Le ciel et l'enfer

- Матушка, Тибальт! – послышался голос старшего брата. – Поспешите, а то опоздаем к службе! Не очень-то по-божески это будет! Тибальт фыркнул. Валенцио даже в святые дни не мог удержаться от яда в словах. Ну что с него взять, в самом деле, скоро пришел в благодушное настроение Тибальт и быстро вышел из комнаты. - Так, брат готов, – проговорил со скептичным видом Валенцио, осмотрев его. – Сгодится. Но где же мать?.. Эдип, где тебя носит, поднимись и спроси синьору Родетти! - Нет нужды кричать на весь дом, сын, – и через минуту на лестнице показалась сама матушка. Братья поклонились, когда она спустилась к ним. - Нет нужды для дома, а для меня есть – и великая, – весело ответил Валенцио. – Но мы опять задерживаемся! Эдип! - Да, синьор? - Где все слуги? - Ждут у входа, синьор. - Даже слуги нас быстрее! Ладно, идем! – и глава семьи Родетти бодро направился к выходу. Тибальт, держа мать под руку, поспешил за ним. Холодная апрельская ночь заставила его плотнее закутаться в плащ, а луна над ним вовсе не светила: скрылась где-то за крышами домов и кронами деревьев. Но и без её тусклого отраженного света сейчас можно было легко обойтись. Ночную мглу разгоняли факелы, а тишину разрезали без жалости радостные крики идущих. Верона жила, кричала и пела, и никто не считал это непривычным. Потому что Пасха. Все вокруг спешили в храм на главной площади города. Кто-то смеялся, кто-то шел молча, но весь город гудел, как пчелиный рой. Всюду мелькали огни. Никто эту ночь дома не проведет. Пасха… Тибальт зажмурился. День, когда после долгих дней поста можно петь и радоваться, хлебнуть доброго вина, славить Господа нашего. Радостный день, тихая гавань в сезон бурь. Можно стереть с себя хмурое выражение лица и начать танцевать. И молиться о прощении тех грехов, которые Бог тебе искупил, когда был распят за истину. И стряхнуть со лба и волос остатки того пепла, которым осыпали головы в первую среду… - Сын мой, это родичи наши идут? – голос матери отвлек Тибальта от его размышлений, и тот прищурился. И тут же громовой голос дяди разнесся по улице, заставляя дрожать даже створки окон: - Эдип! Значит, и кузина Катарина здесь! Валенцио, Тибальт! Возрадуйтесь, молодцы, скоро воскреснет сын Божий! - Кузен Антонио, – отозвалась мать, уверенно, хоть и негромко, – рада видеть тебя в этот день. Кузина Джованна, здравствуй! И скоро Капулетти подошли так близко, что в свете факелов можно было отчетливо различить лицо почтенного синьора Капулетти, главы рода, к которому принадлежала семья Родетти. Дядя улыбался во весь рот, задорно и громко хохоча, нисколько не боясь осуждения. Этот человек любил праздники и танцы, любил смех и блеск, веселье и гульбу. Тетя чопорно смотрела на своего излишне разбушевавшегося мужа, вежливо кивнула матери и нежно улыбнулась братьям Родетти, особенно младшему. Бог знает, почему Тибальта она любила больше. Мать говорила, что он больше похож на отца, приходившегося синьоре Капулетти родным братом, а Тибальт уверял, что просто Валенцио всегда ей грубил и вообще не умел никогда себя вести. Двенадцатилетняя Джульетта, единственная дочь четы Капулетти, жадно разглядывала улицы. Робость пополам с любопытством. Черные мягкие глаза сверкали отражением огней факелов и света чуть высунувшейся из-за крыш луны. Красные и белый. Пламя на кончике фитиля. Обменявшись приветствиями, они уже все вместе направились к церкви. Тибальт оказался рядом со своей кузиной и её нянюшкой. Девочка мотала головой во все стороны, пытаясь запомнить эту атмосферу всеобщей радости, этой святой ночи, кормилица добродушно делала попытки урезонить хозяйку. Тщетно, но кого это сейчас волновало? Непосредственность детей лишь заставляет улыбаться старших. - Ты не замерзла? – спросил Тибальт, заметив дрожь по рукам кузины. Она лишь улыбнулась и сказала застенчиво: - Немного. - Возьми мой плащ, – и Тибальт, не колеблясь, тут же скинул с себя накидку и бросил на плечи Джульетты. Негоже ей мерзнуть, пусть согреется немного до того, как они войдут в храм, тогда да, в церкви мигом обогреют руки и душу. Кузина склонила голову: - Благодарю, кузен, но это не нужно. - Оставь, Джульетта, – Валенцио приблизился к ним со спины, и Тибальт только подивился, что так бесшумно, – не лишай Тибальта возможности поиграть в учтивого рыцаря. Тут же обидевшийся младший брат хотел ответить какой-нибудь резкостью, но Джульетта внезапно проговорила, насупившись: - Какой вы вредный, кузен Валенцио. - Джульетта, как ты можешь? – всплеснула руками нянюшка, с укором смотря на воспитанницу. – Ей-богу, не годится так! Если над шутливо-возмущенным высказыванием кормилицы можно было посмеяться, то от тона синьоры Капулетти повеяло холодом, как от камней: - Няня твоя права, Джульетта. Немедленно извинись перед кузеном Валенцио. - А кузен Валенцио не хочет, чтоб перед ним извинились, кузен Валенцио хочет услышать о себе больше правды! – задорно произнес старший брат, смеясь. – Тетя Джованна, на правду не обижаются. - Как желаешь, Валенцио, – лишь ответила синьора и отошла к своему мужу и невестке, которые мирно переговаривались в начале шествия. - А если я начну правду о тебе говорить? – задумчиво проговорил Тибальт. - Тогда получишь от меня по шее утром. Хотя нет, послезавтра. - Боишься нагрешить в первый день Пасхи? - Так, с каких это пор дать взбучку зарвавшемуся младшему братцу – это грех? Нет, просто я завтра буду слишком благодушен. И пьян. - Кузина Джульетта, ты права, это самый вредный человек в мире! – со смехом пожаловался Тибальт. Валенцио развел руками, ничуть не приняв слова брата всерьез. Хотя обычно был готов за них и на дуэль вызвать. Или ссору закатить. - Полностью согласен! Но, Господи, мы опять медлим, – внезапно спохватился Валенцио, когда вовсю забили колокола. Они проснулись после долгого сна, после траурного молчания с самой Страстной пятницы, наконец с них смахнули пыль, и вот! Звон, звон, звон, громкая мелодика, чтобы звать, звать всех мирян к храму, чтобы никто не забыл то, что невозможно забыть, чтобы никто не уклонился, чтобы все пришли славить воскресение. Звонарь бил сильно, не давая себе продыху, не давая колоколам онеметь. Нет! Колоколам надоело молчать, и ныне так радостно они звучат, наливая сердца всех вокруг не свинцом и не своей медью, а теплом… Вот здесь стоял храм, выглядевший так мрачно днем, когда холодное апрельское солнце сурово освещало каждую морщинку на лице здания, каждую трещинку, тень и свет обозначались столь ярко, отчего грозными и бесприютными казались эти искореженные временем камни. Но ныне свет огней играл на них, переплетаясь с лунными лучами, веселя сердца людей. - Возьми, – прошептал Валенцио, протягивая тонкую восковую свечку. Интересно, когда он успел её добыть? Во дворе уже развели священный пасхальный костер, как краем глаза заметил Тибальт, входя внутрь храма вслед за семьей. Сейчас, скоро от него зажгут пасхал, скоро, скоро, сейчас его внесут в здание, и все с беззвучной молитвой на устах протянут свои ладони, чтобы согреть, и свечки, чтобы зажечь. И будет много света. И он защитит от зла… В храме было много народу. Были здесь и его враги: вот, улыбались и смеялись вместе с Меркуцио Скалигером. Черт с ними, махнул рукой Тибальт. Лучше он подумает о них потом. Или вообще не будет думать. Тусклый свет луны лился сквозь витражи, окрашиваясь в разные цвета. Красные, белые, синие, желтые, зеленые блики едва резвились по стенам храма и по одеждам верующих. И лишь свечи могли полностью осветить залу, спасти от тьмы. Нужно продержать храм до рассвета. Тогда и солнце встанет, и в свечах отпадет надобность. Но не сейчас… - Lumen Christi! – послышался торжественный голос священника, вносившего в храм пасхал. Давал он огонь остальным свечами. Тибальт долго вглядывался в это робкое пламя, которое едва колыхалось на кончике его тонкой свечки. Оно дрожало, будто от холода – хотя само было способно обогреть любого. Любого согреть, любого обжечь, даже стать причиной чьей-то гибели. А дрожит… - Exsultet iam angelica turba caelorum exsultent divina mysteria…. – убаюкивали Родетти знакомые с детства слова провозглашения Воскресения. Заученные, запомненные, будто по камню высеченные на века, на вечность, не боясь воды, не боясь гроз. Родетти склонил голову и закрыл глаза. Даже сквозь веки он видел, как пульсировало пламя. Вечный свет небес. Лишь здесь, при свете свеч могли эти слова успокоить вечно тревожащееся, взволнованное, яростное, гневное и кипящее от силы сердце Родетти, дать ему шанс биться не так часто, как обычно в битве. Лишь здесь, вдали от того, что может ранить: кинжалов, мечей, стрел, упреков, взглядов, подколок, горечи и боли… Началась литургия. Тибальт открыл глаза и искоса поглядел по сторонам. Мать стояла прямо, уверенно, непонятная чужакам задумчивость пролегла на её лице. Джульетта беспокойно вертела головой по сторонам, нянюшка все старалась её одернуть. Глаза девочки выдавали крайнее возбуждение. Валенцио внимательно вслушивался в слова священника, читавшего отрывки из Завета, и краешками рта улыбался. Тибальт честно не мог понять, насмешливо или искренне, но решил, что второе. В руке все горела свечка, сжигая страдания и дурные воспоминания. Надо будет за каждый грех и за каждую ранку на душе поставить… как-нибудь потом. Прочитать молитву, чтобы отогнать чертей и отречься от дороги Сатаны, которая ведет лишь к обрыву. Дорога эта свернулась в петлю… чтоб повесить. Так, что-то он не о том думает. О глупом. Лучше пусть он будет думать о хорошем. Кто-то навзрыд плакал в толпе, отчего Тибальт даже почувствовал невольное раздражение. И зачем так много слез? Чтобы утопить горечь, иногда достаточно одной. От этих мыслей его вернула к происходящему в церкви громкая музыка органа, точно тяжелый камень бросили в неторопливое течение размеренных слов и молитв. Да, орган, как и колокола, устал молчать, ему хотелось петь, славить, молиться вместе с ними. - Gloria in excelsis Deo et in terra pax hominibus bonae voluntatis… – запели на хорах. Славили Господа, славили Сына, продолжали славить покой и мир. Gloria in terra pax… Восславим мир. И пусть подстерегает Лукавый где-то там грешников, которые до самой смерти привязаны к нему крепкой цепью, пусть он там рыщет и заманивает в ловушку – не здесь, не сейчас он вонзит цепко свои когти в их плоть. Не здесь, не сейчас, они сейчас под защитой. Их сберегут от ада в этой крепости. «Так, спускаемся с небес на землю. Что-то меня занесло», – попытался урезонить свои мысли и мечтания Тибальт, разглядывая разноцветный блеск на витражах. - Amen, – прошептал он вместе со всеми окончание «Credo». Выводил аккуратно звуки на органе музыкант, боясь ошибиться хоть одной нотой. Литургия продолжалась, но скоро, скоро уже выкрикнут «Christus resurrexit!». Скоро… И он не прогадал. - Vere resurrexit, – отвечая на слова священника, проговорил громко Тибальт, и голос его слился и растворился среди сотни таких же восклицаний. Свеча чуть дрогнула в его руках, огонь неистово замигал, задрожал. Священник, старый, но очень подвижный отец Доменико, спустился с амвона. В руках его высился большой тяжелый крест. И верующие, продолжая держать в руках свечки, стекший воск которых уже вовсю капал на кожу, обжигая и ставя свое святое клеймо, последовали за ним. Начинался крестный ход вокруг храма. Тибальт нетерпеливо дернул брата за рукав, кивнув на процессию. - Сейчас, – буркнул Валенцио. – Чуть разойдутся и пойдем. Когда толпа немного разошлась, род Капулетти в полном составе вышел из храма и повернул направо, присоединившись к крестному ходу. И шептали все молитвы, кто-то размеренно, кто-то нараспев, сливались голоса в один на редкость стройный хор. И свет плясал в руках, и луна сияла. А значит, небеса с ними. И в свете небес он под защитой, в этом вечном свете, о его душе заботятся ангелы. Есть силы идти вслед за крестом – и от этого земля под ногами такая устойчивая… Он и не заметил, как окончился путь. Расходились люди, обнимая по обычаю друг друга и говоря, ликуя: «Христос Воскресе!» И отвечали тихо: «Воистину Воскресе…» Тибальт отошел к вратам и пристроился у стены, чтобы не мешать выходящим со двора. Валенцио искал Эдипа со слугами. Мать беседовала неподалеку с синьором Антонио, жена его и дочь тоже были там. Младший Родетти всматривался в предрассветное небо. Переводил взгляд с небес на уже догорающую свечку, вот, практически огарок, короткий, липкий. И, проведя свободной ладонью над огоньком, подумал немного и задул. Потянуло запахом дыма и меда… - Христос Воскресе! – внезапно услышал он веселый голос друга. - Воистину Воскресе, Петруччо, – поднял он голову. Чертелли улыбался, держа в руках такую же свечку, тоже погасшую. - Где Франко? – спросил Тибальт, выискивая в толпе лицо старшего брата Петруччо. - Уже домой пошел с отцом. А ты что тут стоишь один? Пойдем к нам, у нас будет богатая трапеза! - Я бы рад, спасибо за предложение, но я Валенцио жду. Петруччо тут же скривился. Бог знает, почему братья Чертелли и Валенцио недолюбливали друг друга – наверное, это объяснялось несколько неуживчивым, чересчур самоуверенным и колким характером старшего Родетти. Кстати, вот и он: - Поспешим! – тут Валенцио заметил Чертелли, его рот мигом искривился в очень недоброй улыбке, которая не предвещала ничего хорошего. Но не успей он только произнести хоть звук, как Тибальт резко оборвал его: - Ты прав, пойдем. Валенцио на редкость благоразумно промолчал, лишь кинул на Петруччо презрительно-насмешливый взгляд. Тот состроил брезгливую мину, но на этом все обошлось. Братья Родетти поспешили к матери и Эдипу. - Что же, – обратился к собранию хозяин дома, – ныне можно праздновать. Эдип, только придем, распорядишься о дичи. И можно будет спать. - Да какое спать… – пробормотал Тибальт, странное дело, не чувствуя никакой усталости. Валенцио кинул на брата удивленный, заинтересованный взор. - А что, у тебя есть другие предложения? - Я хочу еще походить до рассвета. Старший Родетти покачал головой: - Откуда у тебя столько сил? Ладно… Но какой смысл по отдельности?.. - Мы можем позже собраться, – вмешалась мать, выглядевшая несколько усталой, но вполне успокоенной. Валенцио обернулся к ней: - А вы? - Не беспокойся, сын, я вздремну, так и лучше будет, – сдержанно отозвалась синьора Родетти. - Так… а я что буду делать? - Спать, – чуть ли не хором отозвались Тибальт и матушка. - Мне уже прискучила эта идея. Тибальт, спутник тебе нужен? Хотелось бы ответить резко (ибо имел представления о прогулках с братом: много яда, много насмешек, много издевок – всё, что брат любил, а Тибальт ненавидел), но младший Родетти лишь ответил: - Если хочешь, можешь присоединиться. - Тогда с твоего разрешения. - Кузен Тибальт! Названный быстро обернулся. Смущенная Джульетта быстро приближалась к двоюродным братьям. Потупившись, она протянула на руках плащ Тибальта: - Ты его забыл, кузен. - О, точно, – спохватился юноша, принимая свою темную накидку, и, решив подбодрить девушку, добавил с улыбкой. – Спасибо. - Тебе спасибо, кузен, – тихо отозвалась девочка, поклонилась синьоре и Валенцио. Затем внезапно вскинула голову и воскликнула с пылом, горячо, искренне, как могут только невинные дети: - Христос Воскресе! - Воистину Воскресе! – хором отозвалась все семья Родетти и с нежными, немного снисходительными улыбками посмотрели вслед стремительно убегающей Джульетте. Какая хрупкая, подумал почему-то Тибальт. Защищать её надо… Доведя до дома матушку и оставив несколько указаний Эдипу, Валенцио спросил у младшего брата: - Ну так куда ты хочешь идти? И зачем меч ты берешь? – недоуменно добавил он, с удивлением смотря, как Тибальт пристегивает ножны. Младший Родетти ответил: - Мне с ним все равно привычнее, – и погладил эфес. Меч – старый друг, меч – как брат, меч не предает, предает лишь рука. Острота и чистота стали, зарубки, оставленные от прошлых битв, которых в жизни Тибальта было немало. Нет, без него решительно невозможно обойтись. Валенцио фыркнул, но тут же поднялся за своим, говоря «негоже с одним оружием на двоих ходить, это попросту неприлично». Тибальт поставил все свечки, которые они взяли в храме, у распятия. Они уже все погасли. Посмотрел на облик спасителя и, повиновавшись внутреннему порыву, поклонился. - Так куда? – повторил брат свой вопрос, очень даже бодро спустившись с лестницы. - А куда-нибудь. - Жутко последовательно. Но веди… куда-нибудь. «Вот зубоскал», – ничуть не удивившись, подумал Тибальт. До рассвета осталось немного. Темно-серые сумерки, стальное отчего-то небо и гуляющий пронизывающий ветер, поднимающий с дорог пыль. Город вмиг утих, опустел, точно умер. Так странно это выглядело по сравнению с оживленной ночью, перед самой службой. Но все разошлись по домам, чтобы праздновать Пасху в кругу родных. Что мотаться по улицам? И огни факелов погасли. Некуда ведь пока идти. Нечего освещать. Скоро взойдет солнце – и в прирученном огне отпадет надобность, только если для подготовки праздничного стола. Непривычная тишина, и в другое время Тибальт бы испугался этого неожиданного молчания, ему привычнее говор людей, ему привычнее скрежет мечей, ему привычнее выкрики торговцев – но сейчас молчание принесло неожиданное умиротворение. Валенцио тоже удивленно разглядывал ставшие в одно лишь мгновение незнакомыми улицы города. - М-да, как тихо в Вероне… - Ненадолго. - Это счастье? - А кто знает. Пойдем к мосту. - А что там нам делать? - Не знаю, но пойдем. Валенцио закатил глаза от слов брата, но все равно последовал за ним. Раз навязался в спутники, то придется идти хоть на край света или в ад. Да и не сказать, что он был против. Сумерки были темными, практически черными, лишь кромка у самого горизонта доказывала, что скоро встанет солнце. - Не знаешь, долго еще до рассвета? – на ходу спросил Валенцио, задумчиво разглядывая небо. Тибальт наморщил лоб и отозвался: - Думаю, достаточно. Река Адидже была на редкость неподвижной, будто этот апрельский ветер, который нес весну с собой, не мог нарушить её равнодушие, её покой. Точно зеркальная гладь, застекленная зимой. Без волнений, без потрясений. Тибальт положил руки на камень и внимательно вгляделся в это самое зеркало. Валенцио решительно полез на каменную ограду и, свесив оттуда ноги, положил рядом с собой меч. Тибальт фыркнул: - Смотри, не упади. - Даже не мечтай, – бросил старший брат, обернувшись через плечо. Посмотрел на небо, посмотрел на воду, отражавшую темную сталь небес, затем проговорил с каким-то удивлением: - Странно. Действительно, как-то уже не хочется спать. - Это ты, посмотрев на воду, так решил? - Нет, прошатавшись с тобой половину Вероны. «Как невыносим…» - Можешь хотя бы сегодня не язвить и не критиковать все подряд? - Ты этого действительно хочешь? – лицо брата скривилось в очень знакомой усмешке. Однако в глазах не было привычного яда, лишь чуть веселья, поэтому Тибальт без зазрения совести ответил: - Всю жизнь я только об этом и мечтал. - Так долго?! Неужели мой брат знает, что такое «сдержанность»? Ужас… Сгинь, нечистый. - Валенцио! - Ну что «Валенцио»? Тибальт, не забывай: в нашей семье слово «сдержанность» – худшее из всех оскорблений. Так что я тебя не узнаю. Младший Родетти махнул на старшего брата рукой и облокотился на перила. И просто смотрел, как свет разгонял тьму. Утро воскресения. С завтрашнего дня начинается Светлая Седмица – сплошные праздники, наверняка дядя Антонио тоже устроит пир на весь мир, пригласит всех друзей, вино польется рекой, а столы будут ломиться от явств. Пригласит добрую часть Вероны, исключая, конечно, Монтекки и их поганых припевал. Будет светлая неделя – а потом опять, все снова, жизнь в колею войдет. Такая обычная грешная жизнь… Вот уже ярче светился горизонт. Скоро запылает, заискрится вода от бросаемых украдкой лучей, несильных, кривых, рассеянных. Бледно-желтый свет с розовыми всполохами там, где восходило солнечный диск. - Тибальт, заснул? - А?! – резко обернулся Родетти. Валенцио закатил глаза. - Точно, заснул. Хотя… Это на тебя Пасха так повлияла? Тибальт счел зазорным отвечать на этот вопрос. Не Пасха. Только этот вечный небесный свет. Свет от свечей и от солнца. Пусть они защищают его от всего… - М-да, никогда не думал, что ты будешь столь сентиментально настроенным. - Валенцио! – уже надоело его одергивать. Но этого и могила не исправит. Невыносимее человека во всей Вероне отыскать будет трудно. Разве что шут, Меркуцио Скалигер – но тот целиком погряз в этой арлекинской мишуре, в этой лжи и грязи, вместе со своим другом. Старший Родетти уже хотел что-то сказать, когда неожиданно уставился прямо на небо. - Светает, – произнес он и нежданно улыбнулся. Святая ночь ушла. Пришел святой рассвет. Лицо Тибальта обдало прощальным дыханием реки. Плащ не спасал от холода, но Родетти и не замечал этих слабых иголок ледяной зимы. Солнце медленно выползало из своего убежища, понемногу карабкалось. Чуть обагрились небеса вокруг. Ночь уходила наверх, будто там она там могла спрятаться от обжигающего жара, от всепроникающих лучей, от этого пламени дня. Нет, не скроется, не убежит и растворится, будто её никогда и не было. От этого, казалось, обычного зрелища стало как-то спокойно. Свет разгонит тьму. Значит, все привычно. Розовый, оранжевый, багряный – в какие еще оттенки могли окраситься облака? - Давай сегодня будем только веселиться, а, братишка? – хоть в голосе Валенцио и не было насмешки, последнее слово вызвало в душе Тибальта мимолетное раздражение: - Валенцио, еще раз назовешь меня… а Бог с тобой. Давай. Устроим праздник, пригласим гостей? - Эх, если бы без этих гостей можно было обойтись… Может, без них? - Давай без них, – без ропота. Удивительно, если считать, что отношения братьев Родетти сложно было назвать спокойными и даже родственными: они постоянно ссорились, спорили, ругались, могли даже днями не встречаться, избегая общества другого. А иногда они могли беседовать просто так, за здравие, поверять тайны и думы. В общем, семью Родетти сложно было назвать дружной, но то, что братья вообще терпеть не могли друг друга – клевета и наветы. А солнце продолжало свой неторопливый вечный путь. И становилось все светлее… и не только в небесах. Казалось, что мир сейчас добр, несмотря на свою привычную жестокость. Что и небо ликует. Ведь и правда: Сын Божий воскрес! И душа воина, этого восемнадцатилетнего юноши, непривычно, очень непривычно для себя, была готова петь и любить вечно этот рассвет, эту реку, даже терпеть выходки своего брата. Может, даже и вечно. И все будет… Тибальт резко замер, прислушиваясь. На фоне молчания так отчетливо послышались чуждые этой безмятежной атмосфере звуки. - Что-то случилось? – заметив изменения в лице брата, всполошился Валенцио. - Слышишь? – старший брат прислушался. Звуки доносились далеко, через несколько улиц, но ветер был прекрасным проводником и герольдом. Голоса, скрежет, удары. Валенцио тут же вскочил на ноги и переглянулся с братом. - Только не это, – прошептал он. – Пусть это будет что-нибудь другое… Внезапно тишину разрушил яростный вопль. Сомнений больше не оставалось. - Битва! Где-то идет битва! – взбудоражено воскликнул Тибальт. Все мигом перестало для него существовать. Был только бой. Он бросился бежать по мосту, туда, откуда разносилась столь знакомая мелодия драки: звук ударявшихся друг о друга клинков, насмешки и крики от боли, вопли тех, кто непричастен, ржание испуганных лошадей. Валенцио поспешил за братом, на ходу отборно бранясь, добавляя еще пару нот в музыку всеобщего хаоса. Пару заворотов. Слова доносились отчетливее, вот уже Тибальт признавал пару голосов: Петруччо там был, Франко точно, еще кто-то родичей, кто-то из врагов, Андреини, кажется. - Давай, трус! – выкрик друга. Тибальт остановился и снова прислушался: доносилось со стороны торговой площади. Горожане, не желавшие участвовать в начавшейся заварушке, бежали прочь, не в силах даже позвать стражу, которая бы все равно ничего не сделала. - Валенцио, сюда! – бросил он и снова завернул за поворот. Дорога была свободна, только из окон высовывались любопытствующие, глупо мотая туда-сюда головой. - Дурень! – но Тибальт уже ничего не слышал. Сознание было полностью освобождено от всех мыслей, от воспоминаний, осталось только стремление добежать, узнать и действовать так, как ему должно. Последняя улица. До конца немного. Родетти, позабыв, что такое усталость и слабость, прибавил шагу, боясь лишь опоздать, не боясь зрелища, которое вскоре развернется перед ним, как мистерия на помостах… И вот снова чей-то крик. Он припустился со всех ног. И вот. Тибальт резко встал и осмотрелся. Петруччо сражался с Антонио Андреини, стоя прямо на разрушенной тележке от товара. Её хозяин прижался к стене, бледный, как череп. Какой-то Монтекки теснил Франко прямо к фонтану, тот оборонялся не особо умело, поэтому новоприбывший мигом обнажил меч и поспешил к нему. Враг, заметив приближение Родетти, тут же скрылся. Трус. - Спасибо, – нехотя поблагодарил Чертелли. Тибальт резко спросил: - Давно нача… Но договорить он не успел: тут же пришлось отражать удар этого труса. Раз, два, три, парирование. Нельзя попасть впросак и долго размышлять: здесь, чай, не над умными играми голову ломают, сидя в роскошных домах в удобных креслах. Здесь битва: каждая секунда дорога. Раз, два, три, противник, чьего имени Тибальт не мог вспомнить, попытался обмануть Родетти, но тот, полностью оправдывая свою старую кличку «крысолов», был настороже. Тот отпрыгнул на пару шагов, уберегаясь от лезвия меча Капулетти, нацеленного на шею. Все мысли ушли. Их не было, были лишь ощущения и реакции. Тибальт удобнее схватился за эфес меча, вытащил кинжал в свободную руку и ринулся на врага. Упоение битвой. Спящая злоба и ненависть проснулись, заковав душу, которая недавно была такой порхающей и светлой, в каменный доспех. Сердце? На кой оно ему сейчас. Главное, чтобы чужой нож не вонзился в грудь. И иметь сердце из камня – резонно. Обломается об него клинок. Раз, два, три, нужное движение, нужный взмах. Парирование. Главное – сдержать чужое оружие кинжалом. Раз, два – отбросить от себя и сделать пару вздохов, чтоб не задохнуться в пылу битвы. Раз, два. Тибальт ловко отвел удар и вытянул тут же руку с мечом. Лезвие, прорезая ткань рубашки и кожу, оставило на себе в знак трофея капли крови. Враг, одной рукой прижав рану, неглубокой царапиной пролегшей по боку, другой же отбивал новые удары противника, глаза горели самым неистовым и самым священным чувством в мире: ненавистью. То не огонь в лампадке у икон – он много ярче, жарче, не греет, обжигает. Как только пролилась первая кровь, все встало на свои места. Пламя разбушевалось не на шутку в сердце воина, капли этой малой крови испарились, как вода, но огонь требовал больше. Он голоден. Оголодал за долгие дни Великого поста. Скоромного захотелось зверю. Человечьей плоти. Мыслей уж давно не было. Все вокруг исчезло, и о том сейчас вспомнить не дано. Нет друзей, они где-то там. Остались лишь слова: «Есть только я и враги». И он должен их уничтожить. Он должен насытить огонь внутри. Кровь стекала с рукава врага, падали капли на пыльную дорогу. Надо добить, он только ранен, только царапина, он не убит, а, значит, еще дело не доведено до конца. Оскорбление, которое этот господин нанес одним лишь фактом своего рождения, может быть смыто лишь кровью. Вокруг все время кричали, звучали постоянные издевки, чтобы довести врага до гнева, до бешенства, слышались вопли раненых. Внезапно противник Тибальта, выскользнув в очередной раз от удара, скрылся в толпе. - Трус! – закричал ему вслед Родетти, отдышавшись. Пару секунд, чтобы осмотреться, пару шагов, чтоб на секунду отойти от боя. Как много народу слетелось на побоище. Присоединялись союзники к обоим домам, и к красному, и к синему, кто-то на свой страх и риск просто наблюдал с жадным оскалом за битвой, за этим бесплатным спектаклем. Какой-то одинокий стражник попытался разнять дерущихся – теперь валялся у стены, судорожно пытаясь встать. И тут краем уха Тибальт услышал гневный голос брата: - Габриэло, какого черта ты здесь?! Иди домой! - Валенцио, нет! – Тибальт обернулся и увидел рядом с братом младшего сына графа Ансельмо, давнего союзника Капулетти и далекого родственника самих братьев Родетти. Валенцио держал его за плечо, тот вырывался. Его глаза горели знакомым огнем. – Я не могу отступить, не надрав уши этим негодяям! Это мой первый бой! Пусти! И Бертрамо здесь, и Сильвио… - Они совсем рехнулись?! – тут Валенцио ослабил хватку, отражая удар Андреини. – Быстро домой! С твоими братьями я сам разберусь! - Пошел к черту! – выпалил Габриэло, мигом скинув с себя руку Родетти, и побежал прочь, обнажив свой меч, слишком тяжелый для шестнадцатилетнего. - Габриэло! – но Валенцио быстро замолк, продолжая сражение, ибо нельзя было уйти, догнать того: тебе это никто не позволит. Тибальт, отдышавшись, мигом вышел вперед из-под благословенного покрова крыши. Нужно сражаться. Это и есть жизнь. Нужно нести смерть во имя рода. Так нужно. Кто ныне его противник, какой из врагов ныне решится с ним скрестить мечи? Ах, Марио Андреини. Раз, два. Что ж, получай, щенок. «Убить, убить!» – шептал внутренний голос, сама кровь Капулетти взывала к мести. Нужно выполоть эти сорняки, отравляющие своими корнями саму почву Вероны, нужно уничтожить этих склизких подлых змей, которые прячутся в траве, ища твое слабое место. У Капулетти – красная кровь, а у Монтекки должна быть голубой – как у скорпионов. Убить. Тут крысолов почувствовал резкую боль. Мальчишка Андреини полоснул мечом по руке. Мигом выступила алая кровь, обагрив и без того грязную и пыльную рубашку. Ранка, это лишь ранка, ничего серьезного. Просто порез оставила стальная иголка. Но Тибальт впал в исступление. Наотмашь, не соразмеряя силы, не жалея, не снисходя из-за малого возраста противника. И себя самого не жалея, не храня силы, лишь подсознательно и заученно выверяя по старой науке удары. Свет лился в облаках, солнце продолжало восходить. Но для кого? Никто ныне не смотрел наверх. Их это не волновало, не заботило, не восхищало. Им не нужен был восход солнца, а свет нужен лишь для того, чтобы не ошибиться в сумерках, к чьему горлу приставил нож. Глаза, которые еще недавно с восторгом смотрели на священника в храме, ныне застила красная пелена. Гнев, ярость, ненависть – на языке, готовый выкрикнуть немало обидных слов, а не молитвы, в руке, налитой свинцом, в голове, которая могла держать лишь одно слово. Месть. Святое слово. Gloria in inferno Diabolo et in terra odium… Все внутри восхваляло ненависть и войну. Порок в сердце, изъян в душе, помутнение рассудка. Тело горело изнутри. Где-то звенели колокола, бессильно напоминая о другом. Не тратя сил на слова и оскорбления, Тибальт теснил Андреини к стене. Тот, выбиваясь из сил, все-таки мог достойно парировать удары врага. Но ненадолго – недаром Родетти называют одним из лучших фехтовальщиков города. Скоро тот тоже почувствует ослепляющую боль. А может, он вообще после этого ничего не увидит. Мертвым не нужно зрение. Не трогая глаз, одним лишь ударом Тибальт его ослепит. Как должен. - Трое на одного? – внезапно услышал он где-то позади голос Валенцио, привычно насмешливый и саркастичный, несмотря на явно не веселую ситуацию: – Мне одному не нравятся эти расчеты? - Сдохните уже, синьор! - Вы безумно учтивы. «Черт…» – раздраженно подумал Тибальт, но все-таки плюнул на Марио, готового с минуты на минуту упасть, и поспешил к брату. Несмотря на то, что Валенцио хорошо управлялся с мечом (иногда даже лучше Тибальта), но три соперника за раз – многовато даже для него. Вот подлецы Монтекки! Трое на одного! Тибальт не видел, как не так далеко от него его родичи обступали уже обессилевшего и еле державшегося на ногах Антонио Андреини, это были братья Чертелли, которые, как шакалы, чувствовали слабость. Какой глум пришлось услышать родичу Монтекки, сколько раз приходилось падать и резко вставать, чтобы не сдаться совсем, обороняясь от двоих сразу, отчаянно борясь уже не за честь рода, а за свою жизнь. А если бы и увидел, то и не воспринял бы, как подлость. К негодяям ведь не подлость применяется. А наказание. Тибальт же мигом подскочил к брату и отвел удар одного из Монтекки. Кажется, его звали Виктор, но кого это, право, волнует? Братья Родетти встали бок о бок и подняли мечи. Раз, два – и снова в бой. Передышка – роскошь. - Вообще я и без тебя бы справился, – прохрипел, ибо горло пересохло, Валенцио. Тибальт, слишком занятый дракой, не успел ничего ответить, лишь подумать: «Вот так всегда, ждешь благодарностей от него, а получаешь черт знает что…» Один из Монтекки упал, не сдержав удара старшего Родетти. Из бока хлынула кровь. Тибальт брезгливо отшатнулся. Да, он и так перепачкан, рубашка уже давно потеряла свой первозданный цвет, кровь Монтекки и кровь Капулетти, не различимые по цвету друг от друга, одинаково забрызгали во время битвы его одежду. Но… сейчас не время на логику и последовательность. Главное – сражаться. Раненый так и остался валяться на земле, в пыли, грязи и чужой крови, беззвучно открывая рот в вопле, кривясь, бледная кожа понемногу зеленела, как не высушенная зноем трава в апреле. Его друзья не могли нагнуться и помочь, хотя бы оттащив от самого костра туда, где его могли перевязать. Не могли – иначе бы сами рисковали упасть рядом. Вопли разносились над площадью, вода из фонтана билась в истерике. Было много народу – казалось, из всех уголков Вероны все те, кто чувствовал свое родство с одной из семей, поспешили сюда. Толпа сражалась с толпой. Пыль вилась столбом, мешая точнее наносить удары. Раз, два, три – главное, не ошибиться. Сталь играла на восходящем солнце, замерцали блики, отряжаясь в матовых каплях и лужах их крови. Она продолжала литься и блистать. Главное, чтоб не твоя. Раз, два, три. Хмель разгула и неистовства ударил в голову даже самых холодных людей. Сталь и душа просили смерти. Чужой, конечно. Азарт. Игра со смертью. Игра с врагом. Кто-то ревел вдали. Наверное, испуганная дуреха, которая не могла и не хотела понять, что так надо. Не нужно лить слез, этим займутся позже, да и то – пару злых слезинок хватит, чтоб оплакать себя и друга. А враг и того не стоит. Дьявол смеялся где-то вдали над плаксой и над воинами, считая души, узнавая своих быстрее, чем Бог. И эти мечи, которые все ребята глупо считали своими – лишь его когти. Он здесь смотрел, хохоча, на тех, кто причастился кровью. Не Христовой. И свет здесь бессилен. Вера – тоже. Раз, два, три, попытка подрубить ноги. Отскочил. Огонь горел внутри бренного тела, шел дым, коптилось сознание, глаза не видели многого из-за гари. Как в чаду, как в дурмане. Духота, накалилась площадь, как угли. Дышать невозможно. И лишь мысль «убить, убить…» - Остановитесь, болваны! – разнесся знакомый голос над площадью, утопая в криках. Никто не обратил на него внимания, не слыша или делая вид, что не слыша. Даже взгляд косить не надо. Тибальт прекрасно знал этот голос, даже его интонации – Бенволио Монтекки тоже явился на место бойни. И зачем кричать о мире? Это же война. «Просто он трус» - Прекратите, сейчас явится стража… – тот он замолк: старший сын графа Ансельмо Сильвио подскочил к нему и попытался ударить. Тот еле отбился. Болотные глаза сверкали чем-то другим, нежели ненавистью, болью или бешенством. То ли испугом, то ли ужасом, то ли черт знает чем еще. - Ты спятил? – прошипел кто-то из Монтекки. Бенволио замотал головой, будто призывал к помощи, чтобы растащить враждующих – но никто это не заметил. На лице мелькнула обреченность, затем усмешка, но тут же она пропала. Улыбаться было нечему. И еще одно «остановитесь» повисло в разрезанном лезвиями воздухе, разодранном и располосованном дьявольскими когтями. - О, синьор Кошачий хвост, очень рад вас видеть! – задорно произнес присоединившийся вместе с Монтекки Меркуцио, крутясь вокруг Петруччо. – Ну как – вам не прищемило? - Сейчас тебе станет не до смеха, шут! – прошипел Чертелли, размахнувшись мечом. Меркуцио Скалигер, притворно учтиво поклонившись, тут же ответил ударом на удар. Он смеялся, точно воспринимал все, как несерьезную шутку. Это лишь сцена для него. Помост для него, покрытый разбитым стеклом, потухшими углями, древними костями, да щедро политый пьянящей жидкостью из вен. Раз, два, три, чтобы не ошибиться. Раз, два, три… И неожиданно, где-то далеко от него, сквозь гам битвы он услышал голос брата, почему-то полный какой-то бессильной злобой: - Ну почему, черт подери, вы почему здесь, Монтекки? Тибальт скосил взгляд. Противником Валенцио стал как раз таки Бенволио Монтекки. Скрежет мечей, блок, лицо врага, искривленное усилиями. И хриплый, будто тот наглотался дымом, голос: - Будто вы не знаете, что я не могу по-иному. Точно так, как и вы. По лицу Родетти судорога. Затем истошная ухмылка искривила губы. Он сбросил блок, раз, два, выпад, и выкрикнул с невероятным презрением: - Ну так сражайтесь смело, синьор Безволио! Тот ничего не ответил. Он не мог перекричать ни врагов, ни друзей, не мог заставить их образумиться, как бы ему ни хотелось, как бы ни трещало по швам сшитое лишь недавно из лоскутков сердце. А раз он пришел – нет права уклониться. Иначе ты совсем станешь отверженным. И сражаться приходилось против воли. Потому что так надо. Надо… Раз, два, три… - Получай! – внезапно раздался молодой знакомый голос. Тибальт, отбросив от себя своего противника (все того же Виктора), недоуменно огляделся. Габриэло Ансельмо стоял прямо на ограде фонтана, всячески раззадоривая изрядно помятого Марио Андреини обидными словами. Лилась вода, бурлила, а камень недвижим. - Ну давай, тр… Тот на едином усилии взмахнул мечом, достав-таки своего кровного врага. И уже хотел смеяться Габриэло, отражая не особо умелый удар, но он сделал один лишь шаг назад, не отступления ради, только удобства… Вода и камень его обманули. С нечеловеческим криком Габриэло, поскользнувшись на обмытой ограде, замахал руками, будто мог уцепиться за изменчивый воздух, мог на него опереться… И упал. Тибальт, безошибочным чутьем кошки почувствовав недоброе, не думая ни о чем, побежал к нему, плюнув на всех вокруг. И, остановившись рядом, замер, будто сам был каменным. Габриэло упал прямо на угол фонтана. Кровь, смешиваясь с грязной водой, медленно расползалась по поверхности водоема, медленно, но верно, будто огонь, начиная с одного только дерева, проносился по лесу, добираясь до каждого потаенного уголка. Открытые глаза смотрели в рассветное небо с каким-то удивлением, точно спрашивали: «Это я сейчас лежу здесь, почти полностью в воде? Я? Как нелепо…» Лицо резко побелело, четко обозначились резкие черты лица. Отяжелевшие мокрые волосы скрывали место, где вечный камень размозжил хрупкую кость. Лишь по стекающим по кудрям каплям можно было догадаться, откуда… Габриэло Ансельмо больше никогда не встанет. Сразу, мгновенно – и все. Раскололи череп, как орех, до мозга. Так часто бывает. Где-то затихла драка, некоторые, далеко не все, но кто-то остановил бой и уставился на мертвеца. Тибальт за спиной не видел, как переглянулись Валенцио с Бенволио: один схватился за голову, другой её склонил, признавая чужое горе. Как Меркуцио Скалигер замотал башкой, пытаясь понять, кто именно издал этот крик. Как Марио Андреини с невероятным ужасом смотрел на человека, которого случайно убил, и приоткрыл рот, будто хотел сказать «Я не хотел», оправдать себя… но перед кем, если родичи только обрадуются и похвалят, а враги – не выслушают? Сильвио и Бертрамо бросились к фонтану. - Габриэло! – отчаянно позвал того средний сын графа Ансельмо. Только… уже самый младший. Бертрамо попытался схватить того за руку, но она ускользнула, безвольно упав в воду. Сильвио медленно обернулся к Андреини. Глаза зияли бездной. - Ублюдок! – просипел он и взмахнул мечом. Тут уже очнулись Монтекки, бросились на подмогу убийце, своему родственнику и другу. Битва продолжилась с новой силой. Ненависть и месть – вот кто истинно заправлял всем. Пусть же и далее правят страдание и жестокость. Богиня смерти вопила, проносясь между ними. Зрение Тибальта сузилось до врага перед ним. Выборочное бельмо на глазу: это вижу, это – нет. Месть за Габриэло – всего лишь еще один резон. Незажившая рана требовала лекарства. А для этого нужна чужая кровь. Бой продолжался. Каким-то образом Монтекки умудрились скрыть Марио от преследующих его братьев Ансельмо. Бенволио и Валенцио сражались медленно, будто лишь тренировались. Краем глаза Родетти заметил, как Петруччо уводил с поля битвы Франко. Рука. Видимо, лезвием ему рубанули по руке, отхватив немалый кусок плоти, до самого мяса, а, может, даже до кости. Но опять Тибальт видел это, не обдумывая, ведь нет времени анализировать это, как-то отвлеченно, будто его нет здесь. - Крысолов, я рад вас видеть, – злой смех. - Начинайте, синьор, – отозвался Родетти. Когтем бы расцарапать это смеющееся даже сейчас лицо. Убить… хоть тот и не Монтекки. Но он сам выбрал свою сторону, сам – от того он хуже даже врагов от рождения. Раз, два, три… Будто танец. Раз, два, три… Смертельный танец. Все должно быть решено сейчас. - Остановитесь! – внезапно послышалось бряцанье другого оружия и ржание коней. Тибальт и Меркуцио одновременно остановились и повернулись на шум. Стража, наконец, явилась. Как-то отстраненно Тибальт подумал, что они крайне не вовремя. Все лица смешались в одну сплошную чехарду, имена, слова, упреки не значили ничего. Была лишь мысль продолжить бой. Все остальные точно затупились, как лезвие, если его бить о камень. Кто-то попытался протестовать, но стража выбивала у таких мечи. Кто-то сразу опустил оружие, настороженно поглядывая на охранителей порядка улиц Вероны, ожидая приговора. Никто ничего не боялся – казни за ссоры никто еще не ввел. - Герцог! – внезапно выкрикнул кто-то в толпе. Черт. Вот это действительно худо. Таким злым правителя города давно не видели. Глаза метали молнии, одна рука добела сжимала эфес меча, другая – за поводья коня. Все выдавало в нем человека в редкостном бешенстве. - Кто ныне начал спор? – требовательно выговорил герцог, обводя нарушителей угрожающим взором. Кто-то рядом фыркнул, кто-то сжался под этим взглядом, кто-то просто отвел глаза. Никто не ответил. - Дети Дьявола, – прошипел синьор Бартоломео Скалигер. – В святой день устраивать побоище? Вы не люди, вы – звери! Герцог обвел площадь взглядом, сморщился от количества крови, затем внимательно всмотрелся в их лица и зычно крикнул: - Валенцио, Бенволио, подойдите сейчас же ко мне. Послышался злой стон брата «ну почему я?», старший Родетти недовольно пробирался через толпу. Монтекки мерно и спокойно, будто не только что после боя, вышел со стороны врагов. Логично. Герцог всегда требовал отчета либо у самых старших, либо у самых близких к главе рода. Тут Тибальт обернулся, и взор его остановился на стене позади них. К ней, прислонившись, сидел один из сражавшихся. Нет, это не из Капулетти, с некоторым облегчением подумал Тибальт. Юноша присмотрелся и тут же вздрогнул. Тот хрипел, харкал кровью, и продолговатая глубокая рана пролегла по животу. Тибальта передернуло. С такими ранами долго не живут. С такими ранами долго умирают. Внезапно один из Монтекки заметил раненого и, бросив все, побежал прямо к нему. Это был как раз тот Виктор, с которым сражался Тибальт… когда-то. - Себастьяно! – позвал с болью тот его, бросаясь рядом прямо на колени. Тот, измученный долгой битвой с самим собой, в которой уже известен исход, слабо поднял голову. Он попытался что-то сказать, но все было тщетно. Он не мог говорить, только хрипеть. Виктор с ужасом смотрел на своего друга и еле прошептал: - Нет, так не должно… – он с секунду просто смотрел на своего друга, в эти глаза обреченного на долгие муки, на репетицию ада. Жалость, боль, страдание – вот что отпечаталось на этом резко побледневшем лице. Но тут странная решимость промелькнула в этих чертах, Виктор достал с пояса тонкий кинжал и без всяких слов вонзил Себастьяно прямо в левую часть груди. Прямо в сердце. Удар оказался точен: хрип, тонкая улыбка на бескровных губах. И глаза закрылись. Прерывистое дыхание перестало доноситься до ошарашенного Тибальта. Тот больше не умирал. Он больше не страдал. Виктор быстро убрал нож, попытался встать – и тут же упал снова на колени рядом с убитым (но кем?) другом, закрыв лицо ладонями. Это зрелище выдернуло Тибальта из какого-то странного оцепенения. Голова мигом прояснилась, будто протрезвела. Он с невыразимым удивлением смотрел на умершего Монтекки. Как? Надо закричать, ведь это… убийство. Но… какое-то странное отупение заставило лишь пожать плечами. Когда вся пасть – в крови, теряется соленый вкус. - Кто вновь начал бессмысленный бой? – внезапно донеслись до него грозные слова герцога. Родетти мигом оторвался взглядом от Виктора и повернулся обратно. - Говоря честно, не имею понятия. Я присоединился позже, – не особо учтиво отозвался Валенцио. Герцог, продолжая кипеть от праведного гнева, выговорил в ответ: - И продолжил сеять смуту?! И ты, Бенволио, ты-то! Где же твое благоразумие?! Только час прошел со службы в церкви, и вот уже позабыты все молитвы? «Только… только час?!» – изумился младший Родетти. Час? Так… мало? Глаза Монтекки не смотрели на правителя, он их направил куда-то в сторону. И какая-то мутная горечь в них мелькнула. Но молчал. - Вообще-то… – решил вставить слово Валенцио, но его перебили: - Я не тебя спрашиваю, Валенцио, – тут герцог сам сделал паузу. Тягостная, тяжелая, она была много хуже все возможных упреков. Судья-правитель смотрел на них, будто пытаясь найти в них признаки раскаяния. Но не видел. - Сколько погибших? - затем он спросил резко. - С нашей стороны Габриэло Ансельмо погиб, – мрачно отозвался Родетти, кинув на Бенволио недружелюбный взгляд. Монтекки обернулся к своим, те что-то прошептали. - Себастьяно Вителлески и Фернандо Марино, – наконец, дал ответ синьор Безволио: по лицу пролегла заметная тень. Кто-то позади Тибальта фыркнул: - Три трупа? Мало что-то. - Еще неизвестно, сколько раненых поляжет, – добавил задумчиво еще один неизвестный. – Да и месть… От этих слов Тибальт вновь скривился. Да, неизвестно. Может, и Франко… или кто-нибудь другой, кто также дорог. А еще никто не удивится, если вскоре Марио Андреини найдут мертвым. Никто. А там – опять по новой… Такая обычная жизнь. - Штрафы за убийства заплатите позже, – кажется, сам герцог чуть успокоился, но голос лязгнул самой настоящей сталью. – А сейчас, Валенцио и Бенволио, отведите своих людей по домам. А теперь слушайте все, – внезапно обратился он к толпе. – Если на Пасхальной неделе кто-нибудь попытается вновь разжечь огонь войны – тот умрет. Мое слово твердое. Вы услышали меня? - Да, государь, – отозвались оба врага, даже Валенцио, склонив головы. И одновременно развернулись. Не смотря друг на друга. Разговор закончен. Герцог и его свита, пришпорив коней, удалились прочь, подальше от этого отвратного зрелища. Тибальт видел, как положили на носилки Себастьяно, как братья Ансельмо вытаскивали из воды своего младшего брата. Видел, но будто через какую-то пелену. Над головой разлилась ярко краска рассвета. Прошел только час со службы. Только час… а казалось, что это было в прошлом месяце. Или вообще не было никогда. Никогда… Но, не решившись сейчас об этом размышлять, Тибальт взял себя в руки и осмотрелся. И заметил, как старший брат, бросив пару слов бледному и будто подломленному Сильвио, направился прочь. К той улице, откуда они вышли. Не смотря по сторонам, младший Родетти побежал за ним. Будто тот мог объяснить. Или с ним можно поговорить. - Валенцио! – позвал он брата. Тот остановился и круто обернулся. - Что нужно? – грубо рявкнул он. Тибальт, не ожидая такой реакции, растерялся: - Что с тобой? - Со мной? – неожиданно взвился брат, а глаза сверкнули самым настоящим гневом. – Замечательно! Тибальт, подумай хоть раз в жизни, что и как! Хотя, что я несу, какое «подумай»! Он наотмашь повел рукой, будто отгоняя от себя насекомое, фыркнул и снова отвернулся. Тибальт, проглотив плохо завуалированное оскорбление, выкрикнул ему вдогонку: - Куда ты?! - Пить, куда же еще, черт подери?! – через плечо ответил громко брат. – Скажи дома, чтоб до утра не ждали! Тибальт встал, как ледяная статуя, и только смотрел вслед черной фигуре, которая резкими быстрыми шагами все удалялась прочь, пока не скрылась за поворотом. Тибальт в растерянных чувствах сделал несколько шажков вперед и прислонился к стене. Куда-то сразу ушли все силы, все то, что наполняло его во время битвы, испарилось, развеялось, оставив его. Проснулись все царапины, и резкая адская боль заставила его содрогнуться и крепче ухватиться за каменную кладку. Раны жгли, искусно мстя за то время, когда, подхваченный вихрем мечей, он и думать позабыл об этом, разгоряченный и одурманенный битвой. Но ныне стальное колдовство рассеялось, и иголки боли пронзали его насквозь. Он согнулся, дыхание перехватило, тело ломало, раны горели. Все силы кто-то выпил, до дна, не оставив даже капли, чтобы он мог идти. До дна. Начали возвращаться мысли и воспоминания. Покрытое копотью сознание, правда, отнюдь не прояснилось. Пустота и туман – вот что осталось. Остались лишь дым и угли от огня, пожиравшего еще недавно все подряд. Мимо него изредка гуляли люди. Он провожал их сумрачным взглядом, будто не видя. Какой-то юноша, явно из Монтекки и только что с площади, остановился, брезгливо скривился и, засмеявшись, притворно поклонился. Тибальт лишь обжег его ненавидящим взором. Будь он в силах хоть поднять меч, он бы и на указ герцога наплевал. «Враги… Когда ты кричишь – они поют, когда корчишься в муках – танцуют…» Он не знал, сколько так простоял, ни о чем не думая, жадно глотая пыльный воздух. Наверное, немного. Время уже давно перестало существовать. Людей было немного. Все уже попрятались до домам. Рассвет скользил печально по крышам… Он судорожно облизнулся. Соленая кровь на губах. Его или чья? В горле пересохло от криков. Апрельский ветер же холодно залезал за шиворот рубахи. Родетти растерянно посмотрел на свой плащ. Окровавленный, грязный, а еще где-то рваный. Неужели еще только этой ночью он был на плечах кузины, согревая её? «Неужели… сегодня Пасха?» – какое-то детское недоумение. В голове не укладывалось. Это было так правильно… и безумно. Тибальт, продолжая чувствовать во всех своих конечностях эту чертову слабость, решительно отошел от стены и повернул. Но не особо уверенно зашагал. Глупец! – понял он только у самого выхода к площади. Зачем вернулся? Как пусто… Все разошлись, относя трупы. Господи, неужели еще сегодня он с Валенцио только говорили о том, что будут только веселиться? И где же сейчас старший брат и где он сам? И появилась какая-то крепкая прозрачная стена между ним сейчас и ним тогда. Он остановился у разломанной тележки, присел на нее, ладони приложив к вискам. Лишь после нескольких долгих минут он огляделся, ища… хотя бы знакомца. У фонтана стоял старый враг Бенволио Монтекки. Видел он тоже неважно: сосульками свисали окровавленные светлые волосы, на щеке красовалась рваная царапина. Глаза его сосредоточенно вглядывались в противоположную от Родетти улочку. Вскорости оттуда прибежал запыхавшийся Меркуцио Скалигер. - Ох, – надо же, даже здесь их слышно. – Ненавижу нотации. - Валентин? - Кто же еще? Он бы еще попробовал запретить мне с вами общаться. Хотя он уже давно эту мечту лелеет. Ах, Бог с ними, – тут его голос стал очень неожиданно серьезным. – Отнесли? Тот кивнул, по лицу пролегла тень. - Синьор Вителлески убит горем. Жена Фернандо вне себя. А Виктора еле смогли довести до его дома. - Бедняга. Кто-нибудь сильно ранен? - Антонио изрядно помяли. И Марио… - Бенволио, Меркуцио! Все трое, и беседующие друзья, и невольно подслушивающий их враг, обернулись на выкрик. К фонтану бежал Ромео Монтекки, и Тибальт даже поразился, как чисто он выглядел по сравнению с братом и другом: опрятный праздничный убор, приглаженные волосы, в руках, с еще большим удивлением заметил Родетти, полевой цветок. М-да, просто пастушок из пасторали. С лица еще не успела полностью исчезнуть блаженная улыбка юнца, который ничего не знал. Но от неэстетического вида вокруг это улыбающееся лицо стало бледнеть. - Что здесь произошло? – взволнованно произнес он, но, не успей его друзья отозваться, он ответил на вопрос сам, гневно разведя руками: - Не говорите. Что на этот раз? Кто-то неудачно чихнул? - Ром… - хотел уже вставить свое слово его кузен, но его бессовестно перебили. - Бенволио, но ты же всегда был против этих драк?! Почему же ты здесь?! – продолжал распаляться Ромео Монтекки. Что это с ним? Дурак? – Да вообще вы о чем оба думаете?! Сегодня же… праздник… А вы! Внезапно он зло смял в пальцах цветок, бросил его на мостовую и ушел, кипя от какой-то внутренней злости. Меркуцио с Тибальтом проводили его на редкость похожими взорами: будто он был выходцем из какого-то другого мира, им всем чуждого. - Что это сейчас было? – с непередаваемой интонацией произнес Меркуцио. Бенволио Монтекки с усталостью и странной безнадежностью вздохнул: - Просто мы его сейчас разбили его добрый мир, где он пребывал все утро после службы, – при последнем слове он поморщился, будто его кто-то уколол. Скалигер противно свистнул. - Ей-богу, мне иногда кажется, что мы с ним разговариваем на разных языках. И еще мне иногда кажется, что он «не здесь». А еще мне кажется, – с внезапной насмешкой произнес он, – что кто-то его слишком оберегает от войны. - Он молод, – вяло попытался защититься синьор Безволио. Шут закатил глаза и с раздражением, будто эта тема давно была «занозой» в отношениях друзей, произнес: - Бенволио, он на год старше Марио, а у того сегодня праздник – первый труп! Ты все равно не сможешь его долго беречь от этого! Не беспокойся – скоро и он потеряет невинность. От сального подтекста в этих словах Тибальт скривился, как от тухлятины. - Кто еще говорит, что не пошл? – вскинул бровью Монтекки. - Ой-ей, не больше, чем другие! Знаешь... а я уже давно сравниваю всю эту войну со всеобщей шлюхой. Есть те, кто её не знает и воспевает Деву Марию без того, чтобы лезть к такой женщине в постель. Такие, как Ромео. Есть те, кто её любит, отчаянно, страстно, пропуская мимо ушей все её глупости. Такие, как Тибальт. Есть те, которых от нее тошнит… а потом все равно они к ней идут, ибо иногда она им по нраву. Такие, как старший Родетти. Есть те, кто изредка с ней спит, чтобы знать её тело и что в ней находят другие. Такие, как я. Есть те, кто хочет сжечь все бордели города. Такие, как мой брат. А есть те, кто её ненавидит, кто хотел бы пойти к другой, да вот приказано иное. Такие, как ты... - Никогда не знал, что меня будут тащить к шлюхе силком, – хмыкнул без улыбки Бенволио, смотря пустыми мутными болотными глазами на рассветное небо. Шут засмеялся с какой-то горечью. - Вот такая у нас абсурдная жизнь. Внезапно раздался дикий, раздирающий душу вопль. Скалигер замотал головой, ища источник крика, Монтекки стоял, как вкопанный, а лицо - каменное. - Это откуда? – спросил Меркуцио. Бенволио повел головой, прислушавшись: - Из Капулетти, кажется. Да, с их стороны, – равнодушно отозвался он. «Мать Габриэло», – подумал Тибальт, и сердце налилось свинцом, точно расплавили колокола в соборе и вылили прямо ему в тело. Голова раскалывалась. - Дрянь, – внезапно сказал Меркуцио, сморщившись. – Три трупа – и в день Пасхи... Нет, дядя все верно сказал. Это уже через край. - Разве? По-моему, все очень даже привычно… А то, что в святой день – ну и что… – и внезапно Монтекки хрипло засмеялся. Натянуто, глупо и с безверием. Скалигер внимательно посмотрел на друга: - Почему так, Бенволио? Горькая усмешка в мутных глазах. - Потому что мы уже в аду, Меркуцио. Потому что мы прекрасно живем в таком мире, где умудряемся быть искренними и в келье исповедника, и в бою. Мы можем уже все. Мы дети ненависти, мы дети ада, порождения искривленного мира, мы: я, Родетти, ты... Мы завтра забудем обо всем – о умерших, о молитвах, о святых и о драке. И начнем сначала. Ибо ад – здесь, – показал он на себя. – А рая… – и показал рукой на обагренное небо. – А рая не существует. Внезапно он замолчал и продолжил уже просто устало: - Пойдем со мной. Мне еще с дядей надо объясниться. - Ну хоть ему ты скажешь, что честно пытался утихомирить их? - Если спросит. - «Если спросит», – жестко передразнил друга Скалигер. – Ладно, пойдем. Они, продолжая о чем-то разговаривать, удалились с поля битвы. Тибальт продолжал сидеть на этой к чертям разломанной тележке. Неожиданно зазвонили колокола. По ком? По тому, кто воскрес, или по тем, кто погиб сегодня? Тибальт зашипел, как ошпаренная кошка, и схватился за голову. Виски бешено пульсировали, горели, как в лихорадке. Голова раскалывалась. Так тошно ему давно не было. Но что с ним? Он же уже давно должен был привыкнуть к битвам – сколько он их пережил. А сейчас… Будто все правильно… и нет. Горели раны, будто по ним провели раскаленным железом. Затекшая кровь обсыпалась с рук. Он положил на свои колени до сих пор не вложенный в ножны меч и бездумно всмотрелся в отраженные клочки небес между кровавыми потеками. Рассвет горел во всю, красные всполохи, точно ленты, вдеты в светло-оранжевые облака. Только вот не нес он радости о воскрешение Господа. Не нес. Лишь только мрачные вести о смерти троих. О новой битве. О вновь пролитой крови. В святые дни люди творят самые худшие бесчинства... Нагретый плотный воздух лучше самой тяжелой могильной плиты придавливал его. Он смутно смотрел на себя в мече, пытаясь понять, когда же он был искренен: тогда, в храме, или здесь – в битве? Тогда, когда правили покой и размеренность, или сейчас, когда правили жесткость и ярость? Ответа он не знал. Но это уже стало привычным. Тогда что же не так… - Святые небеса… – прошептал он, но не желая услышать ответы на свои вопросы. Они молчали. Они были смятенны тем беспределом и разгулом. Люди напоили землю кровью. И вылили случайно много её на небо. Он не помнил, как дошел до своего дома, шатаясь от боли, точно пьяный вдребезги. Хлопнула тяжелая дверь позади – проклятая могильная крышка. Не обращая внимания на слова слуги и вопрос матери, ничего не слыша, смотря вперед по-зимнему стеклянными глазами, он поднялся в свою комнату и буквально упал в кресло. И тут же заснул сном покойника. А небеса – в огне.