Лесник

“Баргест, удержать! — мысленно возопил Герман, изворачиваясь, от когтей очередного бурого стража. — Бакирака, ко мне! Вытянем, тушу быка вам отдам! ” Сбоку свистнул воздух и в древесный ствол возле самого лица ударил очередной болт. Двоедушная сучка уже спустилась на землю, и теперь шла неспешно, направляя на него ствол многозарядного самострела. Даже в волчьей шкуре тварь выглядела крайне разумной. Ходила на двух лапах без проблем, молниеносно перезаряжала кассеты самострела. Хотя морда и грудь ее почти вся была с опаленной шерстью и вымазана оранжевой краской. Герман мог бы броситься на нее, но дела его были совсем плохими. Правая рука повисла из-за торчащих в ней болтах. Грудь разрывало от боли. И когда она подошла и с силой саданула его когтями, распоров многострадальное плечо и грудь, то не смог дать отпора. Но волчица посмотрела куда-то, поверх него и отошла на шаг назад, держа на прицеле. Единственное, что оставалось сделать леснику так отступить еще на шаг, как вдруг где-то в стороне раздался приглушенный дзень, шлепок и визг, а его нога дотронулась до настороженной лески, вынуждая остановиться. Ловушка. Скорее всего самострел и не один. Ликанка тоже замерла, пристально поглядывая на него желтыми глазами. Возможно поняла ход его мыслей. А Герман так и стоял, придерживая левой рукой раненную правую. — Так вот кто, выходит, в обман Катюху ввел, чтоб она пришла ко мне на сеновал, — ухмыльнулся он, хаотично соображая, успеет ли обернуться и выйти из окружения или шкуру с него сдерут раньше, — Танюшка, днем примерная жена, педагог, положительная во всем дама, ночью бешеная сучка и ведьма. — Анютка, — раздалось в стороне, с которой приближался старый медведь, — родилось их две у сестрицы моей, да только больно слабенькие. Вот мы и решили, чем две больные, лучше одна, но здоровая. Одну и убрали, а всю силу сестрице ее и оставили. А я между делом еще и сестрицы душу ей подселил. Так что днем это хорошая Таня, а ночью не очень хорошая, но очень умелая Аня. Насчет того морока, ну, там не обессудь, нужно было немного отвлечь вас, чтоб ты потом за Машкой в район не подался. Берлак не спешил. Пока волки загоняли медведей поодаль, он намеревался доделать начатое. А, так как Герман был достаточно тяжело ранен, да еще и на прицеле, то той, первоначальной угрозы уже не представлял. Это понимал и лесник, нервно поглядывающий то на медведя, то на волчицу. Они не убьют, пока он не обернется волком, возможно, что скорее всего, будут калечить, чтоб обратился и залечил раны. Но человечья кожа им не нужна. Только волчья, содранная с живого, не успевшего обратиться назад волка. Смерть так себе, если честно. — Что же ты, — горячее, смрадное дыхание, опалило затылок, — Ты можешь уйти, вырваться. Обернись. — Уже не могу, — прошипел Герман щурясь от боли. — Прямо, как и она, — ему показалось, что зверь ухмыляется, — я вырывал из ее утробы вашего выродка, а она пыталась отбиться. Пока не сломал ей шею. У Германа потемнело в глазах, красная пелена поползла поверх черной, разум отключался. Кажется, он даже зарычал, сквозь приоткрывшиеся губы. Волчица угрожающе рыкнула в ответ и в этот момент лесник упал, сорвав ногой ту самую струну. Медведь кинулся вперед, а ликанка выстрелила и в этот же момент свистнули самострелы. Болты впились в старика с целых трех сторон. Два попали в плечо и холку, а тот, который выпустила двоедушница — прямиком в левый глаз. Зверь завыл, повалился на Германа, но тот уже был готов к этому. Он выкатился практически из-под туши берлака и дернул ликанку за ноги ровно так, чтоб под тушу старого оборотня попала именно она. Пока медведь в агонии катался по земле, сминая кусты, а она тщетно пыталась выбраться из-под него, лесник снова стоял у дерева, и усиленно ковырял ножом в груди, пытаясь вырвать из раны болт, хитрая система которого отломила серебряный наконечник от древка, оставляя его в ране. Ему стало тяжело дышать. Стрела, попавшая в грудь, скорее всего достала до легкого и повредила альвеолы и теперь воздух выходил в полость удушая изнутри. Нож шипел в ране, опаливая края, Герман, сцепив зубы продолжал выковыривать наконечник, врезаясь сбоку, чтоб не протолкнуть его глубже и не прорезать легкое. Наконец, каким-то чудом сумел подцепить серебряный наконечник и вырвал его, едва ли не завопив от боли, бросился в сторону, так как в этот момент прорвавший периметр зачарованный мишка бросился на него. Раздался гулкий рявк и светло-серая Бакирака вцепилась ему прямо в морду и ее сестры тут же смяли своими тяжелыми телами. Это дало леснику небольшую отсрочку и он, вновь просунул кинжал в рану, приоткрыл ее края, стравливая воздух скопившийся в грудной клетке. Дышать сразу стало легче. Двоедушница, же вырвалась из-под тяжелой туши колдуна, отвесила оплеуху тому по недозаросшей морде, приводя в себя и, будто кошка двинулась в сторону отвлеченного своими делами противника. Ей уже было все равно, что останется он него теперь. У Баргеста же, на это было совсем другое мнение. Штук пять матерых волков, оставив недобитого медведя, набросились на нее, валя с ног, лесник, ошеломленный болью обернулся, заметив надвигающегося на него медведя и катающуюся по земле ликаншу. Ладонь его зарылась в боковом кармане и выудила оттуда маленький мешочек. Герман развязал поясок и высыпал содержимое на ладонь, сделал порывистое движение, оказавшись прямо напротив старого колдуна и резко дунул тому в морду. — Подарок тебе, от дочери и привет от нее, — прошипел он, отпрыгивая в сторону от очередного взмаха лапы и в ответ оседлал его, словно бычка, набросил цепь на горло и всадил пятки в бока. Берлак замер на мгновение, а после кожа на его морде внезапно зашипела, будто ее полили кислотой. Зверь завыл от жгучей боли, хватаясь за нее лапами, пытаясь отереть с кожи то, что причиняло ему боль. А лесник тянул его за цепь, пока тот не встал на дыбы и опрокинулся на спину, принявшись кататься, словно уж на сковородке. “Брось это в него, — гласила записка, которая была прикреплена к мешочку, — там серебро, перемолотые кости его отца и еще несколько особенно приставучих компонентов, которые старого хрена ослабят. Смотри, не бросай голыми руками и не вытри о себя. Иначе беда тебе будет. И передай ему привет”. Медведи, в это время все еще атаковавшие волков, вдруг разом смолкли, будто напуганные и не понимающие, что произошло, после развернулись и дружной толпой понесли толстые задницы подальше в лес сопровождаемые гонящими их волками. Лесник не стал ждать развязки, подошел к двоедушнице, которую все еще катали по земле другие члены стаи, обкрутил цепь вокруг ее горла в несколько оборотов, разрешив только слегка дышать и защелкнул на замок. Подтащил упирающуюся тварь к дереву и привязал, словно собаку, на цепь. — Муж с тобой разберется. А волки присмотрят, — пробурчал он и вернулся к валяющемуся посреди поляны колдуну, — а теперь твое время настало отвечать. Мудило ты страшный. Он встал над берлаком, который никак не мог подняться на ноги, так как лапы разъезжались, совершенно не держа зверя. Вид у того был просто отвратительный. Бурая с проплешинами шкура теряла шерсть, но видно было, что обернуться человеком старик не в состоянии. Как и содрать рассыпающуюся драку. Морда его укоротилась, клыки мерзко торчали из пасти на землю лилась слюна, кровь и розовая пена. На землю вывалился длинный, весь в алых и коричневых потеках язык. Шкура не только на лицевой части, но и на макушке пошла пузырями, почернела и кое-где даже слезла лоскутьями, обнажая коричневые подгнившие мышцы. Полтора оставшихся уха скрутились двумя осенними листочками и почернели. Носовой хрящ, бывший совсем недавно свежим, регенерирующим, будто оплавился и из щелей пузырями багрилась кровавая пена. Глаза… это, наверное, было самым жутким. Глаза его будто спеклись, побелели и теперь тот, что остался целым, невидя таращился куда-то перед собой. А раненный стрелой, вместо него теперь белым и алым пузырилась еще пустая глазница из которой торчал наконечник стрелы, застрявший в кости. Герман даже присел возле противника, понимая, как тому сейчас больно. И все же. Серебряный костыль, похожий на большой, длинный гвоздь с игольно-острой заточкой был вынут из кармана брюк и пригвоздил к земле когтистую лапу одним изящным движением. Берлак взвыл из последних сил. — Это тебе за Иру, Ирочку, сладкую девочку. Если бы ты знал, как с ней бывало хорошо, — вторая лапа тут же присоединилась к первой, прибитая вторым костылем, — это за Улю, за невинного ребенка, которого ты убил. Можешь не говорить даже, я знаю, что это ты ее. По запаху, который я запомнил. Он твой. Не хочешь мне ничего сказать? — Убивай, все равно я буду молчать! — просипел берлак. — Э, нет, так просто ты не сдохнешь, я тебя живьем выпотрошу, — он обошел подранка со спины и тут же пригвоздил заднюю лапу, — это за Машу мою. Машеньку, милую, несчастную. И за дочь твою Настасью, она очень просила. За жизнь ее поруганную! Выродок ты древний! — он с силой пристукнул костыль кулаком, заставляя зверя снова забиться в агонии. — Говори, сука старый, я же так до утра могу продолжать! Медведь дергался, но молчал. — Хорошо, тогда это тебе за мою Катю! За Катеньку! Самую лучшую девочку на свете! — удар ноги по костылю, пробил ему лопаточную кость и, кажется, достал до позвоночника. Зверь взвыл, но лесник снова оседлал его, медленно стянул перчатку с правой руки и та тут же деформировалась в когтистую лапу. Схватил берлака за затылок левой, а пальцы правой с острыми, словно лезвия, когтями, с силой вонзил ему в глаза, втыкая все глубже и глубже. — А это тебе за мою Марину, за мою единственную девочку, за нее и нашего сына! За что ты их убил, говори, сука! — Из-за детя вашего! Нельзя было ей рожать от тебя! — завизжал Всеволод. — Урод у вас был, не человек и не зверь. Девчонка с хвостом. Я ее предупреждал, упрашивал, она бы всё раскрыла, угробила бы всех! И дочь вытащил, когда она отказалась убрать, когда убил ее. — Сука! — когти с хрустом вырвались назад. — За что голову ее украл? Довести меня до ручки хотел? За это ты мстил мне? Ждал, пока озверел и получить драку в лучшем виде? — Именно. Она все равно дохлая! А тебе все равно на себя и свою жизнь. А я умираю, два года уже за тобой следил, пытался добраться забрать шкуру, твою жизнь. Но ты всегда был или цепями скрыт, или убегал далеко в лес. Мне забрать твои годы, я бы миром править начал! — Теперь ты будешь править только могильными червями и то не долго. — Тебя все равно ничего хорошего не ждёт! Детей нормальных не родишь ни с кем! Ни с Катькой своей, если ее Вагнер еще не убил, ни с какой другой из этих шлюх! — Заткнись, выродок! — рявкнул Герман и огромный волк с силой ухватил его за челюсти и оторвал нижнюю, после чего дернул вверх, выдергивая голову с частью позвоночника. А после принялся с остервенением рвать обмякшее на куски лапами, забыв о боли ран. Волки сидели вокруг него, наблюдая за действом с большим интересом. Шкура, мясо, кости разлетались в разные стороны, но преданные звери не двигалист со своих мест, продолжая безмолвно наблюдать, даже никто не пытался слизывать кровь, летящую в разные стороны. Хозяин леса наказывал убийцу. Остановился зверь только когда от его противника остались лишь кровавые ошметки. Он осмотрелся, прижал раненную лапу к такой же раненной груди и с грустью поднял голову к Луне. По округе разнесся тоскливый волчий вой, который подхватила вся стая.