Цветы молнии

В Гандхарве непривычно тихо. Город празднует, город утопает в цветах и всеобщей радости, и это естественно и правильно — встречать освобождение своего Архонта пирами, улыбками и смехом. Но лес Авидья, который всегда пышет жизнью джунглей, криками сумеречных птиц и лаем сторожевых собак, в сумерках молчалив и напряжён. Сайно это не нравится. Сердце бьётся неровно, в тянущем предвкушении встречи с собственными слабостями; эйфория от победы спадает, утихомиренная долгой дорогой от городских ворот и часами размышлений в не самой словоохотливой компании. Радость одна: Паймон, чей голос разбудит даже мёртвого, молчит. Спит на носилках где-то позади, и ни она, ни Итер, ни парочка самых крепких пустынников, которых Сайно попросил о последней услуге перед расставанием — никто не мешает ему вариться в собственном просчёте. «Если нам нужна помощь, Тигнари — лучший выбор». Как же. Тысячу раз. Сайно знает, что если бы не предостерёг и не отправил ему весточку, Тигнари сунулся бы сам, и было бы в тысячу раз хуже. У него настоящее чутьё на проблемы вселенского масштаба. Но добровольно есть грибы с неустановленным влиянием на организм — одно дело, а воевать — совершенно другое. Шаг, ещё шаг — в самое сердце леса, в Гандхарву, тысячу раз хожеными тропами. Ветки ломаются под ногами, каждый новый треск заставляет захлебнуться в голове очередную вспышку-мысль. Простая истина: Сайно — воин, Тигнари — нет. В своём лесу он привык сталкиваться с плесенниками, а не с Предвестниками Фатуи. Попросив его о помощи, попросив об информации, Сайно подверг его риску. Это всё — целиком и полностью — его вина. Есть, конечно, и другая правда — та, в которой Сайно сделал бы так снова. Потому что оба знали, что стоит на кону, оба готовы были стоять до последнего. Но это правда отпетая и героическая, которой пьяные сказители в таверне воспользуются, чтобы собрать себе на ужин за очередную приукрашенную балладу. Правда, в которой никто не умер и не был ранен, в которой общее перевешивает частное. Сайно замедляет шаг у самой границы, где лес расступается и между ветвями повисают змейки лестниц и гнёзда домиков. В некоторых горит свет; в самом главном, в том, куда по привычке тянет взгляд, — нет. Он же не ушёл в патруль? В его состоянии это просто самоубийство. — Здесь аккуратнее, — велит Сайно пустынникам, оборачиваясь через плечо. — Архонт вас не поблагодарит, если наш герой случайно улетит с моста. Он до сих пор помнит этот непонятливый, прищуренный взгляд и усмешку Рахмана: «Тащить их от самого города в чащу леса? Я не сильно разбираюсь в вашей географии, но Бимарстан не поближе будет?» Он, конечно, был тысячу раз прав. А Сайно, конечно, плевать хотел на то, что он прав. «Гандхарва — это эталон, — отозвался он тогда, — я не доверю лечение никому, кроме проверенных людей». И умолчал о том, что проверенным людям сейчас самим не помешал бы хороший врач. В Гандхарву нужно было ему. По личным причинам. Нахида, усевшись абсолютно без сил в самом центре того цветка, который совсем недавно был её клеткой, на просьбу Сайно отреагировала ещё более необычно. Она улыбнулась: — Ты, конечно же, не скажешь, почему. И Сайно мотнул головой. Не скажет. Смотреть в глаза ребёнку, зная, что это Архонт, — определённо странный жизненный опыт. А зная, что это Архонт, имеющий неограниченный доступ ко всему, что Сайно поневоле вносил в Акашу… Сайно не нравятся те, кто в курсе беспорядка в его голове. Даже дети. Даже Архонты. — Если вам нужен ответ, можете прочитать мои мысли, — предложил он из простого уважения к собственному богу. Но Нахида покачала головой: — Нет, это невежливо. Но, мне кажется, я всё равно чувствую, просто пока не могу понять, как это называется, — её взгляд, необычно серьёзный и задумчивый для ребёнка, упал на Итера: тот лежал рядом, дышал мерно и глубоко. Сайно так и не узнал, что с ними, но Нахида не волновалась, а значит, и ему не стоило. — Хорошо. Доверяю заботу о путешественнике в твои руки, генерал махаматра. Сайно поклонился. Слова благодарности застряли в горле, его не хватило даже на простое «спасибо» — настолько грудь затопило волной облегчения. Но Нахида всё равно хихикнула: — Не за что. Только не смотри на меня так, у тебя всё на лице написано. Проводить Итера в Гандхарву для лечения — самый очевидный предлог для появления там, иначе за работой Сайно доберётся туда в лучшем случае через пару месяцев. А он не готов был варить собственное волнение пару месяцев: оно сжирало здесь и сейчас. Сжирало всю дорогу до леса. В самом разгаре претворения плана в жизнь об этом некогда было переживать. Сайно — большой мастер в том, чтобы отодвигать эмоции подальше, чтобы не мешались под ногами и не путали ясность в мыслях. Но сейчас, когда уже можно различить первые огоньки ламп патрульных, а всё самое сложное позади… сейчас самое время. И, конечно, судьба — или что там за неё в перевернувшейся с ног на голову стране — устраивает всё так, что навстречу им выходит не любой из десятка патрульных, а один конкретный лесной стажёр. Лицо Коллеи, зеленоватое в тон волосам в свете огонька лампы, светится улыбкой, какой Сайно не видел у неё… давно. Как и саму Коллеи. Сайно любит её улыбки, потому что это прогоняет призрак болезненного крика, возникающий в голове воспоминанием каждый раз, когда на неё смотрит. Но улыбки не держатся долго — обычно до того самого момента, как Коллеи находит его взглядом. И понимает, что Сайно явился с очередным визитом. Вот и сейчас. Лампа в её руках вздрагивает так, что огонёк едва не тухнет, она хватается за лук, вместо зеленоватой тени на лицо набегает тень испуга. Но потом, наверное, она различает в конвое пустынников знакомый силуэт и позволяет себе выдохнуть. — Махаматра Сайно, — Коллеи чинно кланяется, улыбка вянет окончательно. Сколько бы Тигнари ни бился, он так и не смог отучить её от формальностей, которые Сайно в контексте их с Коллеи знакомства только угнетают. — И… вы из Бригады тридцати? Сайно отступает в сторону, позволяя Коллеи взглянуть на носилки. — Им нужно лечение, — говорит спокойно. Коллеи охает, прижимает ладонь ко рту. Сайно запоздало понимает, что являться с безжизненным телом её друга в поздних сумерках выглядит однозначно хуже, чем есть на самом деле, и останавливает Коллеи за плечо раньше, чем она бросится к носилкам. — Не волнуйся, они в порядке. Просто спят. Нужно всего-то дать пару дней на отдых и присмотреть, чтобы они набрались сил. Коллеи сначала кивает и уже потом, судя по взгляду, принимается думать. Тигнари куда более внимателен к её настроению; Сайно же вынужден довольствоваться кратким опытом общения в Мондштадте, а общался он с совершенно другим человеком. От той Коллеи не осталось и следа. Тигнари бы подумал, прежде чем говорить. Тигнари бы… — Я о них позабочусь, — говорит Коллеи наконец. Уверенно и спокойно — точно научилась у одного их общего знакомого. — А Тигнари? Коллеи выдерживает паузу. Печальную, как кажется Сайно. — Наставник отдыхает, — говорит она тихо, — он пока не может заботиться о раненых. Я смогу сама, я уже многому научилась. Если до этого момента Сайно мог только подозревать, что такое настоящие эмоциональные качели, то Коллеи одной фразой преподаёт ему чудесный жизненный урок. От облегчения — он отдыхает, всё хорошо — до тревоги — его ранили настолько сильно? — всего за пару секунд. Сайно на плохо держащих его ногах заставляет себя взять голову под контроль. Ещё немного. Ещё чуть-чуть. Пара минут — и они увидятся. Сложнее всего будет посмотреть ему в глаза и заставить непослушные губы сложиться в искренние извинения. — Ты сама, — говорит Сайно после драгоценных секунд, ушедших на то, чтобы придать голосу ровный тон, — хорошо себя чувствуешь? Коллеи пожимает плечами. И Сайно всё-таки видит — мелькнула и тут же пропала — эту неуловимую улыбку. — Мой элеазар, кажется, отступил, — делится Коллеи тихонько, как секрет доверяет. — Это значит… у Итера получилось? Вы спасли Архонта? Ирминсуль исцелён? Сайно кивает, не в силах найти достаточно ёмких слов. Когда-нибудь, когда он освободится от дел и снова посетит Гандхарву, он расскажет всё в мельчайших подробностях — за ужином под хорошую партию в карты. Может, Коллеи начнёт чаще ему улыбаться. Может, Тигнари простит ему эту оплошность. Может. Ещё один неосторожный взгляд в сторону домика, в котором не горит ни единой лампы, наверное, выдаёт его с головой. Коллеи прослеживает этот взгляд. Понимает без слов. — Вы пойдёте к нему? Умная, прозорливая девочка. Достойная своего наставника. — Как он? — Будет рад вас видеть, — ободряет Коллеи. — Идите. Я обо всём позабочусь. Когда Сайно действительно уходит, она уже вовсю хлопочет над носилками, командуя, куда идти и что делать. Кажется, пустынников она не боится; Сайно бы её смелость. Потому что он, оказывается, боится — и ещё как. Домик тих и как будто пуст. Лиственный полог задёрнут, даже искусная лампа у входа, которую Тигнари оставляет ночами, потушена и, когда Сайно проводит по ней рукой, отзывается металлическим холодом: её давно не включали. Сайно стоит, чувствуя себя последним дураком, перед этими чёртовыми листьями и так отчаянно не хочет заходить туда, куда рвался весь день. Увидеть Тигнари — это окончательно признать свою ошибку. Признать, что та деталь плана Аль-Хайтама, которую предложил он, была чрезмерно рискованной. Признать, что случившееся — его вина. Признать, что… — Заходи уже, — вдруг доносится изнутри слабое, — я слышу твоё дыхание. Нервирует. Меня тоже. Не давая себе шанса передумать и просто сбежать, теперь, когда его присутствие так очевидно обнаружили, Сайно ныряет за полог. В домике и правда темно, но глаза, приученные к непроглядному мраку в ночной пустыне, приспосабливаются быстро. Тигнари, закутанный в одеяло поверх простой сорочки, сидит на кровати, поджав под себя ноги, и греет руки о чашку с чем-то, что до сморщенного носа пахнет травами. Уши опущены, глаза закрыты, хвост лежит на коленях. Будто медитирует. — Я бы встал, — говорит он, не поворачиваясь, — чтобы сказать тебе привет, но… мне немного больно ходить. Голос скачет с высоких интонаций на низкие. Говорить ему, понимает Сайно, тоже больно. — Мы победили? — спрашивает Тигнари оптимистично и хрипло. — Наверное, раз уж ты здесь. Выглядит он как ходячее (вернее, сидячее) учёное спокойствие, и только Сайно замечает, как напрягается кончик хвоста на этих словах. Хочется рассмеяться от нелепости загадок его характера: столько нужно спросить и рассказать самому, а Тигнари удивительно непрозорливо выбирает самое неважное. Снова беспокоится об общем, а не частном. Впрочем, Сайно на его месте поступил бы так же. Одна из причин, почему он доверяет Тигнари безоговорочно: в вопросах расстановки приоритетов у них обоих сначала «они», потом «мы», потом «я». Иногда до «я» дело не доходит, и всё сплетается и обрывается на «нас», но первостепенное всегда кто-то другой. Здоровье леса. Репутация Академии. Будущее Сумеру. Альтруизм чистой воды. — Победили, — отзывается Сайно, ловя себя на том, что губы дрожат, силясь выдавить неуместную, нервную улыбку. — Всё было не зря. Он остаётся у входа — подпирать спиной косяк и считать чужие вдохи. Он бывал в этом домике тысячу раз, он может на ощупь найти каждую книгу и каждый гербарий, но сейчас в груди сворачивается неприятное чувство. Чувство, что он тревожит покой смертельно раненого, не меньше. Что своим визитом он мешает. Что это лишь его собственная прихоть и Тигнари не хочет его видеть. Хотя больше всего сейчас хочется подлететь к кровати, едва сдерживая дрожь в суставах, упасть перед ним на колени, сжать пальцы в своих, уткнуться в тёплую макушку и наконец-то отпустить. Все переживания, все адреналиновые скачки, всё, что бурлило и клокотало глубоко под рёбрами последние дни, — опасность, страх, сотни других эмоций, которым ещё даже названия не придумали. Позвать Тигнари по имени. Усесться болтать до самого рассвета. Насладиться вечерним спокойствием. Хочется хотя бы спросить, в порядке ли он. Сайно осознанно не справлялся у Итера, как сильно Тигнари досталось и что именно произошло — боялся услышать ответ, знал, что не сможет после этого думать с холодной головой. Тигнари лучше было оставаться на самом краешке головы живым и здоровым напоминанием, почему они обязаны победить. Вместо этого сидящая в темноте домика бледная тень служит напоминанием, что Сайно перед ним виноват. И Сайно размыкает губы едва ли не силой. — Почему ты не зажжёшь лампы? Тигнари отвечает не сразу. Уши поднимаются, поворачиваются чувствительными локаторами на тихий звук родного голоса. — Глаза, — поясняет, — теперь немного чувствительны к свету. Через пару дней это пройдёт, не о чем беспокоиться. Когда Тигнари говорит, что «не о чем беспокоиться», в переводе на язык людей, которые умеют принимать чужую заботу, это означает скорее что-то в духе «мне больно, но я слишком гордый, чтобы об этом сказать». Сайно знает. Слишком часто видел такое поведение — от себя же на больничной койке в Гандхарве, когда строгий врач с беспокойно мечущимся хвостом сварливо выговаривал ему за подобную безответственность и наплевательское отношение к собственному здоровью. Теперь они поменялись местами. Какая же злая штука — ирония. — Архонтов ради, что с тобой случилось? В полумраке глаза различают, как Тигнари едва заметно морщится. — Тише ты. Слишком громкие звуки тоже как будто молотком по голове бьют… Никогда не думал, что удар молнией вызывает так много побочных эффектов. Сайно не падает лишь потому, что древесный косяк, у которого он стоит, слишком крепкий. Колени всё равно подкашиваются — на предательское мгновение, когда слабость решает возобладать над телом и подвести ощущение твёрдого пола под ногами. Так обыденно говорить о собственной ране может только Тигнари. — Тебя, — тихо, силой удерживая голос от крика, потому что его просили не кричать, говорит Сайно, — ударило молнией? Пальцы Тигнари поигрывают по чашке с отваром. Он даже улыбается — слабо, почти незаметно в отвороте головы, но улыбается. Так, будто это… — Ничего такого, — он жмёт плечами в немом извинении, хотя это далеко не ему здесь надо извиняться. — Надо полагать, Электро меня просто любит? Я не… Позабыв о своём намерении не подходить ближе и не нарушать зону комфорта, Сайно в два шага оказывается рядом. Тигнари в растерянности поднимает голову, когда его пальцы, дрожащие в странном нетерпении, касаются острого колена, невесомо, не давя, просто чтобы почувствовать тепло тела. Он открывает глаза, слепо щурясь на раздражение, часто моргая, привыкая к пробивающемуся из-за полога свету. А потом находит взглядом Сайно. — …не слишком испугался, — заканчивает Тигнари с улыбкой. — Я думал, ты найдёшь такую шутку забавной. Смотрит прямо в лицо, искрится написанным по тонким губам счастьем. Он всегда такой — рад его видеть до подрагивающего кончика хвоста, до заинтересованно поднятых ушей, чтобы чётко ловить каждый вдох. В другое время он бы действительно встал, пошёл навстречу, заключил в объятия. Теперь же только ёрзает под прикосновением, вряд ли сознательно пытаясь урвать побольше. — Не смей, — цедит Сайно свистящим шёпотом, — об этом шутить. Сжать хочется. Не только колено, всё тело целиком, чтобы рёбра трещали в объятиях, а Тигнари задыхался своей бесконечной нежностью ему на ухо, прощая все моменты, когда у Сайно заканчиваются слова. Встряхнуть его как следует, чтобы голова встала на место, чтобы больше никогда- Сайно лишь выдыхает воздух — громко до неприличия и так болезненно, будто молнией прошлось по нему. — Пожалуйста, — добавляет без особой надежды. Сайно, между пальцами которого по щелчку запляшут собственные миниатюрные молнии, никогда не испытывал гнева стихии на себе. Сухие грозы в пустыне — редкое явление, но даже попадая в самый эпицентр, Сайно лишь видел, как трещащее электричество рассекает воздух где-то над головой, освещая линию горизонта. Он, ребёнок пустыни, привык к тому, что это красиво и завораживающе, но никак не пугающе и опасно. Не… больно. А Тигнари сейчас определённо больно. Он даже смеётся так, словно горло отторгает вибрации, стремится потопить и сжевать в себе, чтобы не мучить тело ещё сильнее. — Ты что это, переживал за меня? Он ещё спрашивает. Взгляд пробивается сверху вниз из-за пара от чашки, волнительный и беспощадный. О стольких вещах Сайно, оказывается, не знает — о том, больно ли бьёт молния, о том, каково это, чувствовать своё сердце взвешенным на весах за секунду до вынесения обвинительного приговора. Тигнари даёт ему это знание одним взглядом. Сайно многое может противопоставить врагам — остриё копья, отточенные навыки, силу стихии, знания древних рун, тактику, стратегию, репутацию… но противопоставлять Тигнари ему нечего. Единственный человек, который оставляет его безоружным, сам берётся за оружие, только чтобы избавиться от нашествия плесенников в чаще леса. Какая же злая штука — ирония. — Наш план, — наконец говорит Сайно, толкая слова из глотки, — не предполагал, что ты поранишься. Что ты вообще подвергнешь себя опасности. — И вот я здесь. Поранился и подверг себя опасности. Ладонь, которую Тигнари убирает с чашки, чтобы положить сверху на пальцы Сайно и ободряюще сжать, вздрагивает. Она забинтована, понимает Сайно, от середины предплечья и выше, теряя линии бинта за рукавом. То, что прячется под этими бинтами, провоцирует у чувства вины новый круг — оно вгрызается в ноющие кости обострённым чувством справедливости, требуя наказать ответственного за ошибку. Видеть раненым не себя, а Тигнари — неправильно. Знать, что ему досталось, а Сайно выбрался из передряги невредимым — неправильно. — Этого не должно было произойти, ясно тебе? Тигнари морщится снова. — Тише, попросил же… Что с того, что не должно было, если произошло? — он механически поглаживает тыльную сторону ладони Сайно подушечками пальцев. Нагретые горячим отваром, они пускают по всему телу волны если не спокойствия, то хотя бы чего-то очень близкого к этому. — Сайно. Ты выглядишь так, будто вот-вот кому-нибудь глотку перегрызёшь. Себе, Нари, только себе. Сайно опускает голову. Он знает свои пределы и знает, когда проще не выносить этот взгляд вовсе, когда собираешься говорить неприятные, обличающие вещи. — Это я предложил обратиться к тебе, — признаёт он скрепя сердце. — План Аль-Хайтама прошёл… — зубы сводит, — безупречно. Но за единственную часть, которая провалилась, ответственен целиком и полностью я. Тигнари мягко изгибает хвост, поддевая его за подбородок. — Неужели она провалилась? — Если бы я немного подумал, — продолжает Сайно упрямо, — я бы ни за что… — Сайно. Молчание, тяжёлое и неуютное для Сайно и как будто необходимое для Тигнари, повисает в том миллиметре, где заканчивается мех и начинается кожа. Сайно хочет чихнуть, но только морщит нос, подозревая, что это нарушит серьёзность момента. И провалит аргументацию того, что он безуспешно пытается до Тигнари донести. Что он перед ним виноват. — Мы это много раз проходили, — тихо жалуется Тигнари, отхлёбывая отвара. — Ненавижу этот вкус… Перестань себя закапывать. Обо мне не надо заботиться. Я сознавал риски, когда согласился помочь, и мне наплевать, что будет со мной, если это сработает на благо Сумеру. Сайно слышит его голос, но чувствует почему-то собственные интонации. Тянет безнадёжно усмехнуться: интересно, кто у кого научился упрямству? Или оно было у обоих всегда и они просто очень удачно на нём сошлись? — Но если бы ты… — пытается Сайно, но Тигнари, не дав ему договорить фатальную мысль, только раздражённо отмахивается своей чашкой: — «Если бы» не случилось, не будь таким пессимистом. Я поправлюсь. Он утешает, а не делает точные врачебные прогнозы, но облегчение всё равно топит с головой — сначала слабым касанием, как будто прибой омывает пальцы ног, а затем снося мощнейшей волной. Тигнари хочется верить, каждому его слову, каждой улыбке и каждому жесту языка тела, которые Сайно вызубривает наизусть. Он и сейчас по голосу, несмотря на сварливый тон, чувствует, представляет улыбку. В глаза смотреть всё ещё неуютно и не хочется. Сайно не славится безрассудством и тенденцией переоценивать собственные силы — особенно с таким противником, как Тигнари. — Останется шрам, — упрямствует он с горечью. — Если ударить по дереву, на стволе тоже останется шрам. Но дерево от этого не перестанет расти, — Тигнари поддевает его за подбородок снова, на этот раз ладонью, вынуждая Сайно поднять взгляд. — Лес исцелится от любых ран. А я часть леса. Сайно усмехается против воли. — Метафоры у тебя выходят так же хорошо, как у меня шутки. — Ты хотя бы понимаешь мои метафоры. Я твои шутки не очень, — Тигнари вздыхает. Кусает губу. Потом вдруг, бесцеремонно перескакивая на другую тему посреди серьёзного разговора, спрашивает: — Как ты относишься к корню сумерской розы? Наклон головы выдаёт озадаченность. — Нейтрально, наверное. — Тогда поднимись уже, — велит Тигнари досадливо, — и дай мне тебя поцеловать. Я соскучился. Губы у него и правда горчат лекарством — переносимо, достаточно, чтобы в груди приятно потеплело от возможности попробовать их на вкус. Сайно сцеловывает эту горечь осторожно, с трепетом, не пытаясь вести. Просто как данность, что он тоже соскучился. В последний раз они виделись в Пардис Дхяй — перед тем, как Сайно вернулся в Академию, чтобы выполнить просьбу Тигнари. Дальше… случилось то, что случилось. И пусть прошло не так много времени, как проходит обычно между его свободными днями, осознание опасности и серьёзности положения только подгоняло нетерпеливое чувство в груди желанием увидеть его снова. Как можно быстрее. Целым и невредимым. «Невредимым» не вышло. Сайно впервые понимает, какой спектр эмоций ощущает Тигнари перед тем, как снова отпустить его из безопасной Гандхарвы в пустыню, не зная, с какими ранами он вернётся на следующий раз — и вернётся ли вообще. Осознанный риск, который принимают на себя обе стороны, просто… просто Сайно впервые для себя сталкивается с его последствиями. И обнаруживает, что он к ним не готов. Но сейчас, когда сухие, горькие губы Тигнари нетерпеливо накрывают его собственные, чувство опасности наконец проходит, уступая место волнам тихого спокойствия. И в груди постепенно зажигается знакомое чувство дома. Первый поцелуй после долгого расставания всегда выходит самым тягучим и трепетным. Когда Тигнари будто раздумывает, позволить ли Сайно зайти дальше, а Сайно не перехватывает контроль, пока не получит разрешение. Первый поцелуй после долгого расставания — это всегда изучать друг друга заново, стряхивать пыль со старых книг о том, как Тигнари нравится и как медленно и аккуратно свести его с ума. Но даже если Тигнари позволит сегодня, Сайно не даст разрешения сам себе. Он достаточно знает, чтобы предположить, что Тигнари переоценивает возможности собственного тела в таком состоянии. И ничуть не удивляется, когда, оборвав поцелуй, Тигнари тянется к нему навстречу за новым. И тут же охает и цедит сквозь зубы от боли в спине: — Проклятье, нет, я правда в порядке!.. — Не настолько, — отметает Сайно. Кончик хвоста ходит перед его лицом из стороны в сторону: Тигнари злится, но больше на себя за беспомощность, а не на него за бескомпромиссность. — Нари. Пожалуйста. Я помогу тебе лечь, останусь на ночь, прослежу за тем, чтобы ты встал на ноги. Просто не пытайся прыгнуть выше головы, ладно? Пушистый мех мажет по лицу. Тигнари задумывается. — Нечасто услышишь, как генерал махаматра говорит «пожалуйста». Дважды за пять минут. Сайно хмуро складывает руки на груди, отступает, обрывая возможность для любых прикосновений. — Стоит эта жертва того, чтобы ты меня послушал? — Если скажешь в третий раз, — Тигнари тихо смеётся в ответ на его поднятую бровь. Выпрямляется кое-как, ёрзая по кровати, чтобы освободить место. — Хочешь мне помочь, значит? Сайно кивает. Пусть Тигнари продолжает считать, что он ни в чём не виноват; просто побыть рядом, как надёжная опора тому, кто никогда в ней не нуждается, он ещё способен. Искупить вину хотя бы перед самим собой, хотя бы так. Потому что себе Сайно этого выражения боли на чужом лице не простит. — Тогда забери эту гадость, — зовёт Тигнари, всучивая ему чашку с недопитым отваром, — не могу больше. И зажги лампу — ту, что на столе, она не такая яркая. Должно быть сносно. — А твои глаза… — Потерпят, если хотят нормально на тебя посмотреть. Зажигай. — Самые тяжёлые пациенты — это врачи, — бормочет Сайно вполголоса. Ухо у Тигнари дёргается. — Что? — Ничего. Приходится послушаться. На время поменяться ролями. Следуя инструкциям, попробовать проявить заботу там, где раньше от неё отмахивался и ворчал, что всё в порядке, заживёт само, это не рана, а царапина. И плевать, что от царапин остаются шрамы, глубокие и некрасивые, покрывающие ноги, руки, спину, грудь — Тигнари целует и пробует на вкус их все, каждый раз как в первый. Ему нравится чувствовать языком шероховатости сухой, обтёртой жарой и неласковыми песчаными бурями кожи. Нравится, что Сайно не идеальная страшилка, выпущенная из пробирки мудрецами Академии, чтобы пугать нерадивых учёных. Нравится показывать себя умнее его даже в таких моментах, как «не трогай свежие бинты, занесёшь инфекцию». И по-хорошему Сайно бы упереться, цокнуть языком, раздражённо махнуть хвостом — хотя бы рукой, раз уж природа обделила таким очевидным индикатором настроения. Сказать, что Тигнари выпьет этот проклятый отвар до последней капли, не увидит света, пока глаза не привыкнут к раздражителям, не встанет с кровати, пока не перестанет шипеть от прошивающей боли. Но Сайно ему должен. Хотя бы маленькое потакание откровенным капризам. Зеленоватый свет, такой же, как в лампах ночных патрульных, неровно пляшет по комнате. Сайно прикрывает корпус рукой, косится себе за плечо: Тигнари в тенях подслеповато щурится, но наконец кивает, показывая, что в порядке. Ресницы дрожат, и у Сайно только сейчас получается рассмотреть, насколько он бледен. Природа и без того не полюбила конкретно эту пустынную лисицу, но… оказывается, может быть хуже. — Ты красивый, — первое, что говорит Тигнари, когда Сайно возвращается к кровати. Обыденно, в духе хорошей погоды за окном; так почему в животе каждый раз крутит от этих слов? — И живой. Я боялся, что это мне придётся тебя выхаживать. Сайно разглядывает его сгорбленный силуэт в подрагивающем огоньке. Обычно Тигнари без одежды выглядит как божество — самоуверенный, безгранично довольный, моргнёшь лишний раз и тут же потеряешь контроль над ситуацией. Теперь же он, притихший и подавленный… вызывает то самое ощущение, за которое, если бы узнал, огрел бы своим атласом съедобных грибов по голове. Вызывает потребность спрятать за своей спиной, оскалить зубы на каждого, кто подойдёт, заслонить, защитить. А больше всего в жизни Тигнари ненавидит чувствовать себя беззащитным. Поэтому Сайно ничего ему не говорит. Вместо этого в голову приходит другая мысль. — Как ты вообще сюда добрался? — Верхом, — Сайно поднимает бровь. — Карката может быть довольно удобным транспортом. Он, кстати, пытался меня починить, — губы Тигнари трогает слабая улыбка, — притащил механическое ядро и очень расстроился, когда я сказал, что мне некуда его деть. Так или иначе, когда гроза прекратилась и через Акашу стало понятно, что моё присутствие в Пардис Дхяй больше не требуется, я оставил Гипатию на патрульных и вернулся домой. Жаль, конечно, что я не увидел лицо Дотторе, когда он понял, что проиграл… Сайно потерянно сжимает и разжимает пальцы. Невозможен. Тигнари абсолютно, до дрожи и тревоги за его жизнь и сохранность, невозможен. — Не говори, что посмел угрожать Предвестнику. Тигнари беззаботно улыбается: — Кто говорил об угрозах? Я всего лишь вежливо указал на его некомпетентность как учёного. Ты бы и сам себя так повёл, если бы из Снежной приехал какой-нибудь Фатуи и стал учить тебя, как правильно судить преступников. Сайно остаётся только фыркнуть, признавая поражение в заведомо провальном споре. Он знает, что Тигнари прав, Тигнари знает, что прав — о чём тут ещё говорить. Иногда им хватает одной переглядки, чтобы понять мысли друг друга. Иногда такие диалоги заканчиваются, даже не начинаясь. — Благоразумие, — начинает было Сайно, — не самая твоя… — Хватит, — Тигнари утомлённо машет рукой, кусает кончик языка, отворачивается. — Я ранен, а споры выматывают. Иди сюда. Сайно фыркает недовольно, но идёт. Тигнари освобождает ему место рядом с собой, перемещается с осторожностью, чтобы не потревожить спину — туда, видимо, и пришёлся удар. Одеяло падает к талии, сорочка шуршит, обнажая кусок острого плеча. И Сайно невольно поднимает ладонь, видя в отблесках ночной лампы, как полоски бинтов заходят по телу дальше, обхватывают плечо, лопатки, рёбра. Больше, чем он предполагал. Больше, чем малодушно надеялся. И потребность расцветает тяжёлым комом под горлом. — Нари, — зовёт Сайно тихо, — покажи мне. Ему надо увидеть своими глазами. Убедиться, что всё не так страшно, как может вообразить его богатый на боевые ранения опыт. По-настоящему, как учёный после эксперимента, поверить в доказательную базу перед собственным носом, поверить, что Тигнари не врёт и действительно поправится. Тигнари бросает взгляд в отвороте головы: мучительно-просящий, будто «пожалуйста, не надо». Сайно смыкает губы плотнее, но без разрешения не касается. Не может. — Оно, — отзывается Тигнари, явно пытаясь выторговать себе оправдание, — наверняка выглядит хуже, чем чувствуется. — Показывай. Тигнари выдерживает контакт глаза в глаза пару долгих секунд. Затем уши прижимаются к голове, и он утомлённо ведёт плечом, позволяя Сайно делать что угодно. — Ладно. Смотри. Сорочка, расстёгнутая, спадает вслед за одеялом. И Тигнари отводит взгляд с концами, принимаясь вместо лица Сайно, которое так хотел увидеть, буравить преувеличенным вниманием собственные скрещённые ноги. Сайно нащупывает плотный узелок бинта под нижним ребром и разматывает слой за слоем, прерываясь каждый раз, когда Тигнари от необходимости двигаться кусает губы. Повреждённая рука лежит безвольно, Тигнари только приподнимает её над постелью, чтобы было проще. Сидит молча. Не пререкается. Позволяет чистой, явно свежей марле, покрытой следами мази и терпко пахнущей целебными травами, уложиться ленточными слоями к коленям. — Ну? — спрашивает Тигнари наконец. — Что там? Вместо слов Сайно задыхается. Искровая вязь, похожая на живой иней по напряжённым мышцам, бежит бледно-фиолетовыми узорами — от плеча наискось через спину, перечёркивая вздыбленный ряд позвонков и пропадая фракталами под линией одежды. Рисунок молнии, вживлённый в кожу искусным художником. Неправильно красивое, болезненное искусство природы, расцветающее по всей спине огромным ожогом. Забывшись, Сайно прикасается к верхнему позвонку, где берёт начало самый толстый зигзаг, и Тигнари мелко вздрагивает под горячими пальцами — пусть Сайно и уверен, что не делает ему больно. Он ведёт ниже, повторяя, оглаживая контуры, видя, как тело отзывается даже на осторожность и теплоту — отзывается идущими волной позвонками, закусанными губами, судорожным выдохом. Сайно чувствует, как его самого потряхивает. От желания ещё раз, снова и снова, в бесконечном круге Сансары рвать горло каждому, кто несёт за это ответственность. Превратить их в пепел, искрящийся от чистой энергии. Растоптать и уничтожить. — Больно? — спрашивает Сайно шёпотом вместо этого. Тигнари мотает головой. Даже если больно, он не признается, пока собственное тело не утратит выдержку и не вынудит доказать обратное. — Почти не чувствую, на самом деле — то, как ты дотрагиваешься. Только давление на рану. Сайно роняет ладонь. — Прости. — Хватит извиняться, я сам разрешил, — Тигнари с сердитым блеском в глазах оборачивается через плечо, до предела, насколько позволяет мужественное выражение лица. — Полагаю, всё дело в сниженной чувствительности кожи, — молчит, снова облизывая губы. — Как… как оно выглядит? — Как молния, — отвечает Сайно не задумываясь. — Как-то банально, — расстраивается Тигнари. — Чего ещё ты ожидал? — Не знаю. По крайней мере, у меня рана красивее, чем обычно твои. Тигнари давит улыбку, которая ощущается совершенно не к месту. Даже если он окажется на пороге смерти, будет смеяться и говорить, что всё в порядке, пока последний вдох не замрёт на искажённых губах. Сайно не успевает даже сжать ладонь в кулак, физическим отвлечением прогоняя непрошеные мысли: на эту самую ладонь ложится чужая, обожжённая. Упрямый фенек. Вторая рука наверняка здорова, но он продолжает делать вид, что здоров целиком. — Дотронься ещё раз, — просит одними губами. — Так спокойнее. Сайно слушается снова — его нельзя не. Смещает пальцы в сторону, туда, где след растворяется в покрасневшей, обезвоженной коже. Сайно не доводилось испытывать такое самому, но зато доводилось видеть пустынников, которых настигло сухой грозой или которые сунулись под его собственное, объятое искрами копьё. Чистая энергия — страшная сила, особенно та, которая не поддаётся контролю и бьёт без разбора. У Тигнари поразительная живучесть: могло быть хуже, гораздо хуже. — Заживёт, — шепчет Сайно, не зная, кого больше пытается обнадёжить, — но шрам останется. — В форме молнии, надо полагать? — невесело усмехается Тигнари. — Точно будет красивее твоих. Сайно сжимает руку в кулак. — Ты неисправим, — и после паузы добавляет не к месту: — Кожа слишком сухая. Тебе нужно… — О нет, — закатывает глаза Тигнари, — только не снова. Эти самые глаза, обычно зелёные с отблесками карего, даже в приглушённом свете лампы теряют всю свою схожесть с лесной чащей. Теперь там сплошь шероховатость древесного ствола и наигранное мучение раненого, которому проще отойти в мир иной, чем позволить о себе позаботиться. Давать Сайно подсказки о правильном уходе за пациентами он точно не станет — слишком гордый. К счастью, его ранение попадает в категорию тех, о которых Сайно знает гораздо больше обычных. В конце концов, это его стихия. — Где твоё масло для хвоста? — спрашивает Сайно, поднимаясь на ноги. В тёмных глазах Тигнари искрится любопытство пополам с безнадёжным упрямством. — И не мечтай. Ты даже не доктор. — Ты сейчас тоже. Поражённая кожа начнёт трескаться и болеть ещё сильнее, а тебе нужно встать на ноги как можно скорее, я прав? — Тигнари не отвечает, хвост принимается раздражённо помахивать по коленям. — Кто кроме тебя сможет позаботиться об Итере? На этот раз на лице Тигнари что-то откликается. — Ты привёл Итера в Гандхарву? Он ранен? — Приволок, — уточняет Сайно. — Ничего серьёзного, но Коллеи не справится с их с Паймон темпераментом. Так что если не хочешь допустить, чтобы они сбежали из леса с самого утра… Тигнари кривит лицо в явно читаемой досаде. Сайно, пожалуй, слишком хорошо его знает: врачебный этикет, диктуемый по большей частью самоуверенностью, не допустит, чтобы такими важными пациентами занимался кто-то другой. А чтобы ими заняться, ему нужно вылечиться самому. Ужасная моральная дилемма, не оставляющая Тигнари никакого выбора, кроме принятия навязанных условий. Сайно знал, на что рассчитывал, возвращаясь именно сюда. — Ненавижу, когда ты прав, — жалуется Тигнари тихонько. — На столе. Жёлтый флакон. Масло пахнет сладким цветочным шлейфом, в котором не удаётся выделить ни одной чёткой ноты, и почему-то цитрусами. Сайно знает этот запах, так от Тигнари пахнет всегда — и только по утрам, когда ночь без сна в чужих объятиях выветривает эфирную отдушку, можно почувствовать его настоящего. Настоящий Тигнари пахнет листвой в утренней росе, терпким, влажным мхом и совсем немного лотосами. Пахнет лесом, живым и диким. Этот запах Сайно и чувствует, когда возвращается на кровать, едва удерживаясь от того, чтобы уткнуться носом в макушку и зарыться в волосы. Тигнари не без интереса косится за плечо, глядя на то, как Сайно растирает тягучие капли между ладонями. — Будет немного больно, — предупреждает вполголоса. — Я за сегодня успел привыкнуть, — Тигнари жмёт плечами, улыбается бесстрашно и лишь кусает кончик языка, когда пропитанные маслом ладони ложатся под загривок. — У тебя забавное лицо. Сайно хмурит брови. Кожа скользит по коже — мягко, осторожно, так, как он не привык действовать ни в одном из их с Тигнари сценариев в одной постели. Тигнари нравится не так. Нравится, когда Сайно не держит себя в руках, и нравится самому отпускать привычный излом в уголке губ, превращая его в одержимую усмешку. Быть с ним мягким и осторожным — всё равно что бережно носиться с каким-нибудь орехом аджиленах, скорлупу которого только камнем расколешь. Тигнари и близко не такой, каким может показаться за своими улыбками и ровным, наставническим тоном. И даже под этим слоем всегда есть ещё один. И ещё. Всегда, но не сегодня. — Забавное, — эхом повторяет Сайно. — Ты словно боишься, что я прямо на месте умру, — Тигнари осекается, когда ладони спускаются ниже по позвонкам, повторяя контуры будущего шрама. Аккуратно, по самой поверхности, чтобы не потревожить ещё сильнее. — Откуда ты вообще знаешь, что будет с моей кожей? Плечи идут под прикосновениями мелкой рябью, Тигнари судорожно выдыхает, и Сайно останавливается, чтобы дать ему время привыкнуть. Говорить откровенно не хочется. — Видел последствия, — поясняет он односложно. — Не хочу, чтобы ты переживал это на себе. Выходит как-то тише и проникновеннее, чем он рассчитывал. Сайно не привык окрашивать голос в такие интонации — даже рядом с Тигнари, особенно рядом с Тигнари. Чувствуется как-то нелепо, словно он порывается позаботиться о тигре, который в любой момент и сам может выпустить когти, но… это потребность, которую даже собственной голове не объяснишь. Потребность знать и способствовать тому, чтобы он снова был в порядке. — Ты же не пытаешься сейчас, — зовёт Тигнари вдруг, — вымолить прощение за то, за что даже не должен извиняться? Сайно усмехается. Пальцы снова неуверенной лаской ложатся на спину. — Не говори, что научился, как Архонт, читать мои мысли. — Мне и не надо, я по дыханию слышу, — бурчит Тигнари. — Если тебе так хочется кого-нибудь обвинить, как насчёт меня? Это ведь я попросил тебя расследовать происходящее в Академии. Из-за меня ты вообще оказался во всё это втянут. Не нравится такой ход мыслей? Сайно молчит. Долго. Механическая работа и тишина, которую разрывают только песни сумеречных птиц в кронах деревьев где-то над их головами, здорово помогают освежить голову. — Это лишь доказывает, что ты всё это время был прав. А я ошибался. И я должен… — Я, конечно, рад, — перебивает Тигнари, срываясь на новое тихое шипение, — что генерал махаматра понимает, как работают извинения, и даже умеет их приносить. Но они здесь вообще не к месту. Ты не можешь уберечь меня от всего. Особенно от того, на что я подписываюсь добровольно. И это правда. — Но я мог бы просто тебя не втягивать. И это тоже правда. — А я мог отказаться, — и это. Тигнари поводит плечами, резко выдыхает, уши, потерянные во взъерошенных прядях на макушке, дёргаются. — Ни одна логическая цепочка не приводит к твоей вине, поэтому давай закончим этот спор. Он заставляет меня произносить больше слов, чем мне хотелось бы. Совесть, чувство справедливости, эмоциональный фон, вытесняющий всё рациональное, твердят, что спускать это на тормозах нельзя — нельзя позволять Тигнари оставаться правым, нельзя принимать это «ты не виноват» так легко. Слишком много мешающих жить «а если бы» и «но ты же». Слишком тяжело смотреть, как по тысячу раз зацелованной спине теперь растекается инеевыми разводами шрам, которого там могло и не быть. Сайно кусает кончик языка — осознанно больно, чтобы не позволить всем возражениям прорваться наружу. Тигнари сам когда-то сказал ему, что в буйстве тёмных эмоций, когда кажется, что ты вот-вот сожрёшь себя изнутри, самое действенное лекарство — это отвлечься. Всё равно на что, главное на что-то хорошее. Что уже работало раньше, что даёт чувство теплоты и безопасности, погружает хотя бы в иллюзию комфорта. Даже если мозг будет обманут, со временем он примет иллюзию за реальность и справляться будет легче. Поэтому Сайно, убирая масло, спрашивает за спину: — Ты не против, если я останусь ненадолго? Тигнари с улыбкой ворошит пальцами собственный хвост. В глаза понемногу возвращается родной зеленоватый блеск. — До утра? — Сайно кивает. Вряд ли у него получится вырвать больше времени, но даже «до утра» в их условиях всегда было непозволительной роскошью. Сайно думается, что он заслужил одну спокойную ночь после ночей, в которые спать не получалось вовсе. — Конечно, не против. Расскажешь мне всё. Например, — Тигнари вдруг хитро щурится, — как ты вообще спелся с аль-Хайтамом. Сайно выдыхает сквозь зубы. — Это будет самая сложная часть. — Спать мне всё равно не хочется. У нас куча времени. Сайно усаживается к нему на самый край кровати, дожидаясь, пока впитается масло, чтобы снова упаковать Тигнари в свежие бинты. С его раной носить их придётся недолго, может, день или два — и Тигнари сможет даже встать, не проклиная всё на свете от стреляющей боли по спине. Но сама необходимость, само знание… Сайно качает головой. И, лишь бы отвлечься и не растоптать себя окончательно, говорит первое, что приходит на ум: — В пустыне у таких шрамов есть своё название. Тебе понравится. Тигнари чуть поворачивает голову — медленно и аккуратно, чтобы не потревожить спину. Змеящийся след, который Сайно видел в небе сотни, тысячи раз, идёт рябью, перетягивая внимание даже с любопытствующего взгляда. — Давай, удиви меня. Сайно всё-таки не удерживается: нетерпение жжёт и переворачивается под лопатками, даже вплотную друг к другу требуя закрыть, притянуть поближе, защитить — от чего угодно, без конкретики. Он обхватывает ладонями плечи Тигнари, бережно, как хрупкое перекати-поле, которое сожмёшь — сломается. И оставляет невесомый поцелуй у изгиба плеча, там, где фиолетовый контур начинает перетекать на спину. По обонянию бьёт цветами и цитрусом. Тигнари резко выдыхает. — Цветы молнии, — шепчет Сайно едва не в самое ухо. И улыбается: — Понял? У тебя на спине цветок. Который чуть тебя не убил. Сайно жмурится, отгоняя гнетущие мысли. Если теперь людям в Сумеру снова будут сниться сны, этот момент наверняка не раз и не два придёт к нему в кошмарах. — Интересно, — Тигнари усмехается самым краем губ. — И какое у него значение на языке цветов в таком случае? На этот счёт в пустыне ничего не говорят? — Конечно, говорят. «Больше в жизни не смей заставлять меня так волноваться». Тигнари молчит. Хвост выскальзывает из-под его ладоней, будто по своей воле, независимо от его мыслей, пробираясь Сайно за спину, и вьётся у его талии. Щекочет по позвонкам, отвлекает от мрачных мыслей, которыми Сайно будет себя грызть, когда снова окажется в одиночестве. — Ты, — говорит Тигнари в тишину, — мог сказать, что любишь меня, тысячей других способов, а выбрал именно этот. И Сайно не находится с ответом. Идя сюда, он много чего намеревался Тигнари сказать. Оправдаться, покаяться, позволить ему сорвать злость — ведь он должен был злиться, справедливо и очень сильно. Но мягкость и озорство, с которыми Тигнари принимает тот факт, что он прикован к постели на ближайшие дни… откровенно путают. Сбивают с толку. Сайно привыкает иметь дело с его острым языком и поддёвками на грани, Тигнари весь состоит из острых углов — плечи, колени, подбородок, тон голоса, даже подобранные слова. Но каждый раз, когда он позволяет внутренней мягкости ещё одним слоем прорваться наружу, когда она обволакивает пуховым одеялом, усыпляет бдительность, даёт в себе раствориться без остатка — каждый такой раз Сайно теряется. Не знает, как собрать себя обратно, сложить в голове хоть одну цельную мысль. — Лес исцелится, Сайно, — напоминает Тигнари шёпотом. — От любых ран. Здесь Сайно хотя бы знает продолжение. — А ты часть леса. — Именно. Я буду в порядке. Когда он произносит что-то таким тоном, ему хочется верить. Но Сайно не отпустит его из своих рук до самого рассвета. И позже, если потребуется. До тех пор, пока не сойдёт этот шрам-напоминание о том, что Сайно не был рядом в решающий момент, подставил, подвёл, подверг его жизнь непростительному риску. А шрам, думает он, снова принимаясь чертить пальцами контуры, не сойдёт. Бледно-фиолетовый, распускающийся буйными узорами по коже, он останется на Тигнари на всю оставшуюся жизнь. Его собственный цветок молнии.