Всегда недостаточно

То, что Сукуна видит – не должно ничего значить. В этом нет ничего особенного, ничего выдающегося. Ничего хоть сколько-то нового. Эти двое вечно друг с другом таскаются – происходящее точно не гребаная новость, так что Сукуне надо бы развернуться и уйти. Надо бы. Но. По какой-то ебучей причине никуда он не уходит. По какой-то ебучей причине он замирает, корнями в асфальт врастает. По какой-то ебучей причине он продолжает стоять и пялиться на долбаного Фушигуро, который стоит бок о бок с долбаным младшим братцем Сукуны. И самое хреновое вот в чем. На самом деле Сукуна прекрасно осознает, почему именно никак не может заставить себя с гребаного места сдвинуться. Фушигуро улыбается. Фушигуро. Мать его. Улыбается. И это, в общем-то, тоже не новость – если не учитывать тот факт, что Фушигуро не улыбается никогда и ни с кем. Ни с кем – за исключением Юджи. Никогда – за исключением моментов, когда он вместе с Юджи. За исключением моментов, когда он улыбается для Юджи. Для Сукуны он не улыбается никогда. И эта улыбка – приглушенная, короткая, заточенная в уголки губ так надежно, что, наверное, если не знать Фушигуро достаточно хорошо, то и не поймешь, что он улыбается. Сукуне эта улыбка пылает ярче солнца. Сукуне эта улыбка беспощадно сетчатку режет. А в следующую секунду Фушигуро, явно почувствовавший, что кто-то за ним наблюдает – вдруг резко от Юджи отворачивается. Вдруг безошибочно находит глазами Сукуну и, как только их взгляды пересекаются, улыбка Фушигуро тут же исчезает. Тут же с губ осыпается. Тут же оплывает сталью, выпрямляясь в острую линию горизонта. Выражение лица Фушигуро, до этого непривычно для него открытое, расслабленное – тут же каменеет, затвердевает в равнодушную, холодную маску. Напряжение распрямляет его широкие плечи, вбивает железную балку ему вместо позвоночника. Что-то в грудной клетке Сукуны отзывается страшным приступом боли. Потому что с ним Фушигуро всегда такой. Напряжение. Холод. Сталь. Потому что максимум, который Сукуна может из него выбить – это потемневший взгляд, это тяжелое дыхание, это приглушенные и рычащие, но все равно такие очевидно сдержанные стоны. Редкие и искренние улыбки – это для Юджи. Открытое и расслабленное выражение лица – это для Юджи. Настоящий Фушигуро – он, черт бы его побрал, для Юджи, а для Сукуны остается его заколоченная на тысячу тысяч замков версия. И Сукуну не должно это волновать. Сукуне должно быть тотально поебать. Потому что они с Фушигуро всего лишь трахаются. Секс – это просто, дохрена просто, пока он остается исключительно физиологией, удовлетворением потребностей. Пока в «хочу тебя» не заключено ничего, кроме чистого, оголенного желания; пока за «хочу тебя» ничего большего не скрывается. И для них с Фушигуро, конечно же, ни о чем большем речи не идет. Никогда не шло – никогда не будет. Конечно же. Они всего лишь сошлись на том самом взаимном «хочу» – это удобно. Практично. Фушигуро привлекателен. Охрененно горяч, на самом деле. От него у Сукуны в глотке – пустырь, а член – вскакивает без команды. Признать это просто – потому что за этим нет, блядь, ничего; ничего, кроме чистого абсолютного желания. Тогда почему сейчас, от вида улыбки Фушигуро, предназначенной не Сукуне. Тогда почему сейчас, от холодного равнодушного взгляда Фушигуро, предназначенного Сукуне. В грудной клетке так незнакомо и страшно. Сука. Болит? Сукуне не нужна эта боль. Сукуна не хочет ее знать, не хочет ее понимать. Сукуна позволяет ярости зародиться под кожей – хлынуть по венам, скрутить жилы спазмом. И Сукуна срывается с места. Преодолевает расстояние между ними в несколько широких шагов. Останавливается в каком-то футе от Фушигуро. Рычит, падая в его глаза – с каждой секундой все более пасмурные, все более грозовые: – Нам нужно поговорить. Он не ждет ответа Фушигуро. Не ждет реакции Юджи – как же иногда он ненавидит своего тупого младшего братца, блядь. Как же сильно. Вместо этого Сукуна уже хватает Фушигуро за запястье – и тянет его на себя. Успевает уловить, как его брови хмуро сходятся к переносице. Успевает уловить, как Фушигуро кивает Юджи и говорит ему, кажется, что-то похожее на «все в порядке». Ярость вскипает мощнее. Разгорается пламеннее. Потому что. Конечно же. Фушигуро нашел секунду, чтобы дать отмашку Юджи и заставить его не дергаться. Почему это так бесит? Должно ли это так бесить Сукуну, если между ним и Фушигуро – просто секс? Хороший секс. Может быть – определенно – лучший в его жизни секс. Но – все еще просто. Гребаный. Секс. Должно ли из-за просто секса так крыть, когда видишь улыбку того, с кем трахаешься – предназначенной не тебе? Сукуна не хочет знать ответ на этот вопрос. Не хочет, блядь. Вместо этого он затаскивает Фушигуро в первую попавшуюся подворотню. Как только они скрываются от чужих глаз, тот выдергивает запястье из пальцев Сукуны, бросает на него залитый холодным и мрачным гневом взгляд. Спрашивает шипяще: – Какого хера ты... Но Сукуна не дает ему закончить свой вопрос. Сукуна уже подается вперед. И вжимает Фушигуро собой в кирпичную стену. И набрасывается на него со злым, кусачим поцелуем, давая последним словам Фушигуро утонуть в собственной глотке. Потому что это Сукуна здесь тот, кто должен здесь спрашивать, а какого, собственно, хера. Не – какого хера Фушигуро улыбается тут для Юджи, когда для Сукуны у него только холод и сталь; потому что это неважно, потому что это не имеет никакого ебаного значения. Но – какого хера Фушигуро здесь тот, кто решает, где. Когда. Как. Какого хера у Сукуны в их просто-сексе, животном-трахе, ебле-без-чувств и вот-это-все – нет никакого сраного права голоса? Какого хера он не может прижать Фушигуро вот так, где-нибудь в подворотне – и трахнуть его. Или насадиться на его член. Или отсосать ему. Или. Или. Или. Какого хера даже их первый раз был с подачи Фушигуро – Сукуна хотел бы сказать, что не помнит, но на самом деле все он, сука помнит. Помнит, что они срались из-за чего-то – вот только подробности самой ссоры из памяти действительно стерлись, потому что нихрена важного там точно не было. Помнит, как Фушигуро прошипел что-то про «заткнись» – чтобы тут же заткнуть самому. Поцеловав. А потом все понеслось дальше, накатило лавиной – и вот они уже грубо дрочили друг другу, глотая дыхание в голодных поцелуях-укусах. И после... После они не говорили об этом – просто, когда Фушигуро пришел к Сукуне в следующий раз, они засосались уже с порога. Они. Не говорили. Об этом. Они просто трахались – Сукуна никогда не прогонял Фушигуро, когда тот приходил к нему. Сукуна хотел бы сказать, что не ждал этих визитов – но он скажет, что ожидание это было связано только с жаждой, с голодом; с нежеланием тащиться и искать подходящую дырку, когда таковая приходит сама. Приходит в одном лице с подходящим ебарем – хотя до Фушигуро так-то Сукуна даже не подозревал, что ебарь ему лишним не будет. Фушигуро приходил – и Сукуна в конце концов сказал себе, что ему лениво каждый раз тащиться и открывать дверь. Так что впихнул ключи. Фушигуро приходил – но когда однажды Сукуна пришел к нему сам... Фушигуро прогнал его. Больше таких трюков Сукуна не проворачивал. Нет, ему вовсе не было больно, когда Фушигуро обдал ледяным, до костей пробравшим взглядом и отбрил равнодушным: – Мне не до тебя. С какого хуя Сукуне должно было стать больно? Он просто подумал – ладно. Хорошо. Так даже удобнее. Фушигуро все обслуживание сам приносит – кто вообще станет о таком жалеть? Нет, Сукуне не было больно при мысли о том, что, если он вновь сунется к Фушигуро первым – тот опять ровно так же холодно его пошлет. Нет. С чего бы? И ему не больно сейчас, когда Фушигуро, в первые пару секунд на поцелуй так же голодно, жадно ответивший – вдруг толкает Сукуну в грудную клетку с силой. Ладно, может быть, все-таки больно. Но рука у Фушигуро достаточно тяжелая – так что и болит в диафрагме только по этой причине. Никаких других вариантов. В ушах гудит. Перед глазами картинка рябит. В голове – смесь из ярости и тумана возбуждения, ни следа ебаной боли. Сукуна моргает. Сосредотачивается на лице перед собой. – Еще раз так сделаешь – я тебе шею ногами сверну, – рычит взъерошенный, тяжело дышащий Фушигуро с чернильными пропастями зрачков, где вселенные теснятся бок о бок с бесами. Звучит угрожающе – и вместе с тем охеренно горячо. В любом другом случае Сукуна обязательно рассказал бы о том, насколько он не против, чтобы эти ноги обвились вокруг его шеи – даже при летальном исходе звучит все еще как самый соблазнительный расклад. Но сейчас он слишком разъярен. Слишком взбудоражен. Ему слишком, сука, больно – и отрицать это уже не выходит, даже если Сукуна все еще отказывается думать о том, где находится источник этой боли. Так что он опять сокращает расстояние между ними, упирается руками по обе стороны от плеч Фушигуро и наклоняется к нему так низко, что между ними остается расстояние одного выдоха – но, тем не менее, все еще Фушигуро не касаясь. Потому что «нет» Фушигуро для него все равно какого-то черта закон – даже когда Сукуна настолько разъярен. Даже когда не может вот так просто Фушигуро отпустить, оставаясь ни с чем – даже без ответов. Пусть на практике Сукуне и страшно ответы узнавать. В первую очередь – страшно узнать ответ на вопрос о том, что за нахер творится с ним самим. – Не думаешь, что это как-то несправедливо? – с ядовитой, обманчивой мягкостью мурлычет Сукуна в равнодушное лицо, ощущая, как лицевые мышцы почти рвутся, растягивая губы в оскале; ощущая себя готовым в пропасть шагнуть, готовым упасть – и Фушигуро за собой утащить. – Может, у меня тоже должно быть право голоса в нашем сексе-без-обязательств, а? Не одному тебе диктовать правила. Ты мне должен, Фушигуро. Глаза Фушигуро опасно сужаются, его зрачки жрут радужку, он весь – мрак и преисподняя, куда Сукуна без сопротивления проваливается. Когда его губы сжимаются в тонкую линию и под кожей начинают ходить желваки, Сукуна почти уверен – Фушигуро сейчас ему врежет. И хорошо. Хорошо, сукаблядь. Потому что это – хоть какая-то реакция. Хоть что-то, пришедшее на место обычного холода и равнодушия. Хоть что-то, показывающее – Фушигуро все-таки не совсем поебать. Если уж все улыбки его предназначены тупому младшему братцу Сукуны – то самому Сукуне пусть будет вот это. Ярость. Злость. Кулаки. Даже ненависть лучше равнодушия. Потому что ненависть – это эмоция, с которой можно работать, которую можно во что-то трансформировать. Почему именно Сукуне так важно, чтобы у Фушигуро к нему было хоть что-то – он не знает. Не хочет знать. На несколько секунд они сцепляются яростными, пылающими взглядами. На несколько секунд весь остальной мир, за пределами этой разделенной на двоих злости – перестает существовать. На несколько секунд они – противостояние. Борьба на равных. На несколько секунд кажется, что для Фушигуро в эти мгновения, здесь и сейчас, существует только Сукуна – мрачное удовлетворение растекается под кожей. На несколько секунд... ...а в следующее мгновение взгляд Фушигуро вдруг закрывается. Закрывается тотально. Закрывается абсолютно. Нет даже холода – только сплошная, вакуумная пустота. Сукуна непонимающе моргает. Что?.. – Отлично, – вдруг говорит Фушигуро, и голос его оказывается таким же пустым и бесцветным, как и глаза. – Раз тебе так хочется куда-то сунуть свой член – вперед. Я подожду. Скажешь, когда закончишь. До Сукуны не сразу доходит, о чем он говорит. Но потом он смотрит на этого, нового Мегуми. Апатичного. Бесцветного. Ни напряжения, ни ярости. Ни вечной настороженности, вечной готовности сражаться и обороняться, которой всегда, всегда горят его глаза рядом с Сукуной. Фушигуро просто стоит здесь, абсолютно... Пустой? Безвольный? Так, будто... Будто... Когда до Сукуны доходит, что именно Фушигуро ему предлагает – он отшатывается так резко, что почти падает назад, путаясь в ногах. Дыхание сбивается – но не возбуждением и даже не злостью, как оно обычно рядом с Фушигуро бывает. Ужасом, который смазывает собой и ярость, и боль. Потому что Фушигуро только что предложил, чтобы Сукуна трахнул его, пока он будет стоять здесь безвольной, апатичной куклой, ни на что не реагирующей. Фушигуро только что предложил, чтобы Сукуна практически изнасиловал его, раз уж так хочет «куда-то сунуть свой член». И это... Это... – Ты же не думал, что я действительно стал бы?.. – хриплым голосом спрашивает Сукуна, игнорируя то, каким слабым и надломленным он звучит, игнорируя то, как внутренний ужас отчетливо просаживается в разломы. Сукуна, безусловно, мудак – это неоспоримый факт. Но он бы никогда на такое не пошел. Он не в состоянии поднять на Фушигуро руку, даже когда зол на него до рези по венам, до алой пелены перед глазами – в такие минуты Сукуна скорее сотрет себе кулаки в кровь о стену, скорее сам себя ударит, чем ударит Фушигуро. И он бы никогда и ничего не сделал бы против воли Фушигуро. Никогда не согласился бы, чтобы он превратился в безвольную куклу с лицом Фушигуро, с телом Фушигуро – тогда это по определению не будет иметь смысла. Фушигуро, вот такой, какой есть – раздражающий, яростный, холодный, острый – нужен только таким, какой есть. Нужен... Фушигуро же не мог действительно верить, что Сукуна согласился бы на то дерьмо, которое он предложил? Потому что Сукуна почти уверен – он к хуям загнется здесь, на этом самом месте. Если Фушигуро скажет. Что верил. Но у Фушигуро из глаз уходит вдруг пустота. Уходит тотальное безразличие, апатичность из выражения лица. Сукуне даже кажется: что-то в его вечно острых углах смягчается – но, конечно же, только кажется. Потому что звучит и смотрит Фушигуро знакомо твердо, серьезно, когда говорит: – Нет, не верил, – вот только Сукуна не успевает даже выдохнуть с облегчением, когда он продолжает – еще тверже, еще серьезнее; почти приказным, мрачным голосом: – Но больше никогда не смей вести себя, как ублюдок и говорить, будто я тебе что-то должен. Никогда, Рёмен. Фамилия бьет в цель – как финальный, загнанный в гроб гвоздь. Сукуна ненавидит, когда его зовут по фамилии – Фушигуро прекрасно это знает. Фушигуро – единственный, кто после такого может уйти от Сукуны живым. Что, в общем-то, и делает. Потому что уже в следующую секунду Фушигуро разворачивается на сто восемьдесят – и, ни разу не оглянувшись, из переулка уходит. Даже когда его идеально прямая, стальная спина исчезает из поля зрения – Сукуна продолжает пялиться перед собой, пока в глазах не начинает жечь. Моргает. И опускается на корточки, зарываясь пальцами в волосы, когда вдруг начинает основательно валить в сторону. Из горла вырывается горький смешок. Фушигуро все-таки та еще мразь – но, пожалуй, если бы он не был мразью хоть немного, то в принципе не смог бы Сукуну выносить. И Фушигуро прекрасно знает, куда нужно давить, как сделать больно без кулаков, как заставить ощущать себя сломленной сволочью всего парой фраз. Всего одной хорошо отыгранной пятисекундной ролью. Сукуна повел себя, как мразь – Сукуна получил за это ментально по почкам. Справедливо? Справедливо. Проблема в том, что даже когда дело касается вот этой оскаленной, темной и мрачной части Фушигуро, которая играет на внутренностях Сукуны, как на своем личном оркестре – сам Сукуна не может сказать, что имеет хоть что-то против нее. У них всего лишь секс – ничего больше. Никаких чувств. Никаких обязательств. По взаимному желанию и к взаимному удовольствию. Секс, в котором правила пишет Фушигуро – а Сукуна покорно подчиняется, готовый тупой псиной виться у его ног по одной только команде. У Сукуны к Фушигуро – ничего, кроме желания, мог бы он сказать... ...у Сукуны к Фушигуро – что-то, чего он не просил. Чего не хотел. Что заставляет благоговейно глотать каждое его слово, благоговейно падать ему в глаза. Что не дает поднять на него руку даже в порыве огненной ярости. Что приводит в ужас от одной только мысли о том, чтобы сделать с Фушигуро то, чего сам Фушигуро не хочет. Что заставляет Фушигуро слушать. И ему подчиняться. У Сукуны к Фушигуро – что-то. И это что-то совершенно точно Сукуну сломает – а он покорно глотку под лезвие Фушигуро подставит. Уже подставляет – понимает вдруг, сильнее зарываясь пальцами в волосы. Сидя там, посреди переулка. Надломленным. Отчаянным. И немного убитым.