падаем!

что такое карен?  карен — тонкие косички на затылке, отблёскивающие на солнце проволочной медью; карен — разные носки, полосатые свитера и тонкие смуглые запястья в разрезе широких рукавов; карен — широкая связка золотистых ключей от всех тришиных замочков, маленький почерк толстой ручкой, взмахи кисточки — брызги жидкой акварели на холст; звенящая мелочь в кармане, развязанные шнурки, мартинсы из секонд хенда — такие, знаете, высокие американские ботинки. карен мелко стучит их каблучками, когда радостно топчется на месте, видя издалека тришу, и расставляет приветственно руки в объятиях. она почти не растёт, — к четырнадцати годам с горем пополам дотянула до ста пятидесяти сантиметров, — и снашивает эти ботинки уже четыре года.  у карен было самое бережное отношение к вещам и вещам любым: будь то чеки на электронику, что она хранила в ящике в столе (они были редкостью, чаще всего кенни технику воровал), или крышечки от банок, или дырявые кардиганы, или записки такер. да всё что угодно — карен окружала себя вещами и лелеяла их, хранила, как новорождённого птенца в гнезде из туалетной бумаги.  о записках: знаете, что триша делает, когда не хочет говорить?  "прости" — такер, стараясь не смотреть карен в глаза, толкает ей помятый кусочек бумаги.  маккормик вытаскивает карандаш за тришиным ухом, чиркает и кладёт обратно на чужие коленки:  "за что?"  триша долго смотрит на этот вопрос. её до сих пор влажные глаза поблёскивают, отражая свет далёких фонарей, там, за территорией вшивого мотеля, на проезжей части. смотрит и хлопает ресницами. смотрит и не понимает.  почему карен не возненавидела её за эту слабину?  алкоголь уже выветрился, и его было недостаточно, чтобы не помнить. дело даже не в выпаленном сгоряча признании в любви, не в громких слезах, не в криках, не в неловкости, не в том, что триша её на самом деле любила так, как не любила никого.  она протянула карен свою голую душу на открытой ладони, и карен её приняла. приняла такой, какая она есть — вот, за что трише было стыдно.  ей было стыдно за себя. вдалеке отзеркаливает эхо сигналок скорой помощи, листва покачивается в такт неспешному ветру. а триша всё молчит. молчит и смотрит позорно в эту несчастную бумажку, как будто готовится, что её вот-вот поставят в угол или заставят стоять коленями на гречке.  карен поджимает губы, и, набравшись смелости, берёт бумажку в руки, спешно выписывая: "посмотри мне в глаза"  такер поднимает голову и спотыкается взглядом о чужой. такой искренний, открытый, как бьющийся поток солёных волн в горизонт песка — циановые маккормиковские глаза.  я не осужу тебя — говорят они.  я не брошу тебя — говорят они.  — тебе незачем извиняться, — говорит карен шёпотом, притягивает тришу за подбородок и оставляет на лбу еле ощутимый тёплый поцелуй. словно мама, укачивающая младенца в люльке. бережно, с толикой невербальной заботы — и такер думается, что они должны поменяться местами.  жизнь, заигравшись в свою одинокую-одностороннюю, выплюнула маккормик в жерло вулкана. жизнь хочет хлеба и зрелищ — жизнь подмётывает жестокость под себя, впитывает, жаждет ещё — вываливает карен в неблагополучный район, в пропащую семью, водит за нос от пиздеца к ещё большему пиздецу, даёт надежду, чтобы затем кинуть перчатку. вот, как организована её дуэль — на поле боя лишь она и уничтожающее стечение обстоятельств.  ясно как день: протухший мусор у них на пороге, отсутствующие родители, ругань, странные люди дома, невыносимая ругань, бутылки из-под алкоголя, косяки в кухонных шкафчиках, обнимающий её кенни по ночам, дилеры, слухи, драка за школой, вывернутый в мусорный бак рюкзак, косые взгляды, новая украденная техника, деньги в кейсах, знакомство с тришей, дешёвый кофе в забегаловках, одежда из торговых центров, ночные звонки на телефон кенни, эрик картман, синяки от отца, ночёвки в доме такеров, чувство собственной неполноценности, продажа техники, заплаканный по возвращению домой кенни, кровь из носа, обмороки, полиция, страх, обыск, допрос, невыносимый страх, детский дом, гематомы от ударов, овсяная каша на завтрак, избиение толпой, овсяная каша за шиворотом, разбитый головой карен керамический унитаз, ночной побег, триша такер.  каждый раз она уверяет себя, что страшно ей уже не будет — когда её родителей чуть не забили насмерть за долги псевдо-коллекторы в капюшонах с бейсбольными битами прошлой весной (кенни пахал как проклятый, чтобы оплатить им лечение); когда в шестом классе одноклассники на заднем дворе школы стянули с неё всю одежду и запинали ногами в январе (тогда карен пролежала почти голая на снегу до самой ночи); когда обнюханный отец в разгар белой горячки схватился за нож (старший маккормик закрыл её спиной и заработал шрам прямо на лице, под глазом); когда кенни держал её за плечи и рыдал, пока полиция выламывала дверь; когда её соседка по комнате в детском доме подкараулила карен в кабинке, схватила за волосы и... и каждый раз страшно. неописуемо, неимоверно, чрезвычайно.  карен — вот, кому по-настоящему плохо. вот, кто влип по самое не хочу не по своей воле. вот, кто должен плакать, кричать, и испытывать за себя стыд.  но маккормик улыбается, и такер хочет рассыпаться в её руках, ведь маккормик обязательно сохранит её прах.  это была странная связь — в их молчании было больше смысла, чем в любых словах. вспыхивали подвековые искры, стоило закрыть глаза в безмолвии. ничего — и только они вдвоём в этом большом бессмысленном нигде.  вот так бывает — бултыхаешься в человеке, задыхаешься от него и им же дышишь.  триша несмело протягивает чуть подрагивающую ладонь, заправляет русый локон за ухо. проводит кончиками пальцев от округлой скулы, пробегается по веснушкам на щеках, невесомо поднимается до фиолетово-жёлтого фингала под глазом.  — я убью их. господи, я точно убью их, — говорит такер тихо, пытаясь утаить в тоне злобу, словно промелькнёт она явнее — и карен тотчас испугается, взбултыхнётся, убежит, бросит.  — не нужно. они просто... глупые, — пожимает плечами маккормик и приподнимает уголки губ. словно её не били сжатыми кулаками в лицо. словно эти детдомовские дети — эти жестокие, беспощадные отпрыски с волчьими повадками, — не возненавидели её по факту существования.  триша долго смотрит на неё сложным нечитаемым взглядом — в её глазах блещут искры, — и карен, утомившись от него, тихо вздыхает и придвигается ближе, положив голову на плечо.  ошпаренные жизнью, подвешенные чужой ношей, подвязанные зеркальной судьбой, они встречают неторопливый рассвет.  — ты правда любишь меня? — еле слышно шепчет карен, кажется, одними губами, но осенний ветер, что уносит исписанную бумажку вдоль бассейного ограждения, доносит до триши суть.  — больше жизни люблю.  солнце встаёт. пора возвращаться.