юноша, заболтался он. Палку гнёт, что уже разрывается...       Но запах греха сего мне почудился сладок. Попробую же его на вкус.       Я рубаху с князя распоясал, одежду скинул, да наготу его девственную оглядел: загорел, и строен, и красив собою. Перевернул его на простыню белую, на ложе поудобнее укладывая, и облобызался с ним, и во грех с Игорем впал.       Сладок плод, что запретен. А грехи все запретны, раз все люди к ним тянутся. Грех садомитов разделили мы с князем поровну, каждой каплей насладившись. Ох и сладок же грех тот, словно бы нектар медовый! На усах этот грех остался, и не смахнёшь его, аки воду пустую, да молоко парное. Не сможешь в Ладоге его, не остудишь вином. В нём борода, и уста, и тело измазаны. И жарко в нём, когда Игорь рядом, и стыдно, когда с мужами тренируешься... А Игорю править с этих грехом надлежит. Впрочем, тешится думою он, что грех сей дар богов— пусть и не правильно это. Хотя, кто знает...       Ну да боги нам будут судьи честные и не подкупные!