Коллеги

Герман едва сдержал недовольное шипение, когда ударился плечом об острый край шкафа. Но даже если бы он всё же решил выразить своё недовольство словами, то не успел бы — его буквально вжали в ближайший угол ощутимым толчком, после чего щёлкнул замок в двери и дышать стало легче. Ненадолго. Арнольд Арамона, собственно, причина всего этого краткосрочного балагана, наконец-то соизволил к нему обернуться и прежде, чем Герман успел задать ему вопрос, вдруг рухнул на колени прямо на пол и, запустив пальцы под ремень германовских брюк, нагло потянул его на себя, вынуждая сделать шаг. Как только шлёвки не оторвал… В кабинете было темно и тихо, спасибо предусмотрительно закрытым жалюзи, и поэтому, когда звякнул язычок ремня, ударившись о пряжку под слегка подрагивающими руками Арнольда, Герман невольно вздрогнул. Ближайшее будущее вдруг обозначилось очень чётко и ясно. — Что происходит? — сумел спросить Герман шёпотом, перехватив ладонь, которая торопливо и сумбурно пыталась оторвать пуговицу на его брюках. Он понимал, что не стоит шуметь, что не просто так Арнольд закрыл за ними дверь и даже не стал включать свет, хотя до переключателя было в прямом смысле рукой подать, но причина происходящего всё ещё от Германа ускользала. Хриплое резкое «замолчи» послужило ему ответом, и прежде, чем Герман успел бы возмутиться такой грубости, молния всё-таки поддалась, и широкая горячая ладонь легла ему на пах, а низ живота, ровно над резинкой боксеров, влажно и долго лизнули. Герман сдержал громкий выдох — особенно громкий в такой вечерней тишине — и всё же для надёжности закрыл сам себе рот ладонью. Он всё так же не мог понять, что происходит. Вернее, что конкретно, он, конечно, понимал, но не понимал, почему сейчас, здесь и именно так. Хотя бы потому, что им вообще-то и не надо было это. Не надо много, не надо часто, не надо даже пытаться жить вместе, потому что удобнее всего оказалось встречаться пару раз в неделю и проводить совместно исключительно вечера, а ночевать лучше всего каждому у себя. К тому же Арнольд обычно не любил делать то, что он сейчас делал, а Герман и не просил, потому что всё, что между ними происходило, должно было быть добровольным, иначе это насилие, а на насилии у Германа был пунктик. И всё это складывалось в очень стройное уравнение: отсутствие необходимости в постоянных отношениях, регулярном сексе и совместной жизни вообще приравнивалось к идеальной схеме «коллег с привилегиями». И теперь… вот это. Этот дикий, блестящий взгляд, будто Арнольд таки сорвался и накатил прямо в Лицее, чего с ним не случалось, усилиями Германа, достаточно давно, эта почти показная грубость и властность, это собственничество (вообще-то кабинет был его, Германа, и ключи, которыми Арнольд запер дверь, тоже были его, но их у него из кармана достали наглым и как будто профессиональным жестом), в конце концов, это желание… Но, безусловно, происходящее Герману нравилось. Потому что покорный Арнольд вообще был очень красивым зрелищем, сколько бы он ни пытался строить из себя альфа-самца. И смотрелся он так, будто всю жизнь стоял на коленях в своих протёртых на них же джинсах, в рубашке с небрежно расстёгнутыми верхними пуговицами, с собранными в крошечный хвост на затылке волосами, в которые так хотелось запустить руку, распустить, чтобы сжать и самому контролировать… Арнольд даже не воспротивился, когда Герман так сделал. Наоборот, отвлёкся на миг, помог стянуть резинку, чтобы Герман случайно не зацепился кольцом за пряди (однажды такое случилось, и больше повторять не хотелось), и после — вцепился в бёдра так, что наверняка оставит синяки, но в данный момент плевать они оба хотели на это. Арнольд, когда отсасывал, не смотрел наверх — и Герман, даром что преподавал обществоведение, в которое входил раздел с религиями, благодарил за это всех известных ему богов. Он прекрасно знал, что увидит — поволоку в зелёных глазах, абсолютно ведьмачий взгляд, пьяный и такой неприлично довольный, что никакие пристойные сравнения и рядом не стояли. (И этот человек ещё позволял себе говорить, что это у него, Германа, дьявольский взгляд и чёрные дыры вместо зрачков, влекущие и пожирающие. И пусть Арнольд никогда не умел в метафоры, а эту наверняка вычитал где-то случайно, но это не могло не льстить. К тому же Герман в такие моменты в зеркало не смотрел — хотя вот сейчас мог, оно так удачно висело ровно на стене напротив, но он не стал, предпочтя поверить на слово. И спасибо всё тем же богам, что однажды эта ныне бывшая икона гомофобии всё-таки осмелилась посмотреть своему страху (сиречь Герману) в глаза и признаться в первую очередь самому себе в собственных запутанных чувствах без обещанного мордобоя за «косой взгляд»). Арнольд торопился. Всегда. А сейчас как будто делал это специально, чтобы вынудить Германа взять его под контроль. Как будто без властной ладони на затылке он просто не справится, ошибётся даже в таком нехитром деле, к которому Герман даже не был требователен. Единственное, что Герман не смог проконтролировать, — это судорожные сглатывания и отчаянное нежелание Арнольда отстраняться, когда по телу прошла судорога до самого нутра. Герман умел быть бесшумным, зато это никогда не было свойственно Арнольду, и когда вслед за собственным практически задушенным стоном последовал чужой — хриплый и рваный, он не смог не улыбнуться. Потому что покорность и неумение сдерживаться были как раз теми вещами, ради которых Герман был готов тащиться на другой конец города, а потом возвращаться домой глубоко за полночь даже с учётом того, что у него первая пара начиналась в половину девятого утра. — Что это было? — спросил он ещё раз, даже не ожидая ответа, и замер буквально с руками у ширинки, потому что Арнольд таки поднял взгляд. — Придд. — Что?.. — Упоминание одного из самых прилежных учеников выпускной параллели в такой ситуации вообще никак не вязалось с произошедшим. — Я застукал его с младшим из Савиньяков, — почти выплюнул Арнольд, и Герман услышал в этом так хорошо знакомые ему нотки нетерпимости. — И знаешь, что они обсуждали на курилке? — Он поднялся, выпрямившись, и Герман абсолютно против воли пробежался взглядом по губам, влажным и блестящим от слюны и ещё боги сами знают чего (буквально знают!). — Что у меня одеколон… чужой. Гейский. — Не принимай это на свой счёт. — Герман не стал повышать голос, зная, что вот таким шёпотом можно добиться от Арнольда разных вещей. — Тем более что это всего лишь мой одеколон. Вероятно, Арнольд бы и задался вопросом, какого чёрта он умудрился перепутать парфюм (и Герман бы ему подсказал, что надо просто меньше шариться по бардачкам его машины, потому что если сказано, что салфетки в подлокотнике — то они там и будут, нечего лазать где ни попадя), но Герман всё ещё не мог провести логическую цепочку от сплетен двух школьников к так несвойственному Арнольду поступку в стенах Лицея. — Правда, теперь ты пахнешь мной.— И Герману смешок пришлось выдыхать Арнольду прямо в шею, всё ещё чуть мокрую от слюны. — Так что ты на голову разбил любые подозрения. Арнольд рыкнул — скорее, из чистой вредности, чем от реальной досады или недовольства, и даже не дёрнулся, когда Герман, отойдя, принялся поправлять его чуть помятую рубашку. У Арнольда была болезненно чувствительная самооценка, в то время как Герман оставался глух к любым попыткам себя дискредитировать. Он слышал о себе много разного, но никто из школьников ещё и близко не подобрался к реальной причине, почему он иногда вместо того, чтобы проигнорировать уведомление на телефоне, внимательно в него всматривался и затем обязательно клал смартфон экраном вниз. Иногда очень хотелось проклясть разницу в расписании, когда у Германа стояли занятия с самого утра, а Арнольду надо было только к третьей паре. Хотя, пожалуй, эти утренние (впрочем, утро у Арнольда начиналось в двенадцать дня) откровенно пошлые фотки порой были единственным, что действительно могло улучшить настроение Германа. Так что ученикам, особенно прогульщикам, стоило бы молиться на Арнольда Арамону. Как жаль (и как хорошо), что они об этом не знали.