О родственных связях и клятвах на крови

Примирение было безумием. Миражом, написанным мизерикордом на почве, что зыбуче дорнийских песков. Притворством перед умирающим королём — отцом, чей взор затуманен воспоминаниями былых лет, — которое рухнет в мгновения, стоит смениться власти. И всё же. Что матушка, что дражайшая сестрица — принцесса Рейнира, чтоб её Семеро побрали — казались искренними в своих извинениях. Казались теми юными девицами, обсуждающими рыцарей под сенью чардрева. Словно не было долгих лет холодной вражды, обид и мести. Всё было блажь. Старшие ошибались, пытаясь соблюдать приличия. Улыбались друг другу, изрекали приторные речи, втайне мечтая воткнуть кинжал в горло соседу. Эймонд был не таким. Он мечтал сделать это в открытую. И начал бы с Джекейриса. Потому что только его считал соперником — Эйгон слаб, недостоин и взгляда, не то что доброй схватки; Люцерис наивен и мал, — потому что он второй в очереди к престолу, потому что именно в его покои и шёл сейчас Эймонд. Шёл, поглаживая пальцами жёсткую рукоять притороченного к поясу кинжала. Думал, какой на вкус будет кровь, хлынувшая из распоротого горла. Схожа ли она с той, что проливают свиньи на скотобойнях? Отдаёт ли она горечью или слаще и пьянее лучших вин Вестероса? Это были опасные мысли. Из разряда тех, что прячешь в мраке, под тяжёлым весом покрывал, со сжатыми зубами и именем на языке. Но чего стоила жизнь без риска, без войны, без расширения границ? Правили бы Таргариены, если бы боялись шагнуть дальше защищённого замка и спины дракона? Знакомый поворот был молчалив. Стоило пройти чуть дальше, свернуть в более широкий коридор — наткнулся бы на стражу, охраняющую покои Рейниры и Деймона, их множественных отпрысков. Забавно было бы придумывать повод, причину, по которой ему нужно попасть к одному из сыновей принцессы. Что за слухи тогда бы поползли... Эймонд усмехнулся своим мыслям; пальцы скользнули чуть ниже, к остро затраченному лезвию кинжала. И отворил неприметную дверцу, сливающуюся со стеной в тьме угла. Нырнул, пригибаясь, в мрак, пахнущий затхлостью и зловонием — может, кто из слуг не донёс свой обед до уборной. Отодвинув хлипкий шкаф, едва ли не ровесника Эйгона Завоевателя, он вышел в узкий коридор, совершенно не освещённый. Но свет и не нужен был — Эймонд знал, сколько шагов надо сделать и где свернуть. Какой гобелен ведёт в нужную комнату. У самой ткани он замер, вслушиваясь. Может, Джекейрис там забавляется с прислугой — занятно было бы ввалиться и прервать веселье. Трещал камин. С шорохом перелистывались страницы. Ни девичьего смеха, ни стонов. Почему-то Эймонда это даже порадовало. Привычным жестом он отогнул гобелен, входя в покои, как в свои. После кромешной темноты потайного хода даже тусклый свет догорающего камина ослепил его, и Эймонд вскинул руку, закрывая единственный глаз. И всё же внимания хозяина не привлёк — Джекейрис сидел на медвежьей шкуре, привалившись спиной к креслу, и вдумчиво читал объёмный талмуд. Лицо его было наполовину в тени, в волосах же играл отсветами огонь, заставляя каштановые пряди вспыхивать рыжим. Эймонд шагнул вперёд, ступая мягко и неслышно, как рысь. Легко было бы провернуть убийство, просто набросившись сзади, полоснув лезвием по обнажённому изгибу горла. Вместо этого он подошёл ещё ближе, жадно разглядывая мягко очерченную челюсть, длинные ресницы, отбрасывающие тень на румяные щёки, абрис губ. — Решил в мейстеры податься? Джекейрис не вздрогнул — стоило отдать ему должное, — лишь пальцы, держащие книгу, сжались чуть сильнее, губы превратились в тонкую линию. Он не повернул головы и не оторвался от чтения. — Думал, за годы ты научился не теряться в замке. Эймонд склонил голову набок, ухмыляясь. Он и правда в детстве терялся в переплетении коридоров. Мог пойти в библиотеку, а оказаться в конюшне. И Эйгон никогда не упускал шанса высмеять его. Но Джекейрис не смеялся. Иногда молча провожал до нужного места, иногда не удостаивал и взглядом. — Все дороги ведут в твои покои, дорогой племянник. Джекейрис наконец поднял голову. Огонь бликовал в его ореховых глазах, делая похожим на Вермакса, его дракона. Казалось, что он сейчас встанет, развернет крылья и спалит Эймонда дотла. Однако тот лишь улыбнулся — холодно, уголками губ — и вернулся к книге. Эймонд почувствовал, как скапливается внутри раздражение: его предпочли какому-то древнему талмуду, полному баек о прошлых королях и их деяниях. История была важна, но она творилась прямо сейчас, их руками. — Оклеветал нас на ужине и для чего пришёл сейчас? — голос Джекейриса был глухим и лишённым эмоций. — Замучала совесть? Ах, прости, свою совесть ты променял на Вхагар. Эймонд поморщился. Прикоснулся к повязке на левом глазу — он не жалел, но думал иногда, как сложилась бы его жизнь, не дерзни он украсть дракона. — Нет зрелища приятнее, чем твоё разъярённое лицо. Я готов каждый день называть тебя бастардом, чтобы лицезреть его. — Тогда тебе придётся выдумать что-то новое. Старые оскорбления имеют свойство приедаться. Устав стоять без дела, Эймонд опустился на шкуру, чувствуя, как еле греет спину тепло камина. Его лицо, должно быть, было полностью скрыто тенями. Джекейрис всё ещё не смотрел на него, водя взглядом по убористым строчкам. — И всё же твоя реакция весьма красноречива... Стронг. Единым движением книга оказалась захлопнута и отброшена; Джекейрис вскинул голову, полыхая яростью — и это несказанно порадовало Эймонда. Он, не давая возможности перенять преимущество, молниеносно выхватил кинжал и вытянул руку; самый кончик лезвия упёрся в горло Джекейрису. Тот тяжело сглотнул, скашивая взгляд. Острие едва вдавливалось в кожу — ещё чуть-чуть, маленькая царапина, и капля крови потечёт вниз, по длинной шее, во впадину ключиц, впитается в ткань свободной рубахи. — Хочешь секрет, мой принц? — прошипел Эймонд, прищуривая глаз. Во взгляде Джекейриса, теперь направленном только на него, не было страха — лишь упрямство и вызов. — На самом деле мне плевать, кто твой отец. Пока в твоих жилах течёт кровь Таргариенов, пока ты носишь имя нашего рода, мне плевать, кто возлежал с твоей матерью, моей любезной сестрицей. — Я ношу имя дома Веларионов, — яростно возразил Джекейрис и наклонился; кинжал тут же пронзил тонкую кожу его горла, и багряная кровь потекла вниз. Взгляд Эймонда прикипел к ней. — Ты взойдёшь на трон и будешь именоваться Джекейрисом Таргариеном, — губы Эймонда растянулись в издевательской улыбке, язык скользнул меж зубов, приковав к себе внимание Джекейриса. — Джейс Веларион канет в прошлое, все позабудут твою плебейскую кличку. Даже ты сам. — Ублюдок, — пробормотал Джекейрис сквозь сжатые зубы, но не сдвинулся. — Тебе-то никогда не сесть на Железный трон, сколько бы ты не мечтал. Эймонд оскалился. Это было правдой — ему не сесть на трон, только если не устроить мятеж и не устранить всех остальных претендентов. Рейниру, всех её детей, Деймона, Эйгона... Какой смысл вырезать всю семью? Так же быстро, как и достал, он убрал кинжал. Джекейрис отшатнулся, прижимая ладонь к горлу и тут же отдёргивая. Кровь засочилась меж его пальцев. — Верно. Мне не быть королём, — отбросив кинжал, Эймонд встал на колени и наклонился ближе к Джекейрису, совершенно неподвижному, смотрящему со странным интересом. — Но я могу быть десницей при тебе, мой принц. С этим словами Эймонд склонил голову и лизнул шею Джекейриса там, где кровь проложила алую дорожку. И вкус её оправдал все его ожидания — металл, огонь и терпкая сладость. Пьянящая смесь крови Таргариенов. — Думал, мы оставили это в прошлом, — ровно проговорил Джекейрис. Его ладонь легла на затылок Эймонда, притягивая ближе, практически вжимая в своё горло. — Я ничего не забываю и не прощаю, — Эймонд сжал свободное запястье Джекейриса; пульс его, в отличие от спокойного тона, частил как у загнанной лошади. — И не отказываюсь от того, что мне нравится. — Знала бы королева, где ты сейчас. — Тогда я счастлив, что её сон нетревожим. Секунды увязли в тишине. Эймонд притянул к себе запачканную кровью ладонь Джекейриса, скользнул языком меж пальцев, заставив того глубоко вздохнуть. — Знаешь, мой принц, может, ты и не бастард. Твои наклонности явно достались тебе от сира Лейнора. Джекейрис выдернул руку и отстранился. Потом схватил Эймонда за острый подбородок, вдавил пальцы в скулы. — Тогда какое оправдание твоим? Эймонд дёрнулся, но хватка была крепкой. — Моему брату досталась наша сестра. Мне не на кого больше посягать, кроме племянника. — Ты мог выбрать любую из женщин, — Джекейрис сузил глаза и качнулся вперёд; их лица разделяло всего ничего. — Какой от них толк, когда истинную связь можно познать лишь с родной кровью? От пота и влаги волосы Джекейриса завивались, делая его похожим на девку, но всё равно симпатичнее даже самой прекраснейшей. Эймонд нахмурился и рванулся вперёд, вжимаясь своим ртом в его, лихорадочно запуская руки в эти кудрявые локоны. Джекейрис полузадушенно всхлипнул, но тут же укусил Эймонда за губу — на языке осел знакомый вкус. Они были одной крови, одного рода. И это, да простят Семеро, невыразимо возбуждало. Они рухнули на медвежью шкуру. Книга и кинжал остались позабытыми в стороне. Джекейрис развёл ноги, позволяя Эймонду лечь удобнее, полностью навалившись на него, намотал в кулак прядь белоснежных волос, потянул на себя. Эймонд вздохнул и снова приник к его рту, мешая их слюну и кровь, языком словно пытаясь залезть в глотку, заставить задохнуться. Что за смерть, полная удовольствия, была бы. — Люк хотел... — задыхаясь, меж поцелуев-укусов пробормотал Джекейрис, — хотел зайти ко мне. — Тогда ему лучше забыть о своих намерениях, — Эймонд сжал пальцы на шее Джекейриса, впиваясь ногтями, оставляя красные полумесяцы на светлой коже. Ставя клеймо. Джекейрис захрипел и вскинул бёдра, словно пытаясь скинуть с себя Эймонда, но тут же сжал колени, не давая ему и двинуться — вёл себя точно породистый необъезженный конь — или, скорее, дракон, — гордый, с крутым нравом. Потом сам подался вперёд, путаясь пальцами в белых волосах, сгрёб их в кулак, вырывая у Эймонда болезненный стон. — Что скажет малышка Бейла, когда узнает, с кем ты коротаешь ночи, мой принц? — прошипел Эймонд, склоняясь к манящей его шее, оставляя укусы там, где оставил порез его кинжал. Джекейрис отвернул голову, будто застыдясь, но уголок его губ подрагивал в ухмылке, и снова потянул Эймонда за волосы, заставляя прильнуть ближе, зарыться носом в изгиб, где шея переходила в плечо. И вздрогнул, когда на тонкой коже ключиц сжались зубы, терзая плоть и душу. — Жаль, что Люк лишил тебя глаза, а не язы... — ах-х — ...ка. Вжавшись щекой в шкуру, Джекейрис застонал, когда ладонь Эймонда опустилась ниже, грубо сжала его через холщовые штаны. — Тебе нравится мой язык. — Тогда используй его по назначению. Эймонд оскалился. Сестрица правильно воспитала сына — властные, королевские замашки так и сквозили в его словах, в его действиях. Придёт день, и он поставит все Семь Королевств на колени, а Эймонд в этом поможет. И опустится первым, если будет нужда — но за спиной всегда будет держать заточенный кинжал. Чтобы не расслабляться, чтобы не упустить момент слабины. Но всякий десница не только следует велениям своего государя, но и мягко направляет их в нужное русло. Стоит у Трона, готовый предложить свой меч, разум, своё тело. Терпеливо выжидает удобного момента. Так что он чуть приподнялся, чтобы расшнуровать штаны Джекейриса, пока тот возился с ремнями на его дублете. Возился, сверкая потемневшими глазами, дыша чуть чаще, чем обычно — Эймонд положил руку ему на грудь в желании ощутить быстро бьющееся сердце, почувствовать, как напрягаются мышцы, наработанные долгими, упорными тренировками. Он помнил, как первый раз осознал привлекательность племянника — когда тот, размахивая мечом, повалил его на землю, оседлал и прижал затупленный клинок к горлу. Когда победно ухмыльнулся и встал, не подав руки. Больше Эймонд не позволял себе проигрывать — не собирался и сейчас. Он встал на колени, возвышаясь над лежащим Джекейрисом. Тот лениво скользнул взглядом по его лицу, ниже, по бледной груди, проглядывающей сквозь ворот расстёгнутого дублета, наконец остановился в районе паха. Щёки Джекейриса подёрнулись румянцем, кончики ушей, обрамлённые мелкими кудряшками, покраснели. Он приподнялся на локтях и запрокинул голову, выгибаясь — Эймонд напряжённо следил, как ходит туда-сюда его кадык. Стянув дублет, а следом за ним и нательную рубашку, он наклонился, чтобы вцепиться зубами в это вздрагивающее адамово яблоко, распластал язык, чувствуя, как судорожно сглатывает Джекейрис. И как он будет смотреть завтра матери в глаза, весь испещрённый укусами, метками, клеймом? Догадается ли она, кто в этом виновен? От мысли о том, как Джекейрис будет прятать багровые пятна, как будет разглядывать следы зубов, как будет врать и изворачиваться, — от этой мысли в голове Эймонда совсем помутилось, и взор застлала животная, бешеная жажда. Присвоить, оставить подле, подчинить. Джекейрис развёл ноги и вскинул бёдра, и Эймонд понял без слов — снова поднялся и медленно, будто нехотя, потянул штаны того вниз, обнажая крепкие бёдра, сильные ляжки, подтянутые икры. На нём не было белья. Ждал ли? Думал ли о том, как Эймонд, разъярённый после ссоры за ужином, придёт и заявит своё право, как делал это раньше, после жарких тренировок и словесных стычек? Это было неважно: свидетельство его желания было у Эймонда перед глазами, и он опустился ниже, утыкаясь лбом в напряжённый низ живота, слегка сжал зубами мягкую кожу внутренней части бедра, вдыхая жар и аромат желанного тела; Джекейрис тут же вздрогнул, его ладонь опустилась на затылок Эймонда и потянула за волосы выше. Эймонд поддался, снова лёг сверху, прижимаясь поцелуем к приоткрытым губам, тихо выдыхающим ругательства. — Снимай штаны. Сейчас же, — и всё же было загадкой, как Джекейрису удавалось сохранять ровный тон. Его голос не дрожал, но был полон самодовольства и дерзости. Эймонд подчинился, пусть и привык играть на своих правилах. Поднялся на ноги и отошёл к камину, в котором догорали последние головёшки. Комната почти погрузилась в мрак и тишину — и он задался вопросом, насколько громко надо стонать, чтобы услышали в соседних комнатах. Опустив голову на плечо, Джекейрис из-под опущенных густых ресниц наблюдал, как он расстёгивает пояс. Наблюдал и лениво ласкал себя, чуть согнув ноги в коленях. От этой картины у Эймонда совсем зашумело, запуталось всё в голове. Джекейрис был похож на порочную деву: встрёпанные вьющиеся волосы, светлая просторная рубашка, съехавшая с одного плеча, а снизу задравшаяся и оголяющая живот, бёдра, покрытые россыпью мелких родинок. Горящий взгляд, приоткрытые губы. Дорожка укусов на его шее. Явно довольный производимым эффектом, Джекейрис облизал губы и раскрыл колени, словно приглашая. Эймонд чуть не споткнулся, стягивая штаны, и тут же рухнул на колени. Может, он переоценил свою выдержку и стойкость. Но никому об этом знать не стоило. Медленно, как затаившийся в зарослях хищник, выслеживающий свою добычу, он подполз ближе, опустил голову. Рука Джекейриса, до того ласкавшая себя, погладила его по щеке, потрепала, как заигравшегося щенка. И непонятно было, кто здесь хищник, а кто — добыча. С щеки рука переместилась на подбородок, пальцы надавили на сомкнутые губы. Тяжело сглатывая скопившуюся слюну, Эймонд открыл рот, скользнул языком по узким фалангам, слизывая покрывающую их естественную смазку. Джекейрис смотрел прямо, не отводя взгляда. Надавил сильнее, засовывая ладонь по костяшки — Эймонд принял её безропотно, даже не пытался укусить, только сглатывал и тяжело дышал. — Здесь твоё место, Эймонд. У моих ног. Дерзкий ответ увяз в горле. Так что он лишь прикрыл глаз и сжал зубы, заставляя Джекейриса зашипеть и выдернуть руку. — Осторожнее, мой принц. Те, кто лижет пятки, в следующий миг, не раздумывая, размозжат вам череп. Джекейрис закрыл глаза и печально улыбнулся. Они вели опасную игру, и оба это знали. Можно было сколько угодно поощрять фантазии — в реальности же они были по разные стороны. Его рука легла на талию Эймонда и потянула его на себя; другая же, всё ещё липкая от слюны и смазки, опустилась меж их телами. Эймонд рвано выдохнул и упёрся лбом в оголённое плечо Джекейриса; от шквала нахлынувших эмоций у него задрожали ноги. Чувство было такое, словно он тонул в Черноводной — тяжёлые воды схлёстывались над головой, лёгкие горели огнём. Вот уж расстроится матушка, если обнаружит его хладный труп в спальне сына своей падчерицы. Один сын — слабак и пьяница, другой — предатель и мужеложец. Застыв в вязком сиропе своих мыслей, Эймонд не сразу распознал ласковое прикосновение к щеке. Джекейрис смотрел чуть встревоженно, склонив голову, как щенок лютоволка. Его пальцы сместились чуть выше, туда, где начинался уродливый шрам. Чуть погладили давно заживший рубец, бугристо вспахивающий кожу. Эймонд потянулся за прикосновением, ткнулся слепо в мозолистую от тренировок ладонь. — Можно? — прошептал Джекейрис, поддев край повязки, закрывающей левый глаз. Эймонд дёрнул щекой, но всё же кивнул. Он не стыдился своего увечья — всё равно оно никуда не денется. И если бы он вернулся в прошлое, то ничего бы не изменил. Обладание Вхагар было дороже любых частей тела. Джекейрис медленно расслабил ремешки и снял повязку, отбросив её куда-то в кучу к их одежде, книге, кинжалу. Эймонд зажмурился, пытаясь восстановить дыхание. Он не чурался показывать своё уродство, вот только момент был хрупким и уязвимым. Он чувствовал себя юной девицей, скидывающей одеяния перед новоиспечённым мужем в первую брачную ночь. Это было глупо, но сердце всё равно заполошно колотилось в груди, к горлу подкатывала тошнота. До щеки опять дотронулись, невесомо погладили шрам, место, где раньше был глаз, а теперь была лишь израненная, страшная кожа. Эймонд позволил себе раствориться в этом прикосновении, в этой отчаянной ласке, которой раньше он не получал. Даже мать избегала смотреть на его увечье — словно боялась лицезреть последствия своей ошибки. Она, конечно, любила его, но на трон всё равно посадила бы Эйгона — носилась с ним и за ним, пестовала и опекала. Как же, первый сын. Что ж, Эймонд выбрал себе другого короля. — Прости, — пробормотал Джекейрис, и Эймонд наконец открыл глаз. Зрение сфокусировалось не сразу, да и почти полная темнота комнаты не помогала. — Я должен был сказать это уже давно. — Пустое, мой принц. Дела минувших лет не должны тревожить нас, — Эймонд почти ненавидел себя за момент слабости. Почти. Но больше он ненавидел в этот момент Джекейриса — за эти его кудри, проницательные глаза, за жар жадно льнущего тела, за то, что влез под самую кожу да там и остался. Мгновение было некомфортно беззащитным, таким, к которому они оба не привыкли. Так что Джекейрис первый тряхнул головой, прогоняя оцепенение, и притянул Эймонда к своим губам. Они снова сплелись в единый клубок, как ядовитые змеи в брачном смертельном танце. Эймонд кусался и, задрав рубашку Джекейриса, шарил ладонями по его груди, вжимался бёдрами. Джекейрис же, сжав их обоих, водил рукой меж тесно прильнувшими телами, мелко дрожал и выгибал шею, на которой живого места почти не осталось. Потом он чуть развёл ноги, и Эймонд снова понял всё без слов. Стянув со стоящего рядом кресла подушку, подложил её Джекейрису под поясницу, сплюнул в ладонь, оглаживая себя. Наклонился, сжал длинные пальцы, привыкшие жёстко держать меч, на челюсти Джекейриса, заставляя смотреть себе в глаза — глаз, точнее. Было совсем темно, в камине дотлевали угли, и Эймонд едва видел выражение лица, только блеск во взгляде. Семеро, как он был красив: растрёпанный, разомлевший. Настолько, что перехватывало дыхание. Эймонд сильно, до синяков впился в бедро Джекейриса, и тот свёл колени, заключая его в обжигающий жар крепких ляжек. От таких эмоций не стыдно было и умереть, пожалуй. Эймонд опустил голову на плечо Джекейриса, на пробу качнул бёдрами; от слюны и своей смазки было мокро и влажно. Джекейрис ещё сильнее сжал ноги, и Эймонд застонал, сжимая зубы, медленно двигаясь. Хотелось по-полной присвоить себе Джекейриса, заклеймить так, чтобы никто больше не смел на него смотреть с вожделением — но выдержки у Эймонда явно не хватило бы, чтобы подготовить, растянуть его. Поэтому он довольствовался малым — если это вообще так можно было назвать, — скользил в тесноту сжимаемых его ляжек, давился воздухом и шептал ругательства, за которые его давно бы уже отлучили от веры. Волосы Джекейриса разметались по медвежьей шкуре, ловя последние отблески догорающих углей. Его рубашка была порвана с того бока, где Эймонд вцепился слишком сильно, рванул на себя в порыве страсти. — Спорим, что в следующем спарринге я одержу победу? — на едином выдохе выпалил Джекейрис и тут же сорвался в дрожащий, громкий стон, когда Эймонд сжал его, не давая закончить раньше времени, откладывая подступающее удовольствие. — Я уже уложил тебя на лопатки, мой принц, — Эймонд до боли вжал пальцы в изгиб его ягодиц, прижимая ближе к себе, словно пытаясь сплавить их вместе, превратить в единое целое. — Повторить то же самое с мечом мне будет нетрудно. Джекейрис дёрнул его за свисающую белую прядь, как понравившуюся девчонку. Вот только вряд ли симпатичные девчонки заставляли его так дрожать и распадаться на части от переполнявшего удовольствия, вряд ли держали так крепко, целовали так жадно и грубо. Они не хотели его убить, не приходили в покои с оголённым кинжалом, не взрезали кожу. Не ненавидели. А Эймонд любил быть особенным. Любил как ничто иное. Если иметь дракона — так самого крупного, если драться на мечах — так лучше, яростнее, техничнее всех, если с кем и спать — так с будущим королём. Он всего добивался сам. Всегда. — Коснись меня, — повелел Джекейрис, и Эймонд, как и подобает прилежному подданному, повиновался, наслаждаясь сбившимся дыханием лежащего под ним. Сдерживать темп становилось всё труднее, в голове плыло и туманилось. Чувствуя, как скручивается всё в животе, как начинают подрагивать ноги, Эймонд подтянулся выше, поцеловал Джекейриса, жадно сталкиваясь языками, потом отстранился, приник к его уху, чуть сжав зубами мочку. Джекейрис крупно вздрогнул. Он явно сдерживал себя от громких звуков, не желая тревожить сон семьи. Ещё надолго Эймонда не хватило. Ощущая, как плавится всё внутри, он ухмыльнулся, прижал рот вплотную к уху Джекейриса, прошептал: — Мой король… И тогда нахлынувшее удовольствие прострелило его, накрыло с головой, утягивая на дно. Не удержавшись на враз ослабевших руках, он рухнул на Джекейриса, до крови укусил себя за губу, дрожа и выдыхая. Тот лежал неподвижно, лишь гладил медленно по спине, будто давая время отойти, снова обрести былую самоуверенность. Потом Джекейрис сжал запястье Эймонда, потянул к своему животу, безмолвно напоминая о себе. Выгнул спину и шею, почти ударяясь затылком о пол, когда ладонь Эймонда накрыла его, чётко и ровно погладила, за несколько размашистых движений доведя до края, столкнув в пропасть. И Джекейрис упал в неё с радостью и желанием. И забыл о том, как пытался сдержать себя и звуки, что издавал. Эймонд, полный внезапного великодушия, сцеловал почти сорвавшийся стон с его губ, держал крепко, пока Джекейрис вздрагивал и выравнивал дыхание. Их рты теперь были вымазаны кровью из прокушенной губы. Джекейрис языком собрал размазанные по нижней губе багряные капли, стрельнул взглядом из-под ресниц — и это было одной из самых возбуждающих вещей, что он когда-либо делал. Эймонд почти был готов зайти на второй круг, но всё же скатился с него и лег рядом, на измазанную потом, семенем и кровью шкуру. Подкинули же они работы служанкам. Эта мысль вдруг вызвала у него веселье, и он зашелся лающим, рваным смехом. Джекейрис наклонил голову, вздёргивая бровь. На губах его играла довольная, сытая улыбка — пусть её и было трудно различить во мраке. Камин догорел. Красный Замок спал. Эймонд Таргариен приник поцелуем к губам своего племянника Джекейриса Велариона. Спустя пару часов, когда за окнами начала заниматься серая дымка рассвета, Эймонд застегивал ремни дублета и глядел на томно разлёгшегося на постели Джекейриса. Тот почти засыпал, моргая медленно и редко. Идеальный момент для красивого убийства. Но Эймонд вложил кинжал в ножны. Когда он уже собрался уходить, отогнул гобелен, чтобы шагнуть в узкий пыльный коридор, его остановил тихий голос. — Эймонд, — он развернулся к Джекейрису, который смотрел с какой-то тоской. — Когда мы отплывём на Драконий Камень… Лети за нами следом. Это было смешно, глупо и наивно. Безрассудно и опрометчиво. Этого хотелось. Эймонд, сжав челюсть и ничего не сказав в ответ, покинул покои. Джекейрис уронил голову на подушки.