Это ко мне

Было рано. Очень. Что-то около семи утра, но кто в здравом уме будет смотреть на будильник в воскресенье, если у него нет никаких срочных дел? Но Глебу пришлось. Хотя бы чтобы понять, насколько бестактным был человек, который вот прямо сейчас упорно и нагло жал на дверной звонок. Наученный горьким опытом, Глеб бесшумно выскользнул из-под одеяла и сел, пытаясь осознать реальность. Судя по лежащему рядом на зарядке телефону, было не семь утра, а целых восемь пятнадцать, что совершенно не оправдывало настойчивого визитёра. Как на зло, вся домашняя одежда лежала в шкафу, дверца которого отвратительно громко скрипела, поэтому, чтобы лишний раз не шуметь, Глебу пришлось взять ближайшую к себе футболку, которая осталась со вчера сложенной на стуле. Футболку не свою, больше на несколько размеров. Глеб здраво рассудил: вряд ли от него хоть кто-то будет ждать с утра в воскресенье парадного костюма или хотя бы рубашки. Потерпят. Зато шорты нашлись свои, и, одетый в чёрно-камуфляжное, Глеб, всё ещё сонно щурясь и потягиваясь на ходу, поплёлся в коридор. Но стоило ему только глянуть в глазок и увидеть там полицейскую форму, остатки сна мгновенно испарились. Глеб вспомнил давнюю угрозу взбалмошной соседки, Алевтины Георгиевны, на вид милой, дружелюбной старушки, с которой когда-то приятельствовала его бабушка, до того, пока не переехала на постоянку жить на дачу. Эта женщина, которая ещё пару лет назад называла Глеба «умнейшим студентиком», «женихом на выданье» и обещала познакомить со своей внучкой «Нинкой», с того момента, как он остался жить один, вдруг сменила милость на гнев и превратилась в стоглазого Аргуса, наблюдая за ним и вслушиваясь во всё происходящее в его квартире. Она регулярно предъявляла ему претензии, в основном за то, что он «водил шалашовок без продыху» (хотя у Глеба и девушки не было, и подруг он не водил, и вообще, к нему если кто-то и приходил, то этот человек явно под определение девушки лёгкого поведения не подходил). Претензия «развёл притон, и всю ночь спать невозможно от ваших звуков развратных» была чуть ближе к правде. Но только по той причине, что звуки, которые периодически по ночам могли быть в его квартире, действительно можно было бы назвать развратными… если бы Глеб не знал, что та комната, из которой они доносились, находилась максимально далеко от смежной с соседкой стенки. А, значит, соседка при всём желании не могла бы их услышать (потому что была глуха, и это знал весь подъезд — так громко у неё всегда орал по вечерам телевизор). Ещё Алевтина Георгиевна иногда возникала на тему того, что Глеб очень поздно возвращался домой, и всё грозилась позвонить и отчитаться его бабушке. Правда, соседка почему-то упорно игнорировала тот факт, что учился Глеб во вторую смену, и время окончания пар выбирал не он, а руководство университета, на которое он, конечно же, никак не мог повлиять. (К тому же, поздно домой возвращался не только он, но, вероятно, соседка не особо присматривалась, кто именно закрывал дверь). Несмотря на всё это, Алевтина Георгиевна упорно обещала вызвать на Глеба участкового. И, подумал Глеб, вот оно, свершилось. Он сделал шаг назад, раздумывая, как поступить — полицейский отчего-то перестал звонить, но не ушёл, — рассеянно глянул в висящее в коридоре зеркало и замер, вглядываясь в яркий фиолетово-бурый след на шее, который ну никак нельзя было скрыть конкретно этой футболкой. Ему даже не надо было смотреть на себя ещё раз, чтобы понять, как покраснели его щёки. След был свежим. Глебу даже не пришлось прилагать усилий, чтобы вспомнить все обстоятельства его получения. Мягкий, приятный голос на грани шёпота, каждому слову которого хотелось тут же повиноваться. Дыхание — горячее, прерывистое — на плечах. Большая ладонь, которая до побеления сжимала простынь возле его головы, и вторая, которая лежала прямо на его загривке, совсем едва надавливая, будто играючи. Крепкий пресс, который Глеб чувствовал поясницей, когда в него вжимались сверху всем телом. Шлепки: телом о тело, влажные, горячие, то редкие, тягучие, с долгим отзвуком, то короткие и быстрые, с шуршанием ткани под ним, с трением, от которого становилось только жарче. Взгляд тёмных, насыщенно-карих глаз, которые напоминали собой ирландский кофе, который Глеб никогда не пил, но совершенно точно знал, как он на него подействует — одуряюще тяжелый, призывно-влекущий и пьяно-ненасытный. Быстрые, больше похожие просто на прикосновения, поцелуи — в переносицу, угол челюсти, шею, ключицы, плечи и лопатки — Глеб никогда не просил больше, зная, что в какой-то момент это превратится во властный, иногда даже немного болезненный, чем-то напоминающий звериный укус-метку. Тепло чужого тела, тяжёлого, большого, вес которого Глеб ощущал над собой. Жар, который разбегался по венам, когда на его спине или животе жглась белёсая тягучая жидкость. (За этим всегда (!) следовало искреннее «извини», и за него Греб буквально хотел умереть прямо на месте). И собственная та самая «маленькая смерть», то самое чувство, когда концентрированное удовольствие расходится по телу от паха, и осознание того, благодаря кому и с кем Глеб его ощутил… Да, Глеб стонал. А ещё выл, хрипел и иногда — у него бывало, вариация нормы — плакал, когда сдерживаться уже не было сил. Потому что происходящее, кто бы как его ни называл и чем бы ни считал, было для него абсолютно искренним и естественным проявлением чувств — наравне с вполне бытовым кофе с утра, заваренным на двоих, стащенными из чужого гардероба и присвоенными себе футболками, сообщениями в духе «мне ещё вышмат дорешивать, всё равно до ночи просижу и дождусь как раз» и собираемым в четыре руки на столе пазлом на полторы тысячи кусочков с врубелевским Демоном. И вот об этом — тщательно скрываемом на самом-то деле, прикрытом чётким строем отговорок и общим на двоих алиби — неужели об этом кто-то всё же узнал или догадался? Это означало конец — и переживал Глеб отнюдь не за себя. Когда мысли, мрачные, обидные и очень болезненные, всё же отступили, Глеб вновь услышал звонок. И в отчаянии шагнул к двери, готовый ко всему. Открывая дверь незнакомцу, Глеб никак не ожидал почувствовать вжавшуюся в спину собачку молнии на генеральской форме. Он даже не успел обернуться — да что там, даже пискнуть — лишь выдал, глядя на человека в форме военной полиции, которую не сразу признал, не совсем уверенное: — З-здрасте, а вам кого?.. — Глеб, это ко мне. Глеб, конечно, знал, что военные умеют одеваться, пока горит спичка, а уж он-то под дверью простоял явно не меньше пары минут, но всё же он успел испугаться. И того, в каком виде его — их — застали, и скорости, с которой человек, который ещё некоторое время назад счастливо спал после внепланового выматывающего совещания до ночи вместо выходного, успеть встать и одеться — ещё и в форму, как положено, а не как Глеб. Голос за спиной не дрогнул, был ровным и абсолютно уверенным, и Глеб лишь сделал шаг в сторону, позволяя Валентину Лебедеву выйти из квартиры в подъезд к военному полицейскому по одному ему известным делам в восемь с чем-то утра в воскресенье. Глеб сел на пуфик, стоящий тут же, в коридоре, и бесцельно уставился в стену перед собой, пока на голову не легла, взъерошив и без того лежащие в беспорядке волосы, тяжёлая тёплая рука. — Испугался? — Есть немного. — Это по мотивам вчерашнего. Забыл предупредить. Глеб кивнул — а что он мог ещё сделать? — и замер, когда ладонь съехала с макушки к шее, ровно к тому месту, где красовался совершенно недвусмысленный след. — Я перестарался. Глебу стало неловко, хотя он-то как раз в этом не был виноват абсолютно. Впрочем, ему много за что было неловко в отношениях с этим человеком, но что ж тут можно было поделать. Разве что принять, понять и научиться жить. Глеб вот принял, понял и вполне осваивался. — Иди спи, — прозвучало над головой почти приказное, но гораздо мягче, чем могло бы быть, будь это реальным приказом, — Мне надо отъехать ненадолго, потом я вернусь и целый день буду дома. Глеб угукнул — и привалился плечом и головой к чужому бедру. После этого стресс-теста его действительно клонило в сон, даже сильнее, чем он мог бы от себя ожидать. Поэтому не мог ручаться, что смешливое «ну не прямо здесь же» ему не приснилось. Как и не приснилось странное ощущение, будто его кто-то поднял на руки и отнёс обратно в кровать. Возможно, всё так и было. А, возможно, что-то из этого всё же было сном. Кроме человека рядом, который уже вернулся — или ещё даже не уходил? — чью очередную футболку Глеб почти случайно присвоил себе.