Сон луны

— Нии-сан. Изуна стойко терпел крепкие пальцы в тонкой перчатке, слишком сильно впившиеся ему в щёки. Поворачивал голову под нужным углом, как требовала от него сильная рука. Новый рисунок неприятно сушил склеру, так и хотелось устало прикрыть потяжелевшие вдруг веки — поддержка алого огня в глазах непривычно быстро выжигала из источника чакру, как летнее солнце в жаркий полдень испаряет неглубокую лужицу. Сил и так было мало после слишком долгого дня. — Нии-сан, ну хватит! — не выдержав, Изуна цепко схватился ладонью за чужую кисть, оттягивая ткань перчатки. — Рисунок красивый, — хрипло высказал простое Мадара и отпустил всё-таки острый подбородок. Нахмурился, словно не знал, как до́лжно ему реагировать, продолжая впиваться своими чёрными глазами в лицо брата. Изуна с тихим выдохом сухо сморгнул горящие алым искры, потёр пальцами бледные веки. — Жжётся, — жалобно выдохнул он. Мадара понимающе кивнул и сильнее нахмурился, задумчиво потерев кончик носа. — Всегда будет болеть, — сказал он уверенно, поджав тонкие сухие губы. — Такова цена этой силы. — И пусть, — бросил Изуна беспечно, скидывая с гудящих ног кожаные сандалии и делая первый шаг в темноту дома. — Ты не понимаешь, — Мадара дёрнул его за широкий рукав хаори с бело-красным моном на спине. — У меня есть к тебе просьба. Изуна обернулся, тонкий хвост чёрных волос беззвучно хлестнул воздух. Оранжевый огонёк масляного фонаря, одиноко висевшего над широкой энгавой дома, выхватил из темноты поздних сумерек его бледное усталое лицо. Под глазами залегли тени. — Я, так и быть, покажу тебе технику доспеха, что я изобрёл, — Мадара осуждающе покачал головой, стоило Изуне довольно улыбнуться после этих слов — он давно уже выспрашивал у брата тайны той самой особенной техники, но Мадара был непреклонен. — И разрешу тебе взглянуть на засекреченные свитки клана. Любые знания о мангекьё будут тебе впредь полезны, — он вдруг поморщился, будто почувствовал боль. — Но, Изуна. Пожалуйста, Изуна, никогда не используй эти глаза. Изуна, отвлёкшийся было на подлетевшую к фонарю большую ночную бабочку, резко встрепенулся. Сморщил свой тонкий нос, сдерживая обиду — опять опека. Глянул на брата исподлобья бездонным чёрным взглядом, так, как умел только он один. — Никогда? — уточняюще переспросил он, вкладывая в одно это слово целую тонну подтекстов: о бесконечной войне, о вражде кланов, о кровной мести, о ценности своей жизни, жизни брата и всех соклановцев. Мадара сдался мгновенно. Выдохнул, потёр пальцами в перчатке узкую переносицу, немного неровную из-за давным давно, ещё по детству, неудачного удара рукояткой танто в лицо. Изуна, как всегда, вьёт из него веревки. — Ладно, — Мадара шагнул в темноту дома к брату и задвинул бумажные сёдзи, отрезая прохладу летней ночи. Посмотрел на Изуну пристально, словно взывая к пониманию. — Без крайней необходимости. Первая же «крайняя необходимость» проявилась уже спустя месяц. Приход осени ознаменовали пожелтевшие кроны клёнов. Высокое солнце всё так же по-летнему радушно ещё грело тёплую землю, и в запахнутом плотном шитаги с высоким воротом было слишком жарко. Так по-детски беспечно хотелось стянуть с себя толстую ткань и с головой нырнуть в бурлящую горную речку — Изуна крепче перехватил во взмокших ладонях катану, вставая в атакующую стойку. Лёгкие разрывал огонь, в гудящих мышцах закипала горячая кровь, обжигая панически соображающую голову. Белобрысый Сенджу перед ним, тяжело раздувая ноздри, пошире расставил согнутые в коленях ноги, прижался немного к земле, готовясь к новой атаке. Чёрный банлон, звенящий пластинами доспех, мех вокруг шеи — как он ещё не свалился от перегрева? За спиной зазвенела сталь, мазнул спину выброс огненной чакры — Мадара из последних сил теснил главу Сенджу в каменную низину, подальше от брата. Белобрысый сделал глубокий вдох, на секунду прикрыв свои блёклые красноватые глаза, весь бой смотревшие противнику в ноги — знает, собака, чем опасен горящий алым шаринган. Изуна усмехнулся. Столько бесконечных лет противостояния, ведь они всегда были на равных. Но сейчас — сейчас всё по-другому. Сейчас у него есть сила, чтобы наконец-то поставить точку. Даже если весь его клан стал заметно проигрывать Сенджу ещё жарким летом. Смерть брата их главы точно сломает ход этих бесконечных кровавых битв. Сложить одну печать, отвести ногу назад. Выдох — в Сенджу полетел горящий огненный шар. Дракон из прозрачной воды послушно взвился в воздух гудящим потоком, изламывая солнечные лучи на отблески радуги, порывом разбился о пламя, ошпарив почву шипящим паром. Землю вдруг встряхнуло, шаткий камушек попал Изуне под ногу, лишив равновесия, и по вискам ударил ледяной испуг. Нельзя, ни в коем случае нельзя терять контроль, это чревато! В густом молоке, застилавшем взор, молниеносно мелькнула тень — этого хватило, чтобы томоэ в глазах растеклись чёрной краской, сложившись в новый кольцевой рисунок с прямыми прожилками. Мгновение. Сталь рассекла плотную ткань, вгрызлась в бок, но боль ударила поверхностно, пройдя по касательной. Изуна мысленно благодарил всех богов, что камушек так удачно попал под сандалию и позволил, лишившись равновесия, ненароком уйти из-под прямого удара катаны. Сердце заполошно стучало в груди. Он сморгнул с горящих глаз влагу, размывшую взор. Водянисто-красные глаза напротив застыли близко-близко, испуганно выпучились, беспомощно запутавшись в калейдоскопе вращающегося рисунка, как в паучьей сети. Катана со звоном ударилась лезвием о камни. Сенджу весь сгорбился, побледнело его разгорячённое боем лицо, изуродованное тремя грубыми полосками шрамов. Он кулем упал прямо в дрожащие ноги Изуны, и тот испуганно накрыл пальцами собственные горящие алым глаза, в которых вдруг потемнело. Больно. Очень-очень больно. Кровящая рана на боку просто ни в какое сравнение с той болью, что взорвала сейчас его череп. Он тихо заскулил и беспомощно осел на землю, слепо уткнувшись носом в мягкий мех на плече врага. Тот не шелохнулся, как мёртвый. — Изуна! — Тобирама! Его потянули за плечи знакомые сильные руки, встряхнули, заставив встать на ноги. Изуна пошатнулся, едва понимая без глаз, где теперь земля. По костяшкам пальцев, прижатых к щекам, влажно текло что-то горячее. — Изуна, Изуна! — горячо шептал ему в лицо Мадара, испуганно осматривая стекающие по пальцам кровавые слёзы. — Зачем ты сделал это? Зачем использовал..? — Тобирама! — взвыл зверем Сенджу, и в его вое было так много боли, что Изуна невольно вздрогнул. Мадара, прижав к груди брата, как самую свою большую ценность, мгновенно замолк. Да, этот бой действительно сломил ход их бесконечной кровавой вражды. *** — Как себя чувствуешь? Тихий шелест закрывшихся сёдзи, тревожный шёпот брата. Изуна не шелохнулся, лишь устало выдохнул, продолжая неподвижно лежать на футоне, сложив на груди замёрзшие кисти. Глаза холодила влажная ткань, и брат появился как по часам, чтобы сменить травяной компресс на новый, свежий и тёплый. Мадара беззвучной тенью опустился рядом, шелохнулся лишь воздух. — Изуна?.. — попробовал дозваться он снова, едва слышно, предполагая, наверное, что брат уснул. — Нормально, — хрипло гаркнул Изуна, и в тишине комнаты получилось чуть более громко, чем следовало. Мадара, вероятно, поморщился — Изуна не видел, но чувствовал. — Уже меньше болит. — Я ведь говорил, — шептал Мадара, поглаживая пальцами блестящие смоляные волосы, рассыпавшиеся по футону. — У этой силы слишком большая цена. — Пускай, — раздражённо буркнул Изуна, едва поборов желание повернуться набок, спиной к пришедшему брату, чьей целью явно было проесть морализаторством ему ментальную плешь. — Я наконец-то смог победить его. В ответ раздался лишь тяжёлый вздох. Снова шорох, чужие действия можно было отследить лишь по нему и движению воздуха. Плеск воды, звук падающих капель — вероятно, Мадара отжимал новый компресс. Заботливые руки стянули влажный холод с глаз — в комнате оказалось темно, задвинуты бумажные ставни. Чёрные родные глаза заглянули в бледное лицо с беспокойством, шершавый палец осторожно стёр тёмную каплю с острой скулы. Взгляд неприятно поплыл, Изуна моргнул раз, другой, потянулся к глазам рукой, чтобы пальцами растереть веки — его перехватила тёплая ладонь, не давая коснуться лица. — Терпение, — мягко улыбнулся Мадара и принялся методично растирать холодную кисть медленными круговыми движениями, как его младший брат всегда любил в детстве. — Зрение вернётся через день-два, если ты не будешь сверх того нагружать свои глаза. Изуна, поморщившись, смиренно выдохнул. Позволил опустить на глаза новый компресс, ткань тёплой тяжестью легла на лицо, пряный запах трав мягко мазнул по носу. Тепло на самом деле стало облегчением — его левый глаз начало премерзко колоть холодом, когда он открыл веки, словно в склеру кто-то всадил сенбон. Почувствовал, как Мадара приподнял тяжёлое одеяло, осматривая бинты на худом боку, сухие и чистые. Голую кожу лизнула прохлада, заставив ненароком поёжиться. — Не так глубоко, как могло бы быть, да, нии-сан? — попытался пошутить Изуна прежде, чем тщательно подумал над этими словами, и прикусил свой острый язык. Теперь Мадара точно поморщился, Изуна даже почувствовал всплеск горячей чакры, несдержанно забурлившей от тяжёлых эмоций. И ещё один, но уже из-за стен дома. Оба замолкли, прислушиваясь. — Я вернусь, — сосредоточенно бросил Мадара, резко открыв сёдзи. Обернулся, и его тяжёлый взгляд явственно прожёг Изуне щёку. — Не выходи ни в коем случае, ясно тебе? Ты ранен. — Яснее некуда, — ядовито ответил Изуна, показушно прикрыв ладонью свои глаза, спрятанные под тканью. Сёдзи захлопнулись, и тишина вкупе с темнотой стала слишком давить. Всплеск чакры повторился ещё раз спустя добрых пятнадцать минут, Изуна уже явственно ощутил огонь, смешанный с чем-то до боли знакомым и до ледяного испуга сильным. Совсем как в последнем бою, бывшем не более суток назад. Тогда чужая чакра ощущалась безбрежным морем спокойной уверенной силы, мягко лизала приветливым теплом затылок, манила в какой-то мере. Но сейчас… она была холодной. Жестокой. Агрессивной. Вселяющей стылый ужас под рёбра. Разумеется, Изуна, кутаясь в короткую юкату, вылетел из дома, чуть только этот дом впервые содрогнулся и задрожали бумажные стены. Щурил глаза и промаргивался, пытаясь хоть немного сбить со взгляда мутную плёнку. Правый глаз видел немного лучше, а левый вновь болезненно закололо от ночного холода, пришлось его зажмурить, боль слишком крепко отдавала в затылок. Огромный древесный дракон, нависший над лесом карающим мессией, массивными лапами выкорчёвывал с корнями деревья, нетерпеливо вспарывал острыми когтями землю, агрессивно качая узкой носатой головой. Ещё пара его размашистых шагов, и от селения клана Учиха ничего бы не осталось — но внимание его увлекло вбок что-то, казалось, важное. Изуна, не выдержав, потёр пальцами правый глаз, слепо всматриваясь в темноту — под веки словно кто-то ссыпал горячий костёрный пепел. Мгновение, и откуда-то из леса выросли огромные рёберные кости, вмиг покрывшиеся переплётом мышц, слоем толстой кожи. Просто из воздуха возник горящий синим огнём доспех, и звук эфемерной стали, вынимаемой из ножен, всполошил стаю разбуженных лесных птиц. — Мадара-а! — ревел громкий раскатистый бас, и казалось, это рычит сам дракон, зло раскрывший свою зубастую пасть. — Хаширама! — вторил ему огненный воин, взмахивая горящей катаной над жёлтыми кронами. — Объяснись же! Не в твоём это духе — нападать среди ночи! Дракон яростно метнулся вперёд, змеёй петляя над деревьями, и, словно ослепший, точно лбом въехал воину по грудному доспеху, опрокидывая его на спину. Снова раздался грохот, содрогнувший землю. Изуна, схватив с крючьев подставки свою катану, тенью метнулся в загоревшийся синим огнём лес. Но когда он, слепо щурясь и чураясь любых лесных шорохов — слишком привык полагаться на глаза, чтобы сейчас, ослеплённый, чувствовать себя покойно — добрался до поляны, он застал лишь выжженную огнём траву, тишину и два тёмных силуэта, устало сгорбленных и тяжело глотающих стылый осенний воздух, бывший одним на двоих. Отбросив ножны куда-то в опалённые кусты, Изуна тенью шмыгнул между ними, прикрыв своей худой спиной брата. Его всегда бросало в дрожь от одной мысли сойтись в поединке с Сенджу Хаширамой — слишком ярко горит источник, слишком силён его улучшенный геном (истинное создание жизни — с ума сойти можно, если задуматься), но если это вопрос жизни брата, он ни секунды не оставит на размышление об убийственности своего порыва. На плечо тяжело опустилась тёплая ладонь. — Изу... — тихо выдохнул ему в шею Мадара, загнанно глотая воздух. В темноте едва ли видно, но Изуна заметил: по щеке размазана уже запёкшаяся чёрная кровь. Напротив стоял Сенджу, потрёпанный и такой же уставший. Под карими глазами, всегда такими тёплыми и приветливыми даже на поле боя, залегли глубокие чёрные тени, струящиеся каштановые волосы, всегда красивые, сейчас были всклокочены и напоминали запутавшуюся рыбачью сеть. По краю поляны безжизненно развалился древесный дракон, до чёрных пятен на шкуре опалённый огнём. — Мада... ра, — с трудом выдохнул Хаширама, рваным движением утирая со лба капли пота. — Пожа... луйста, Мадара... Мадара лишь отвёл тяжёлый взгляд, болезненно поморщившись. Прижал к себе Изуну в полуобъятии, опираясь на подставленное плечо. Болезненно жгло сухие глаза, но он уже давно привык терпеть, не замечая ни боль, ни сильно просевшее зрение. —Мадара... — просяще заломив брови, Сенджу сделал шаг вперёд, наткнувшись грудью на выставленную Изуной катану, словно вовсе её не замечал. — Его чакра... почти иссякла. Источник едва тлеет. Он на грани. — Ну я-то что могу сделать?! — взорвался вдруг яростью Мадара, отодвинув за спину испуганно сжавшегося Изуну. Красивое лицо Хаширамы перекосило болью. Он устало сгорбился, с непониманием посмотрел на свои раскрытые ладони. Неожиданно поднял голову, глянул точно на Изуну: — Что ты сделал с ним, Изуна-кун? — Не ввязывай в это моего брата, Хаширама! — зло зашипел Мадара, тряхнув чёрной густой гривой и мигом прижавшись к земле, как хищник, готовый к броску. — С кем, Х-Хаширама-сан? — испуганно уточнил Изуна, покрепче перехватив в руках катану и на всякий случай сделав шаг к брату за широкую спину. — С Тобирамой, — едва слышно прошептал Сенджу, и в голосе его было столько горечи, что её можно было выцеживать ложкой. — Что ты сделал с моим Тобирамой, Изуна?! Мгновение, и покрасневшие карие глаза очертил по коже рисунок, словно сделанный кистью и тушью. Мадара тут же оттолкнул Изуну назад, к краю выжженной поляны, закрутились в алых иссушенных глазах томое, окольцевали рисунком суженный зрачок. Хаширама припал к земле, молниеносно сложил печати, но вылезшие из почвы корни, сухие и изломанные, неживые, прижгло длинным лезвием эфемерной катаны, объятым синим ярким огнём. Огнём праведным, подпитываемым справедливым желанием защитить своё самое ценное — жизнь младшего брата. Хаширама, болезненно выдохнув, тяжело упал на колени и бессильно закашлялся, наглотавшись клубами поднявшейся земляной пыли. — Хватит! — закричал Изуна, вскочив на ноги. Распахнутый на эмоциях левый глаз болезненно закололо, и он, шипя сквозь зубы, прикрыл его ладонью, лелея боль. — Я не знаю, что я сделал! Я... я испугался. И просто хотел выжить, — эти слова давались с трудом, ощущаясь приступом странного стыда — словно Изуна должен был отдаться своей судьбе и дать Тобираме смертельно себя ранить. Он, праведно обозлившись, опустил свою руку на порезанный сталью катаны бок, где не останется ничего важнее бессчётного для его тела шрама. — Чуть глубже рана — и он бы убил меня. Алый горящий взгляд испуганно мазнул по его бледному лицу, и сотканный из синего огня доспех рассыпался по холодному ветру яркими искрами. Мадара, тяжело дыша, сделал к Изуне шаг, протянул руку в перчатке. — Я никогда бы не дал тебе умереть, — прошептал он беззвучно одними сухими губами, тихо и искренне. Изуна горько усмехнулся. — Это не в твоих силах, нии-сан, — он покачал головой и мягко улыбнулся, стараясь хоть как-то сгладить острые, но честные слова. — Ни тогда, ни сейчас, ни впредь. — Я дал отцу своё слово, что защищу тебя, — болезненно скривился Мадара, одёргивая руку, обиженно не позволяя Изуне взять свою ладонь. В ответ тот лишь тепло усмехнулся: брат, каким бы гранитным ни пытался казаться, всегда был очень ранимым. Вместо этого Мадара, потушив алый огонь в сухих глазах, сделал шаг к Сенджу. Тот всё так же обессиленно сидел на земле, безразличным стеклянным взглядом провожая любой шаг своих кровных врагов. Мадара, устало вздохнув, тяжело опустился на землю рядом с ним. — Хаширама, — мягко позвал он, протянув было к его плечу руку, но, подумав, касаться не стал. — Хаширама. Расскажи подробнее, что с Тобирамой? — Он... словно спит, уже больше суток, — бесцветно ответил тот, всё-таки смаргивая с карих глаз пелену стекла вместе с сошедшим с кожи рисунком. — И его чакра... Источник тухнет. Медленно, но осталось не больше нескольких часов, — нахмурившись, он подумал и всё-таки тяжело добавил: — возможно, до рассвета. Небо на самой своей кромке уже начало медленно и неумолимо светлеть. — Может, я просто ввёл его в гендзюцу? — совсем тихо предположил Изуна, казалось, самую глупую и очевидную вещь, но Мадара его услышал. — Хаширама! — он всё-таки положил свою тяжёлую ладонь на покатое плечо, стараясь заземлить, привести в чувство. Времени осталось не так много. — Ты пробовал вливать в него свою чакру? — Разумеется! — встрепенулся Хаширама, словно обидевшись. — Практически до собственного истощения! Я же ирьёнин, Мадара. Это было первым, что я в принципе сделал, — он упёр взгляд в землю и нервно сжал в своих кулаках ткань хакама. — Но хоть бы что: не вышло ни вывести его из сна, ни хотя бы увеличить концентрацию его собственной чакры в источнике. А мы ведь братья, родственники! Но Тобирама словно умышленно стал отторгать мою чакру. — Будто... он не хочет просыпаться? — уточнил Изуна и тут же прикусил свой язык: Хашираму так перекосило, словно ему вывернуло наизнанку кишки. — Мадара! — умоляюще прошептал Хаширама, хватаясь пальцами за тёмную ткань шитаги с бело-красным моном. В его карих глазах застыли горькие слёзы. — Мадара, пожалуйста! Мы давно могли бы прекратить всё это. Я столько лет твержу тебе о мире!.. Мадара лишь хмуро смотрел, но не отшатываясь, не пытаясь отцепить от себя чужие цепкие пальцы. Он понимал — сам он не может ничего сделать. Гендзюцу накладывал не он, тем более эта иллюзия была создана мангекьё шаринганом, уровень силы которого корнями уходит в легенды об Индре-прародителе, а значит, никто из ныне живущих не предположил бы и края способностей этих глаз. — Изуна? — тихо позвал он, осторожно поглаживая старого друга по спутанным каштановым волосам. — Что? Ещё чего! — агрессивно встрепенулся Изуна, сверкнув в предрассветной темноте чёрными глазами. Его смоляные волосы, не собранные в привычный низкий хвост, растрепались и рассыпались водопадом по худым плечам, придавая воинственный вид. — Он хотел меня убить — и поплатился. Мы же на войне, нии-сан! Мадара осторожным движением стёр большим пальцем влажную дорожку с чужой загорелой щеки. Его старый друг, его заклятый враг, всегда горевший непобедимой нетушимой искрой, сейчас словно бы померк, посерел, и даже яркие каштановые волосы его растеряли всю краску. Он снова провёл ладонью по спутанным локонам и тяжело встал на ноги, подошёл к брату, всё так же направлявшему острую катану на бессильного и давно поверженного врага. — Именно. Мы на войне, — горько выдохнул Мадара Изуне в висок, тепло прижимая его к себе и мягким жестом прося опустить холодную сталь. — Что бы я делал, окажись на смертном одре ты? — Изуна вздрогнул, сражённый количеством боли, спрятанным в этих простых, но тяжёлых словах. — Зу-Зу, пожалуйста. Помочь тут только в твоих силах. Изуна нахмурился, перевёл взгляд с чёрных бездонных глаз брата на сгорбленный силуэт за его спиной. — Что, если... — он вдруг осёкся, понизив голос до хрипоты, свёл к переносице брови, неуверенно пожевал губу, — если я не справлюсь? — и выдохнул это беззвучно, вздрогнув, испугавшись собственных слов. — Весь твой хрупкий мир тут же рассыпется, если он умрёт на моих руках. Мадара сжал пальцами переносицу усталым задумчивым жестом, прикрыл сухие веки. Он понимал: Изуна абсолютно прав. Нет никакой гарантии, что гендзюцу, наложенное с помощью мангекьё, тем более бессознательно сотканное в пылу битвы, можно развеять. Древние свитки их клана полнились метафорическими легендами об иллюзиях, безвозвратно ломающих любой, даже самый стойкий разум. — Нужно... хотя бы попытаться, — в конце концов, прошептал он, сжав ладонь на худом плече и пристально посмотрев в чёрные глаза — «я защищу». Изуна устало выдохнул, сдаваясь. — Хорошо, нии-сан, — он накрыл своими пальцами костяшки в перчатке и уверенно глянул брату за плечо, туда, где в предрассветных сумерках темнел силуэт Сенджу. — Я согласен! Они бежали сквозь лес с такой скоростью, словно стремились перегнать неумолимо разгорающийся рассвет. Ветки под ногами жалобно скрипели, Изуна слепо смаргивал с глаз холодную влагу и несколько раз чуть не рухнул, оступившись, вниз. Его глаз снова болезненно кололо, острая пульсация эхом отдавалась в череп, и прижатые к веку замёрзшие пальцы не исправляли ситуацию вовсе. Он лишь крепче сжал зубы, намереваясь стойко перетерпеть — браня всеми знакомыми ему злыми словами этого белобрысого, ёкай бы его побрал, всё никак не способного тихо и без последствий умереть. Хаширама остановился на самом краю их территорий, оглядываясь и невесомо проводя пальцами по шершавой коре, «общаясь» с лесом в привычной ему манере. Показался маленький деревянный домик, затерянный среди высоких старых деревьев, а чуть дальше — тихая полноводная река. Мадара нервно озирался по сторонам, словно совсем не ждал оказаться именно здесь. Изуна, поджав тонкие губы и пристально наблюдая за братом, лишь крепче вцепился пальцами в рукоять катаны. Сенджу, до побеления сбитых костяшек сжав кулаки, переминался с ноги на ногу у раздвижной деревянной двери так, словно искренне боялся войти. Изуна мог его понять: он обладал достаточно натренированной сенсорикой, чтобы сказать наверняка — ни в лесу поблизости, ни в самом доме не ощущалось никакой чужой чакры, кроме них троих. Первые лучи солнца уже окрасили низкие облака в пурпурно-оранжевый. Из густой жёлтой кроны выскочила ранняя птица и, звонко покрикивая, взмыла в серое небо, хлопнув крыльями. Хаширама вздрогнул. Сделал вдох и медленно раздвинул двери, делая шаг. В домике царили утренняя прохлада и полумрак — но даже тень не скрывала смертельной бледности рассечённого грубыми шрамами лица. — Тобирама, Тора, — бессвязно бормотал себе под нос Хаширама, опустившись на колени перед расстеленным на деревянном полу футоном. Его длинные пальцы испуганно шарили по осунувшемуся лицу, прощупали пульс на шее, сдвинули ниже толстое одеяло. Ладони распахнули ворот косодэ и легли на середину широкой бледной груди, отточенными движениями прощупывая следы жизни под рёбрами. — Ещё дышит, — и облегчение в хриплом голосе можно было потрогать. — Но источник ужасно слаб, искра еле тлеет. Мадара растерянно покачал головой и сузил загоревшиеся алым глаза. — Изуна, — тихо позвал он. — Посмотри. Глаза всё ещё жгло, но Изуна, с отвращением поморщившись, через боль зажёг шаринган. И от удивления даже сделал шаг вперёд. Да, чакры было мало, катастрофически мало, но удивляло то, как хаотично её остатки циркулировали по телу. Голубые огоньки зажигались искрами под кожей то там, то тут, тлели задыхающимися без воздуха углями и тухли, неохотно перекатываясь уже в другое место, не встречая препятствий. Это совсем не было похоже на здоровую циркуляцию, но и не совпадало с точечно прерванным током введённого в гендзюцу. Здесь было что-то… другое. Хаширама дёрнулся, когда Изуна сделал ещё один шаг от дверей. — Мадара, — требовательно пробасил он, бросив на обоих тяжёлый взгляд. И кивнул на катану в ножнах, рукоять которой Изуна нервно сжимал пальцами. Изуна сам протянул брату катану, добровольно лишаясь защиты холодной стали. — У него... — он, опустившись у футона, осёкся и одёрнул ненароком потянувшуюся к оголённой груди руку. Касаться заклятого врага, сейчас такого открытого и беззащитного перед ним, было бы... странно. — У него был совсем другой ток. — В смысле — другой? — непонимающе уточнил Мадара, оперевшись спиной на деревянную стену и сложив на груди руки. Его алые глаза яркими искрами горели в полутени. — Другой, — раздражённо фыркнул Изуна и, подслеповато прищурившись, провёл над грудью ладонью, очерчивая по часовой стрелке круг, словно на пробу. — В другую сторону. Сейчас, так близко, иссякающий источник, переливаясь под белой кожей голубыми всполохами, действительно стал ощущаться неправильно. Словно бурный холодный ручей, от самого начала веков бегущий из вершин заснеженных гор в лесную низину, кто-то повернул вспять, заставив течь вверх, прямо в небо, назло всем правилам и законам. — Изменить направление циркуляции невозможно, — недоверчиво бросил Мадара, тряхнув гривой чёрных волос. — Как видишь, — бесцветно ответил Изуна, слишком сосредоточенно сверливший сетку голубоватых каналов, чтобы действительно чувствовать раздражение — впрочем, возможность ответить колкостью он никогда не упустит. Но сейчас его увлекло другое, и три томоэ в глазах, закрутившись, слились в кольцевой рисунок. Теперь он видит. Рука сама потянулась к поглощающему свет пятну над ключицей, у изгиба шеи. Белая кожа оказалась едва тёплой и сухой, бархатной на ощупь, пальцы задели бугорок неказистого плотного шрама, глубоко рассёкшего плечо, проследили неровность почти до середины груди. Изуна оставил его ещё очень давно, несколько лет назад — одна из первых их стычек, когда наконец-то ему удалось пустить ненавистному врагу кровь. Он вспомнил и тихо усмехнулся. Толкнул по пальцам свою огненную чакру, и чёрное варево, стёкши по запястью вдоль вен и тяжёлой каплей упав с шершавой ладони, беспощадно выжгло бесцветное пятно, впиталось, впилось за мгновение глубоко под крепкие кости. Белая кожа под прижатой ладонью вмиг покраснела, голубые искры, лизнув до сытости чужой черноты, дружелюбно растеклись по груди полноводным потоком. Тобирама, приоткрыв рот, рвано глубоко вздохнул. — Тора! — бросился к нему Хаширама, нервно касаясь пальцами лица. Похлопал по щекам, снова прощупал пульс под угловатой челюстью, но, не дождавшись реакции, повернулся к Изуне. — Что ты сде..? Хаширама замолк и мигом зажмурил глаза, рывком отвернувшись и вдобавок машинально прикрыв ладонью лицо. Изуна, сморгнув влагу с горящих в темноте глаз, горделиво хмыкнул. Показушно и по-детски, но он всегда любил чувствовать себя сильнее — а из Сенджу никто и никогда не недооценивал шаринган. Особенно мангекьё шаринган — с тех самых пор, как его пробудил Мадара. Те же, кто недооценивал, долго, разумеется, не жили. — Изуна, — раздражённо одёрнул его Мадара, — Я ведь просил тебя не нагружать глаза. И тот, надменно фыркнув, всё-таки погасил алые искры. Ему было, что брату высказать, но при посторонних в открытую конфронтацию вступать всё-таки не хотелось. — Я не то чтобы понимаю, что именно сделал, — признался он тихо, пытаясь сморгнуть с глаз жгучую боль. Слепо всмотрелся в белое лицо с приоткрывшимся ртом, замечая, что высокие скулы едва тронул румянец жизни. — Но источник вроде бы стал сильнее. — Циркуляция по каналам восстановилась, я вижу, — вставил своё слово Мадара. — Но всё ещё не в ту сторону, — раздражённо закатил глаза Изуна и болезненно поморщился, прикрыв левый глаз ладонью. — Он не очнулся. — Нет... — тихо прошептал Хаширама, скорбно пропуская сквозь пальцы короткие белые пряди, огладив ладонью высокий лоб. — Но что именно ты сделал, Изуна-кун? — Я... — он вдруг задумался. — Я нашёл странное пятно в чакроканалах, вот здесь, — он указал на покатое плечо, рассечённое шрамом, — и довольно сильно прижёг его огнём. Ощущение, как от слома печати на разуме. — У вас что, есть ментальные блоки? — Мадара бросил удивлённый взгляд на Сенджу. — У Тобирамы... был, вроде как, — неохотно ответил Хаширама, поглаживая белые волосы. — Он когда-то ездил в страну Водоворотов, у нас ведь заключён союз. Мадара брезгливо поморщился — печати клана Узумаки славились, без преувеличения, на весь континент. Блоки, которые их мастера умудрялись ставить на разум и, особенно, на тела своих воинов — на любое прерывание тока их вихрящей буйной чакры, на ткани органов глубоко под рёбрами — всегда были самой большой проблемой для Учиха. Те не просто не могли толком затянуть аловолосых в иллюзии, но даже острия катан иной раз обламывали о чужие тела. С тех пор, как Сенджу заключили с Узумаки союз, стало особенно сложно вести эту бесконечную войну. — Изуна, — Мадара перевёл прищуренный взгляд на брата. — Как твои глаза? — Нормально, — буркнул он, опасливо глянув на Сенджу. Глаза, по правде, ужасно жгло и сушило, но признаваться в своих слабостях перед лицом врага — ещё чего! Хаширама, прижавшийся к плечу брата и странно притихший, не смел вставить и слова. Уже, в его понимании, счастье, что грозивший вот-вот потухнуть прямо под пальцами шальной пульс Тобирамы наконец-то выровнялся и обрёл силу. — Ты сможешь его разбудить? — хмуро спросил Мадара напрямую. Изуна стушевался, поджал сухие губы. — Я... — неуверенность сквозила в его голосе яркой лентой. — Мне нужно сосредоточиться. — Отлично, — серьёзно кивнул Мадара и, сделав уверенный шаг от стены, положил широкую ладонь Сенджу на плечо. — Хаширама! Пойдём, обсудим детали перемирия, камушки в реку покидаем. Изуне до крайнего хотелось справедливо возмутиться, но он вдруг застыл под тяжёлым взглядом глубоких карих глаз. — Изуна-кун, — в голосе Хаширамы, на удивление, не было ни капли угрозы — только чистая бесконечная искренность, которую можно было выцеживать ложкой. — Я доверяю тебе. И сёдзи глухо захлопнулись, отрезая Изуну от раннего утра, расцветающего над тихой широкой рекой чистым синим небом, сужая весь огромный мир до небольшого деревянного домика и лежащего на футоне заклятого врага. Чёрный взгляд рассеянно мазнул по абсолютно пустующей комнате, закрытым ставням, задвинутым рукой брата деревянным сёдзи. Зацепился за катану в ножнах, забывчиво оставленную у дощатой стены. Мелькнувшая было шальная мысль заставила Изуну неприязненно поморщиться — нет, не в его правилах поступать настолько подло. Сенджу Хаширама, не имея, впрочем, на то ни малейших оснований, действительно ему доверился, это ясно читалось в его распахнутых карих глазах. Изуна, развеселившись, тихо фыркнул себе под нос — прямо-таки проявление самурайской чести, вот же смех. Впору теперь сделать себе этой катаной харакири, потому что помощь вражескому клану ощущалась не иначе, чем предательство собственного. — Ладно, Сенджу, — на грани слышимости сказал Изуна, подбадривая сам себя, закатывая широкие рукава юкаты до острых локтей. — Посмотрим, что творится в твоей большой голове. Он придвинулся ближе, пригнулся, заглядывая в безмятежное лицо. Бледная кожа на впалых щеках приобрела чуть розоватый оттенок живости, но всё равно оставалась какой-то бесцветно-болезненной. Тонкие белые волосы немного вились на висках крупными мягкими колечками. Красноватые шрамы такие ровные, прямые и аккуратные, увечье на самом деле не было случайностью, лицо рассёк старинный ритуал — а в бою казалось, что изломанные гневом полоски ожогов оставил нечаянный росчерк чужого огня. И нос, смешно, этот длинный очерченный тенями нос совсем не был ровным: узкая переносица чуть скошена влево, прямо как у брата. Изуна улыбнулся. И замер растерянно. Крепко сожмурил сухие глаза и потряс из стороны в сторону головой, на лицо ссыпалась длинная чёлка. Задумчиво собрал ладонями за спиной низкий хвост, пропуская шёлковую прохладу волос сквозь пальцы. В бою этот Сенджу был совсем другим: агрессивным озлобленным зверем, закованным в синий доспех, даже высокий чистый лоб его был скрыт хаппури, не позволяя увидеть крупные колечки волос, прилипшие от пота к раскрасневшимся щекам. И уши у него, оказалось, немного торчали. Когда Изуна положил на высокий лоб свою холодную узкую ладонь, Тобирама беззвучно выдохнул. Кожа под пальцами была сухой и приятной, грела руку простым человеческим теплом. Изуна в попытке сосредоточиться даже закусил тонкую губу, нахмурившись и усиленно сморщив нос, пытаясь вызвать в душе отторжение — так до странного сильно вдруг захотелось ему провести пальцами по этим прозрачным тонким волосам, которые, казалось, словно светились в темноте дома своей бесцветной белизной. И брови у Тобирамы были совсем белые, ни грамма краски. Но в свой разум он настойчиво не пускал. Изуна хмурился, морщился, ёрзал коленками по дощатому полу, дёргал сам себя за длинные локоны чёлки в раздражении, нервно отвлекаясь на лезшие в глаза волосы — чужой разум был окутан непроглядным туманом пустоты. Он даже зажёг глаза, позволяя томоэ растечься сквозь колкую боль — тонкие голубые потоки пульсировали под бледной кожей, затекали под рёбра, завихряясь в прозрачную дымку над глухо бьющимся сердцем, неохотно тянулись до ладоней, оседая искрами на шершавых пальцах — и всё против шерсти, в иную от природы сторону, но всё-таки равномерно, без единого разрыва. Он сердито сжал тонкие губы, рывком вскочил на ноги. — Ёкай бы тебя побрал с твоей паранойей, Сенджу, — выдохнул зло Изуна, до хруста выгибаясь в затёкшей от бесплодных усилий спине. Он прошёлся по маленькой тёмной комнате взад-вперёд, метаясь из угла в угол, как загнанный в клетку взбешённый зверь. Босые ноги беззвучно и невесомо ступали по доскам холодного пола. Остановился в центре, сделал глубокий вдох. Подпирающая деревянную стену катана так и манила возможностью хотя бы лёгкой разминкой прогнать кровь по изнывающим без движения мышцам — например, «случайным» замахом над кое-чьей белобрысой головой, слишком многое о своих ментальных замка́х возомнившей. Нет, просто нужно было успокоить гудящий под рёбрами пожар. Сенджу, он ведь ничего не сделает. Не вскочит на ноги, не кинется голыми руками душить, не нашарив рядом знакомую рукоять своего вакидзаши — Изуне не было смысла так нервничать рядом с ним. Просто Тобирама, едва только появлялся в пределах досягаемости сенсорики, всегда слишком легко выворачивал наизнанку его душу. Но сейчас эмоции как никогда мешались — чем более отрешён от всего земного менталист, тем проще ему беспрепятственно нырять в чужие головы. Изуна снова гибко потянулся, расправил острые плечи, размеренно подышал на счёт так, как старейшины учили всех шиноби в клане, имеющих особую склонность к плетению иллюзий. Подойдя, осторожно опустился в изголовье футона, упираясь согнутыми коленями в белую макушку. Невесомо коснулся пальцами чужих высоких скул и, рвано выдохнув, как перед прыжком в ледяную воду, осторожно обхватил ладонями голову. Глянул сверху вниз на меланхолично закрытые глаза. Он знал, что они блёклые и красноватые, но теперь, находясь так близко, слишком хотелось открыто всмотреться в бесцветную радужку, иссечённую мелкой сеткой капилляров. Они ведь никогда не были настолько впритык друг к другу, что могли столкнуться носами — даже в пылу всех их битв. Пальцы с мозолями на подушечках проехались по чужой тёплой коже за оттопыренными ушами, залезли в жёсткие волосы у края крепкой шеи. Тепло грело замёрзшие руки. Изуна выдохнул и сосредоточенно прикрыл сухие глаза. Чёрное, всё вокруг было чёрным. И пустым. Безжизненным, словно его кинули в казематы глубоко-глубоко под землю, под толстый слой булыжника и гранита, и отрезали от мира самой сильной и грубой печатью. На кожу липла холодная дымка, не влажная и не сухая, никакая, и от отсутствия внятных ощущений трезвый разум охватывала звенящая натянувшейся струной тревога. Чернота была плотной, вязкой, очень хотелось раздвинуть её руками, выбраться, выплыть из этой пучины и рвано глубого вдохнуть — нужно было смириться и дать ей себя принять. Раствориться в ней. Утонуть. Прямо перед носом мелькнуло что-то, невзрачное и незримое, бесцветно-прозрачное. Изуна успел признать эту незаметную схожесть с тем, с кем всю сознательную жизнь скрещивал клинки, ухватился за тонкую нить. Его руки омыло тёплой сухой волной, неторопливо набежавшей на разум, как по шуршащей гальке. Мягко, заботливо обволокло светлой дымкой, прогнавшей взашей все страхи. Это было похоже на родные уютные объятия кого-то крайне близкого сердцу, и вдруг потянуло в груди так сладко, словно он в мгновение обрёл что-то самое во всём мире ценное, ненароком упущенное из своей жизни, земной и ставшей теперь далёкой. Его вот так не обнимала даже мама, самый дорогой человек, лица которой он совсем не помнил, ведь покинула она их с братом слишком рано — и давно. Тепло вязким сиропом растеклось по рукам, завихрилось под рёбрами и игриво нырнуло в ноги, неожиданно подкашивая колени. Но Изуна не упал — повис в невесомости, мягкой, как пуховая вата, объявшая нагретым одеялом в самый стылый и тёмный мороз. Неприступная крепость. Защищённость. Спокойствие. На душе стало легко и свободно, забылись все страхи, все войны, вся боль. Здесь ничего этого нет. Здесь ничего этого не будет. Только тепло — и сотканные из дымки образы. Их невозможно было разобрать: перед глазами что-то шатко мелькало, складывалось из кусочков пазла в нечто целое и тут же растекалось потёками бледных пастельных красок на поверхности воды. Силуэты, нечёткие контуры. Они плыли мимо воздушными облаками, и любая попытка поймать их за протянутую из дымки руку, всмотреться чётче в абрис спины и покатых плеч лишь пускала слабую рябь по потоку, будто в полноводную реку кто-то ребячески кинул камушек. И Изуна, не смея думать, просто поддался. Глубоко впустил это тепло в свою душу, ощущая прилив настолько трепетного безграничного счастья, что по щекам от обуявших эмоций потекли слёзы. Это было так ярко и одновременно так спокойно, так искренне, что он сейчас согласился бы умереть, лишь бы остаться в этом тёплом неторопливом потоке, ласково омывающем его кожу. Уют. Покой. Безопасность. Ему всегда этого не хватало в той, другой жизни. Но здесь — здесь всё будет иначе. Здесь всё будет так, как он хочет, как жаждет его израненная, искалеченная душа. Он почувствовал это обещание, прочёл с чужих тонких губ и медленно проследил пальцем алый росчерк ожога на подбородке... Иллюзия рассыпалась острыми холодными осколками, стоило нежданному прикосновению с силой растрясти его за плечо. — Изуна? — чёрные глаза в темноте дома блестели испугом. Мгновенно накатила усталость, тяжестью могильной плиты упав на плечи, прижав к земле. Недавнее сладкое тепло выдрали из груди с корнем — резко разболелась голова и засушило усталые глаза. А в душе стало глухо, пусто. Изуне пришлось применить все силы, чтобы сделать вдох. Рука без перчатки родным жестом легла на горящий лоб, нервным движением зачесала назад смоляные волосы. — Да у тебя истощение! — Мадара прижался ко лбу сухими губами, точно уверяясь, что брата бил озноб, рассерженно нахмурился, до боли сжав на худых плечах пальцы, ловя рассеянный взгляд. — Ты же знаешь, что такие разумы — не разминка между обедом и ужином. Почему не сделал перерыв? Изуна с трудом разлепил спаявшиеся на кровь губы — он их искусал. Щёки солёно жгло. — Я... — он осёкся, стирая тыльной стороной ладони побежавшую по подбородку каплю. Задумался. Он совсем ничего не запомнил из того, что видел в запечатанном на всевозможные замки чужом разуме. Только белую дымку, странные размытые образы, умиротворяющие круги на поверхности разноцветной спокойной воды. Только защищённость, уют дома и безбрежное тихое счастье. Разум его осторожно шептал, что его затянуло, и это было неправильно, странно, опасно, в конце концов. А душа его громко и требовательно заканючила: хочется ещё раз почувствовать. Ощутить счастье. — Изуна-кун, всё хорошо? — неуверенно уточнил застывший в дверях Хаширама, поражённо наблюдавший за тем, как по болезненно бледным щекам текли слёзы, что никак не удавалось унять. Изуна вновь рассеянно растёр по щекам влагу и мокро шмыгнул носом. Нет, это было в порядке вещей — оголённый разум менталистов тоже легко подвергался воздействию, когда те лезли в чужие души, и проявление таких простых реакций, как слёзы, было в пределах нормы. Психика переживала стресс. — Д-да, — голос охрип, и руки начали мелко дрожать. Но в груди пожаром зажглась нездоровая уверенность. — Хаширама-сан, я приду завтра. Ещё раз попробую. Сенджу, чувствительно заломив брови и с испугом глянув на чужие кровящие губы, слегка позеленел, но слабо кивнул — похоже, его сердобольное сердце тяжело переживало чужую боль. Впрочем, всё это со стороны явно смахивало на благородный самурайский порыв — очередной. Неудивительно, что Мадара, недоверчиво сощурившись, впился бездонными чёрными глазами брату в лицо — в них ясно читалось подозрительное «с каких это пор ты так рьяно стремишься помогать Сенджу?». Изуна боялся этого вопроса — потому что сам не знал на него ответ. Что-то внутри настойчиво рвалось ещё раз нырнуть в ту бесцветную дымку. Разобраться в её природе, да. Развеять, спасти этого грёбаного белобрысого из самых трепетных не сулящих никакого зла объятий. — Ты никуда не пойдёшь, — зло отчеканил Мадара, сложив на груди руки и тряхнув чёрной гривой. — У тебя истощение, ты ранен. Убиться решил? Изуна, раздражённо выдохнув, молча закатил глаза. Он всё-таки пришёл завтра, ближе к алеющему над лесом закату. И ещё через два дня. И после — ещё. Никто не заметил, как однажды в тишине лунной ночи пришёл первый снег. Тобирама так и не проснулся. *** Изуна остервенело стаптывал об порог налипший на гэта грязный снег. Он никогда не любил зиму — ему нравились весна, лето с его теплом и заливающим всю зелёную округу ласковым солнцем, с громкой трелью птиц и плеском освежающей речной воды. Зимой он всегда слишком мёрз: леденели красные уши, щипало нос, ныли от холода когда-то выбитые в бою суставы на пальцах. Да и под ногами сплошная чавкающая слякоть — снега в стране Огня никогда не было слишком много. Зимой было сложнее вести бои — правда, раньше. Сейчас всё стало ограничиваться короткими гневными стычками, но открыто никто ни к кому не лез. Шаткое перемирие будто бы заморозило неугасимое пламя вражды, от разрушительности которой на самом деле устали все. Скинув гэта и захлопнув сёдзи, Изуна прислушался. В воздухе витал ясный отпечаток чакры: Хаширама покинул этот дом совсем недавно, но ещё до раннего зимнего заката, до сумерек, густой чернотой только-только опустившихся на лес. В дальнем углу, за низким столиком, спрятался неаккуратно свёрнутый футон — похоже, Сенджу, как обычно бывало, остался и на эту ночь с братом. Хаширама в принципе тяжело переживал любую с ним разлуку, но главе клана всегда приходилось лично решать слишком много важных вопросов. Изуна стянул с плеч подбитый ватой тяжёлый хантен, повесил его на деревянный крючок у дверей. Прошёл в дом, зажёг на низком столике несколько оплывших воском маленьких свечей, осветивших сухоцветы в жестяной походной кружке, служившей импровизированной вазой. Мутно блеснула полированная рукоять его старого танто, случайно забытого здесь вчера — показательно, насколько он привык, прикипел к этому дому, полнящемуся тихим дыханием, что позволил себе легкомысленно забыть об оружии. — Доброго вечера, Тобирама, — позволил себе Изуна обронить тихое и знакомое. Так здороваться с ним, когда никто не слышит, стало уже чем-то сродни привычке. Он провёл рукой по отросшим белым волосам, завившимся колечками у висков. Влажные. Невдалеке от футона стоял деревянный таз, на бортике сохла тряпка — Хаширама до крайнего трепетно ухаживал за телом брата. Регулярно омывал кожу, разминал литые мышцы, которые старательно держал в физическом тонусе с помощью чакры и своих медицинских умений. Впрочем, помогало это лишь отчасти — сновидящий крайне исхудал. В голове неприятно гудело, и раздражающе скребло в горле. Руки начало слегка потряхивать от нетерпеливого желания снова нырнуть в бессвязную дымку, урвать себе ещё немного сладкого тепла. Он всегда успокаивался, переставал дерзить и как-то мягче воспринимал мир, когда получал ещё. Ещё немного эмоций. Ещё чуть-чуть счастья. Самую малую каплю. Но в последнее время, не более трёх-четырёх дней, этих эмоций стало не хватать. Словно в общую концепцию, изученную от и до, подмешалось предчувствие, чуйка. Ожидание какого-то переломного момента, тяжёлое и маячащее в подсознании так, что ты вроде бы отвлёкся и забыл об этом, но всё равно постоянно помнишь. Тревожность — именно из-за неё Изуна плохо спал последние несколько ночей, беспричинно огрызался на брата и в принципе был сам не свой, словно не мог найти себе место. Словно должно было вот-вот произойти что-то плохое. Он тяжело поднялся на ноги. В горле болезненно пересохло, и очень хотелось пить. Кажется, в пристройке, на полупоходного типа кухне с очагом для открытого огня, обнесённым грубо стёсанным камнем, и одним полупустым мешком риса в углу, Хаширама всегда оставлял кувшин с чистой водой. Мимоходом Изуна бросил на низкий стол в комнате алую атласную ленту, устало стянутую с волос — гудящая голова просила свободы даже от легко подвязанного хвоста. Вода оказалась холодной, стылой — и от неё грозило лишь сильнее разболеться горло. Изуна чуть не подавился очередным глотком, когда в комнате раздался грохот. Он метнулся к дверному проёму, поражённо застыл — по дощатому полу катилась кружка и рассыпались сухоцветы. В руках сгорбившегося на краю футона Тобирамы неровными огоньками сверкнула сталь танто. Острое лезвие он направил сам на себя, в живот. Достаточно было мгновения, чтобы осознание взбрыкнуло. Секунда — и Изуна выбил клинок из бессильно дрожащих ладоней, не дав сделать необъяснимую глупость, откинул танто к дальней стене, сталь звонко ударилась о деревянные доски. Оба замерли, тяжело дыша и сверля друг друга испуганными взглядами. Изуна пытался смириться с шальной и странной мыслью, что Тобирама умеет двигаться — он об этом искренне забыл. В сухих впалых глазах Тобирамы, очерченных глубокими тенями измора, читалось абсолютное неверие — и бесконечная боль. Словно он увидел мертвеца. Тобирама вдруг медленно неуверенно двинулся, с трудом перенося вес тела с руки на руку — он всё так же сидел на полу, ноги, забинтованные в одеяло, отказывались его держать. С огромным усилием он поднял и протянул к Изуне раскрытую дрожащую ладонь. Едва коснулся пальцами примятого ворота его шитаги. Бледные посиневшие губы, потрескавшиеся из-за обезвоживания, что-то тяжело и беззвучно прошептали. Изуна чуть подался вперёд, пытаясь расслышать — пытаясь увериться в том, что прочёл и понял всё правильно. «Моё солнце, мой свет». Рука на вороте неожиданно сильно дёрнула его вперёд, лишая равновесия, опрокидывая на чужую грудь. Его крепко сжали за плечи, пальцы больно впились в затылок, резко накатил испуг — задушит! Его порывисто обняли, и щёку укололи сухие губы и чужая редкая щетина. Изуна задохнулся. Он рывком вывернулся из державших его рук и выскочил в зимние сумерки за дверь, оставив на крючке хантен, а на столе — любимую атласную ленту. *** Мадара нервно поправил пальцами чёрный ворот своего простого тёплого кимоно — шерстяная подкладка хоть и хорошо грела, но неприятно колола шею. У него страшно сохли глаза от усталости, порой Изуна уже искренне и с беспокойством негодовал, что у брата под глазами залегли слишком глубокие тени. Что же, ему самому это откровенно не нравилось — но организовать большое селение оказалось задачей куда более сложной, чем ему описывал по детству Хаширама, мечтательно глядя в голубое бескрайнее небо. Теперь приходилось методично закапываться в исписанные мелкими кандзи свитки, подводить отчёты, решать вопросы. Более того, вот-вот в молодое селение должен был нагрянуть посол даймё: оказалось, они нуждались в официальных подписанных бумагах о том, что теперь владеют этой бесхозной землёй. Мадара проморгался, прищурился, пытаясь заставить расплывающиеся иероглифы перестать прыгать перед носом, и уже в пятый, кажется, раз пробежался по одной и той же строке. Ему точно стоило уйти пораньше, следом за Хаширамой. Тот был бледным и весь вечер жаловался на головную боль из-за меняющейся погоды — скоро начнёт теплеть. Мадара лишь хмурился: раньше Сенджу не был таким восприимчивым. Многое незаметно, но поменялось в нём с той осени — не проходило и часа, чтобы Хаширама не нашёл крайне важный и безотлагательный предлог сбегать в архив, где окопался его нелюдимый младший брат, если тот сам не заходил к ним за какими-нибудь бумагами. Пробуждение Тобирамы для всех стало неожиданной радостью, ведь даже в клане Учиха были те, кто молился богам за выздоровление младшего брата главы Сенджу — слишком многим попортила кровь давняя вражда. Молиться молились, но до конца, откровенно, не верили: слишком долгое время провёл тот во лживых снах. Мадара так и вовсе его уже похоронил — заживо, как оказалось, — и лишь тревожно надеялся, что тот не утащит следом за собой в могилу и его Изуну, с которого не сходил морок измождённой задумчивости всю долгую тёмную зиму. Смерть младшего Сенджу, разумеется, никому не сулила ничего хорошего, Хаширама и так балансировал на самой грани тихого пустого отчаяния, и его падение в чёрную бездну неминуемо утянуло бы за собой оба клана. Но пробуждение звучало даже шёпотом не иначе, чем нечто сродни божественному чуду — которое, впрочем, произошло. И был заложен фундамент Селения, Скрытого в Листве. Мирный договор подписали тихо и, как ни странно, мирно. Недовольный ропот очень быстро стих, когда главы кланов, отложив оружие, пожали руки, будто старые друзья, не проливавшие столетиями друг другу кровь. И не менее быстро все заметили, насколько проще вместе стало выживать. Честно делить запасы еды, в два раза возросшие в количестве — хоть и равнозначно прибавилось голодных ртов. Охранять территории и выигрывать мелкие стычки: никто не смел лезть на два самых влиятельных в стране клана, решивших объединиться. И, самое главное — более не терзать друг друга, неся бесчисленные потери с обеих сторон. В дверь глухо постучались. — Нии-сан, — Изуна тенью скользнул вдоль заваленных книгами и свитками стеллажей и остановился прямо перед столом. В его чёрных глазах неровно блестели огоньки свечей. — Поздно уже. — Хорошо, да, — Мадара устало вздохнул и потянулся, болезненно хрустнув затёкшими плечами. — Можешь отнести это в архив, а я пока тут закончу? Изуна легко кивнул и подхватил указанные свитки и стопку больших шершавых конвертов, перетянутую грубой бечёвкой. — А куда?.. — он обернулся прямо перед дверью. — Прямо и налево, где ступени, — отрешённо бросил Мадара, вновь окуная в склянку с тушью кисть: скрипнув зубами, он с большим трудом боролся с желанием к ёкаям тут всё перечеркнуть и выбросить пергамент в окно. По коридору с высокими сводами гулял промозглый ветер. Здание Резиденции было заложено одним из первых — и было с самого начала решено, что оно будет каменным. Громоздким. На века. Изуна поёжился, не справившись с обуявшей его волной дрожи. Поворот в архив оказалось абсолютно несложно найти: широкий и чёрный, ступени спускались вниз и, кажется, уводили прямо в скалу. В лампе над сводами давно уже кончилось масло, огонёк потух, и хорошо, что у Изуны был шаринган — иначе на этих крутых холодных ступенях он бы свернул себе шею. В самом архиве, окружённом каменными стенами, на удивление горела одинокая оплывшая воском свечка, окрасившая бесцветные спутанные волосы во всполохи ало-оранжевого. Здесь царил даже не беспорядок — абсолютный хаос, сотканный из бумажных островов, и ничего удивительного, что Изуна, рассеянно шаркнув гэта по неровно ссечённому камню, случайно опрокинул ногой на пол небольшую стопку книг. Тобирама лениво приподнял от раскрытого свитка голову, прищурившись — и неожиданно подорвался с места, едва не уронив со стола шаткую башню из пергаментов и рукописей. — Изуна? — выдохнул он тихо и до крайнего удивлённо, почти испуганно. Нервно одёрнул широкий рукав — под ним на запястье едва заметно мелькнуло что-то алое. Изуна глянул на него неуверенно, стараясь скрыть за задумчивостью замешательство. — Тобирама-сан, — он чуть склонил голову в вежливом рабочем приветствии. Указал на свитки в своих руках. — Мадара просил отнести в архив. Что вы, не вставайте! Но Тобирама уже порывисто подхватил высокий деревянный костыль, подпиравший ближайший стеллаж. Изуна нервно поджал губы и отвёл взгляд: он постоянно чувствовал неловкость, когда видел, как Тобирама хромает. Из-за него. Когда-то это стало бы поводом для прилива горделивой самоуверенности. Теперь Изуна лишь с облегчением выдохнул, услышав от Хаширамы, что это не навсегда. Тобираме — и Изуне — лишь оставалось дать телу, что провело слишком много дней без движения, немного времени. Моторика обязательно восстановится — не может не восстановиться, под пристальным контролем-то Хаширамы. Тобирама сделал несколько неровных шагов, неуклюже боднув бедром стол. Свитки всё-таки посыпались на пол, и тот раздражённо цокнул языком, но шершавые перевязанные бечёвкой конверты взял. От Изуны не укрылось, как мелко дрожала неровно протянутая ладонь. И как блеснула дорогим атласом его алая лента, повязанная на чужом запястье. — Вы... редко сюда заходите, — неуверенно сказал Тобирама и будто смущённо кашлянул в кулак, нарочито сосредоточенно принявшись развязывать крепкий узел бечёвки. Изуна мазнул по покатым плечам растерянным взглядом и нервно перемялся с ноги на ногу. Он бы уже ушёл, только не знал, куда в этот беспорядок пристроить свитки, всё ещё оставленные у него в руке. Неловко потёр холодный нос костяшками. — Вы мне чужой, — честно, но, кажется, излишне резко ответил он. — У меня нет причин навещать вас здесь. Тобирама застыл, сгорбившись над разложенными на столе конвертами. Спрятал глаза за отросшими белыми волосами, всё так же вьющимися большими колечками у чуть оттопыренных ушей. Его хаппури с гравировкой кланового мона лежала забытая где-то в ворохе жёлтых шершавых бумаг. — Твоя катана и вполовину так больно не резала, как сейчас ранят твои слова, — усмехнувшись, не менее честно выдохнул Тобирама. Не выдержав, кинул на мнущегося у ступеней Изуну взгляд своих блёклых красноватых глаз. — Просто брось их куда-нибудь, я потом разберусь. Изуна так и сделал: водрузил надоевшие ему свитки на невысокую горку других свитков у одного из стеллажей. Конструкция грозила рассыпаться от одного неровного движения, но он прикусил язык, не дав себе предложить помощь. В конце концов, он тоже устал. — Уже поздняя ночь, — невзначай сказал Изуна, уже поднявшись на первую ступеньку. — Вам бы... домой. Он поймал блестящий взгляд Тобирамы, вновь до крайнего удивлённый, словно тот не ждал от него ни капли простого человеческого сочувствия. Понимания, что тот засиживается за работой допоздна. Изуна вдруг обиженно поджал тонкие губы и, не дождавшись ответа, выскользнул из холодного неприветливого архива беззвучной тенью. *** Небо над молодым селением весь долгий день висело серой невзрачной тяжестью, грозившей вот-вот пролиться, если не посыпать едва застеленные черепицей крыши сырым поздним снегом. Улицы полнились ленивыми ударами молотка — работа, несмотря ни на что, кипела и спорилась. Именно это особенно пришлось по нраву послу даймё, облачённому в пестрящие золотой вышивкой дорогие шелка: он увидел людей, готовых своими руками построить свой новый мир. Мадара лишь благодаря своей безграничной воле превращал желание сморщить лицо в достаточно приветливую улыбку — излишне перекошенную, но хоть не злорадную. И нет-нет, да попинывал под высоким столом начавшего краснеть от саке Хашираму, который явно уже хватил лишка то ли от нервозности, то ли от обуявшей его скуки — очевидно, второе, потому что с каждым вялотекущим часом политических переговоров, наполненных до краёв этикетом и приторно-лестными неискренними речами, он всё чаще пытался абсолютно неуместно шутить. Впрочем, посол даймё, не выдержав, вдруг даже рассмеялся чуть громче, чем положено этикетом. Хаширама мгновенно искренне расцвёл, а Мадара, тут же пнув его, раздражённо закатил глаза, спрятав несдержанный жест за случайным желанием почесать высокий лоб. Всё это действо показалось бы Изуне до крайнего комичным, если бы он сам в нём не участвовал. Но он сидел здесь же, на краю длинного стола, заставленного свежайшими дорогими закусками и пиалами саке, по правую руку от своего старшего брата, и нервно дёргал ворот своего чёрного кимоно, натиравшего кожу дорогой металлической вышивкой. Совсем не так вычурно, как у посла: во-первых, он младший в роду, во-вторых, его клан всегда тратил деньги в первую очередь на оружие, и лишь после — на всё остальное, включая одежду. Но подобные мероприятия требуют соблюдения этого претенциозного бессмысленного этикета богатой и сытой столицы, не знавшей лишений войны. Да и Мадаре, право, куда хуже: на том было старинное шёлковое кимоно с отцовского плеча, передававшееся в роду по наследству, и шея его уже явственно кровила, разодранная краем металлической нити. Главы и старейшины кланов — не только Сенджу и Учиха, но даже Хьюга, совсем недавно выразившие желание присоединиться к сулящему выгоды союзу, и пара представителей красновласых Узумаки — лениво переговаривались о бессмысленном и пространном, потягивая саке, лишь иногда их томные разговоры касались политики. Все договоры и важные бумаги были подписаны ещё в полдень, когда холодное белое солнце, окутанное молочной дымкой облаков, коснулось по-зимнему низкой точки зенита. Ныне на селение уже давно опустились густые чёрные сумерки. Изуна уже нетерпеливо ёрзал на своём стуле, так ему хотелось выскользнуть из этой душной комнаты, пропахшей свечным воском и чужим теплом, в прохладу поздней зимы. Так не терпелось вновь окопаться в старинных клановых свитках, отвоёванных с боем у брата, которые он трепетно изучал последний месяц. Глаз случайно зацепился за белую вихрастую макушку, смазанно мелькнувшую сбоку. Тобирама, тяжело стуча высоким деревянным костылём о доски пола, неровным шагом вышел за дверь. От Изуны не укрылось, как Хаширама попытался подорваться следом за братом — Мадара пригвоздил его к месту во главе широкого стола своей тяжёлой рукой. Бросил кратко чёрный усталый взгляд на Изуну и кивнул на дверь. Изуна, поняв разрешение с полуслова, беззвучной тенью скользнул в темноту прохладной ночи. — Тобирама-сан? Сенджу резко обернулся на тихий оклик и мгновенно расправил сгорбленные крепкие плечи. В блёклых красных глазах снова было слишком много неосознанного удивления, и Изуна хмуро поджал губы. — Да, я... — Тобирама кашлянул в кулак, пытаясь убрать из голоса усталую осиплость. Серьёзно нахмурился. — Я думаю, Первый Хокаге дальше справится без меня. Изуна понимающе кивнул, прикрыв чёрные глаза. Никто из них не был готов демонстрировать свои слабости, даже теперь. — Я составлю вам компанию? — он едва приподнял уголки губ в мягкой улыбке и чуть склонил голову набок — на Мадару это всегда действовало так, что тот никогда не мог отказать. — По правде, совсем не хочу возвращаться в то душное общество. Тобирама вдруг как-то дёрнулся и резко отвернулся, нарочито безразлично пожав плечами. — Если желаете, — и сделал первый уверенный шаг по мощёной дорожке. Они шли в тишине, медленно, Изуна старательно снижал собственный темп, замедляя Тобираму, опасно широко шагавшего со своим костылём — покатые камни, покрытые тонкой корочкой ночного инея, скользили под рейками гэта. Тобирама шёл живо, прытко, словно и не было у него никаких проблем с ногами, будто не опирался он тяжело на высокий костыль. Изуна с искренним удовольствием подметил, что тот действительно стал двигаться намного лучше. Распустится первая зелень, и, возможно, он вовсе уже сможет начать тренироваться, как раньше, пусть и вряд ли достигнет хоть когда-нибудь той формы, что имел. Но всё-таки они вместе строят этот многолюдный дом под отвесной скалой для того, чтобы никогда впредь не понадобилось обнажать катану. Ночью селение было сонным и тихим, только вдоль главной улицы едва разбавляли темноту промасленные бумажные фонари. Чёрное безграничное небо было усеяно звёздами и растущей молодой луной. Тобирама, вдруг остановившись, засмотрелся на эту сияющую пустоту, тихо выдохнул, нахмурился, глубоко думая о чём-то, наверное, личном. Луна в ответ мягко посеребрила его прозрачные волосы и покрасневшие от прохлады щёки. Изуна молчал, размышляя о том, что было написано в клановых свитках. Те старые легенды рассказывали о бесконечном сне под полной луной, которая медленно и неумолимо изведёт свою жертву до смерти, показав наяву всё самое ценное — и отобрав это ценное самым жестоким из способов. Изуну уже несколько дней кряду терзал этот неприятный, слишком личный вопрос. — То... Тобирама-сан? — он запнулся, не чувствуя в себе уверенности. Тот посмотрел усталыми блёклыми глазами цепко и как-то слишком открыто, честно, словно действительно готов был ответить на любой вопрос. Изуна пожевал губу и, хрустнув костяшками, всё-таки решительно спросил: — Что именно вы видели в той иллюзии? И Тобирама вдруг закрылся. Захлопнулся, как оконные ставни, как стальные ворота, и повесил на свою душу тяжёлый глухой замо́к. Нахмурил белые брови, уставился пристально, с недоверием — от него тут же повеяло желанием защититься. — Почему вас вдруг это заинтересовало? — даже голос стал грубее и глуше. Изуна вдруг опешил, стушевался. Но решил, что раз начал, то нужно идти до победного конца. Уверенно и требовательно глянул глаза в глаза, демонстрируя честность — и надеясь на честность в ответ. — Я веду исследование, — медленно сказал он, тщательно взвешивая слова. — О глазах. Тех глазах — и той технике, — задумчиво потеребил в пальцах плотную кромку своего рукава, расшитого металлической нитью, всё-таки добавил, решив, что клановые тайны не ценнее хрупкой возможности докопаться до истины: — даже старейшины клана не ведают всей силы этих глаз. О них говорят лишь старые легенды. Так что... мне правда нужно знать. Подробно, насколько получится. Тобирама вдруг выдохнул тяжело и устало, потёр пальцами свои блёклые глаза, помассировал нерешительно чуть скошенную переносицу, будто ментально разрываясь на части. Изуна явственно ощущал его нежелание обнажать душу — и в то же время было что-то, что словно подталкивало его рассказать, создавая в мыслях гудящий диссонанс. Желание... довериться? Будто привычка, которую он старательно держал на цепи. Тобирама помялся, молча взъерошил свои светящиеся лунным серебром волосы, завитыми колечками упавшие на лоб, так редко не скрытый хаппури. Глянул на Изуну решительно и зло, прищурив раскосые глаза, и прохрипел слова с такой тяжестью, словно они стали последним шагом перед падением в его персональную бездну: — В той... иллюзии, — он запнулся, — мы были любовниками. Изуна сглотнул, сминая неожиданную дрожь под рёбрами. Он знал, догадался по всем тем словам, по дёрганности Тобирамы, что проявлялась каждый раз, как тот его замечал. Как сыпались у него из рук свитки, как весь он подбирался, словно тщательно следил за тем, чтобы не протянуть руку, не коснуться, не дать волю въедливой привычке — ставший обыденным, бытовым жест, на который неожиданно налегло табу. Иного объяснения этому не было, но одно дело всё-таки догадаться в мыслях, другое же — услышать это из чужих уст. Он медленно вдумчиво кивнул, показывая, что принимает такой ответ, что не отталкивает, не осуждает. Тобирама вдруг тяжело выдохнул, сгорбился, словно тяжесть чужого принятия переломила ему крепкий хребет, позволив отпустить сжавшую тисками тревогу, приоткрыться. — Я жил в том мире несколько долгих месяцев, Изуна, — вдруг честно ответил он, устало прикрывая глаза. — У меня не было ни одной мысли, что это ложь. Что всё происходящее — неправда, вымысел моей собственной головы. — снова потёр глаза, облизнул тонкие губы, пересохшие от густой горечи в своих словах. — С этим тяжело... смириться. Изуна снова беззвучно кивнул. Он понимал больше, чем Тобирама думал. Всё то тепло, безграничное и сладкое, омывающее разум, которому только в радость было тонуть, то обещание счастья сейчас и впредь, навсегда, на целую бесконечность. Как тяжёлый наркотик. Без этого чувства было пусто и больно, и эта боль до сих пор периодами тихо ныла где-то под рёбрами, прося вернуться в тот трепетный мягкий поток, теперь прочно ассоциировавшийся с колечками белых волос под пальцами. Звенящий диссонанс между тем, что до́лжно, и тем, что хочется. — Лишь сейчас, очнувшись, я вижу подтверждение тому, что всё то было иллюзией, — Тобирама перешёл на беззвучный шёпот, словно сознавался в своей самой сокровенной тайне. — Всеми ночами, что я пробирался в твой дом, — он отвёл взгляд, но голос его не дрогнул, — луна. Она всегда была полной. Молочная дымка наплыла на застывший в холодном небе узкий месяц, скрывая его, будто миру не понравились эти честные слова. Изуна вздрогнул, поёжился, порыв холодного ветра лизнул его шею. Тобирама нахмурился. — Пойдём в дом, — попросил он тихо и неуверенно, словно ждал отказа. — Холодно. Изуна вновь кивнул. В доме было натоплено и тепло, Изуна с искренним смешком приметил на столе высокую тонкую вазу с сухоцветами. Тобирама снял со своих плеч и спрятал в стенном шкафу подбитый ватой хантен с традиционно расшитыми рукавами и моном клана на спине, зажёг свечи в маленькой подставке-лодочке, жестом пригласил на кухню за низкий деревянный стол. Свой высокий костыль он оставил у входной двери, где стояла обувь, и уверенно ходил по дому без него, лишь заметно хромая. — Я сделаю чай, — сказал он, зажигая очаг и наливая в жестяной чайник воду из глиняного кувшина. Достал с полки заварник и простые чайные пиалы, молочно-белые, совсем без росписи. Методично засыпал листья и только после спохватился, обернувшись к гостю: — Улун, ты не против? Вопрос застал Изуну врасплох: это был его любимый сорт чая. — Да, конечно, — осторожно улыбнулся он, пытаясь развеять сковавшее его напряжение. Тобирама ведь не мог знать, какой именно чай ему нравится — просто совпадение. Они не так близко знакомы. Тот кивнул и вдруг вышел из комнаты, растворившись в темноте коридора. Вернулся с миской в руках, поставил её на стол с глухим стуком. В ней лежали три больших краснобоких яблока — настоящее чудо для поздней зимы. — В моей иллюзии ты любил яблоки, — бросил Тобирама будто бы невзначай, поспешно отвернувшись к очагу, над которым закипала вода. Изуна поражённо застыл — и не смел прикоснуться к любимому лакомству. Всё это слишком выбивало из колеи. Заваренный разлитый по пиалам чай приятно пах оттенками сладких фруктов и молоком и грел промёрзшие на стылом ветре пальцы. Было до странного уютно — вот так в тишине пить чай и наблюдать, как по крутому керамическому боку игриво прыгают огоньки свечей, отбрасывая на стены две длинные тени. Тобираму методичное действо успокоило, придало неожиданной уверенности — полутень комнаты, едва разбавленная тёплым светом огня, накладывала на окружение отпечаток знакомой иллюзии. Словно он снова с ним. — Отличий, на самом деле, не так много, — тихо сказал Тобирама, наблюдая, как редкие чаинки тонули в жёлтой пряной жидкости, оседая на дно. — Союзный договор подписали ещё осенью. Тоже строили общее селение — только я не помню, чтобы у него было название, — он нахмурил позолочённые свечой брови, напрягая память. — Хаширама был Хокаге, только работал он более усердно. И... наши встречи. Изуна, внимательно слушая, старательно всматривался в свою пиалу — его взгляд то и дело цеплялся за алую атласную ленту, повязанную крепким узлом на чужом запястье. — Я находился в твоём доме порой больше времени, чем в собственном, — Тобирама вдруг тепло усмехнулся, ненароком пригладив хвост ленты, вылезший из-под широкого рукава. — Мадару это страшно раздражало. С первым снегом я уговорил тебя съехаться. Чаинки мягко покачивались у дна, касаясь керамических стенок. Тепло горячего чая и тихий хрипящий шёпот разморили, Изуна оттянул свой шёлковый чёрный ворот, оголяя ключицы. — У нас был ребёнок, — сказал Тобирама легко, словно это действительно было для него обыденностью, его жизнью. Изуна бросил на него чёрный нечитаемый взгляд, бездонно глубокий из-за неровного жёлтого света свечей. — Ребёнок? — эхом повторил он, недоумённо нахмурив лоб. — И... реалистичность этого тебя не смутила? Тобирама вдруг вскинулся и зарделся ярко-алым, расплескав по пальцам остатки чая из своей пиалы. Даже топорщащиеся уши его загорелись, слившись по цвету с красными росчерками ожогов на худых щеках. — Нет! Я не... — он кашлянул в кулак и застенчиво отвёл глаза, принявшись с интересом рассматривать стену. — Ты просто однажды привёл его за руку в наш дом. Маленький осиротевший мальчишка — как это бывает после всех бесконечных войн. Изуна не смог сдержать улыбку — и оттого, как смешно Тобирама смутился, и оттого, с каким уверенным живым трепетом рассказывал он об их сыне. Эта мысль странно засела в его голове: их сын. Она отдавала под рёбра тем самым теплом, знакомо обнимающим душу. — И... как его звали? — осторожно поинтересовался он. Тобирама посмотрел в ответ открыто и абсолютно доверчиво, со странной надеждой, мелькнувшей в его блёклых красноватых глазах. — Кагами, — сказал он тихо. — Его звали Кагами. Было странно — и слышать это, и размышлять о таком. Но этот тихий разговор заставил разлиться под рёбрами то уютное мягкое тепло, которого так давно не хватало. Снова почувствовать иррациональное счастье, не имеющее под собой оснований, ведь всё это всё-таки ложь. А может, это был просто хорошо заваренный чай. Но легенды — о самом ценном, о бесконечно глубоких грёзах, о полной луне, способной показать искреннюю сокровенную мечту. Легенды ведь никогда не врут. Тобирама вдруг отставил пустую пиалу, глухо звякнув ею о стол. Сгорбился, опустив голову, сцепил в крепкий замок свои сильные пальцы. Будто за мгновение посерел. — А потом... — полушёпот осел до хрипа, и он явственно сглотнул густую слюну, — а потом ты умер. Изуна опешил, удивлённо подался вперёд. — Умер? — переспросил недоумённо, тоже отставив свою опустевшую чашку. — Да, — Тобирама глянул исподлобья, его глаза словно стали чёрными. — У меня на руках. Из-за болезни, которую... которую я сам принёс в наш дом. Изуна испуганно сглотнул. — Я перенёс её очень легко ещё в походе в стране Ветров, думал, ничего серьёзного, просто лёгкий кашель, — Тобирама вдруг сжался, сгорбив плечи, глянул на танцующие огоньки в подставке-лодочке. — Но ты... сгорел, как свечка. Вот он, конец всех легенд: тебя лишают твоей сокровенной мечты самым жестоким из способов. Смерть не в битве, не от тяжёлых военных ран, достойная любого шиноби — предсказуемая для каждого, чья судьба теплится на острие катаны. Смерть случайная, в которой ответственен ты сам — ненароком, не ведая, что так выйдет. Но чувства вины это понимание никогда не уменьшит. — Я винил себя в этом, — Тобирама рассеянно зачесал пальцами свои прозрачные волосы, продолжая хмуро сверлить тяжёлым взглядом столешницу, — страшно винил. И сейчас виню. — Но я жив, — тихо сказал Изуна, вырвав его из вороха тёмных мыслей. Тобирама вскинулся, посмотрел в ответ затравленно, непонимающе, с трудом сморгнул из усталых глаз морок — слова будто слишком долго доходили до его сознания, затуманенного злой глубокой иллюзией. — Да... — эхом отозвался он, машинально погладив пальцами алую ленту, — да, ты жив, — посмотрел вдруг исподлобья измученно, прищурив свои блёклые глаза. — Но ты ведь не мой Изуна. — Я, знаешь, единственный Изуна, — обиженно поморщившись, Изуна перебил его и открыто, доверчиво подался вперёд. — Тобирама, — позвал он, специально ловя болезненный горький взгляд, — Тобирама, всё это было иллюзией. Того перекосило от этих слов так, словно фраза была лезвием ритуального танто, вспоровшего его живот. Да, в том мире была боль — настоящая, страшная боль, что вот-вот довела бы его до смерти, и он правда искренне рад, что она привиделась, оказавшись не более, чем злым гендзюцу. Но там была не только боль, и забывать об этом, отказываться от всего того счастья, пусть иллюзорного, пусть искусственного, казалось кощунственным. Ведь в реальности это невозможно — Тобирама абсолютно уверен. Даже в иллюзии ушёл целый месяц, чтобы он смог поверить, довериться своему Изуне, с добрым и открытым взглядом чуть прищуренных чёрных глаз. Абсолютно таких же глаз, какие смотрели сейчас прямо на него. Наяву. И видели всю его душу, кажется, абсолютно насквозь. — Я не знал, что ты такой... — Изуна задумчиво поджал тонкие губы, уже открыто мазнув взглядом по узлу алой ленты на чужом запястье. — Какой? — не выдержав, хмуро уточнил Тобирама, ожидавший теперь всё, что угодно: насмешку, неприязнь. Ненависть. Будто вынес себя на суд. — С собачьей преданностью, — с абсолютной честностью ответил Изуна, мягко улыбнувшись на удивлённый взгляд. Тобирама хмуро отпрянул, и он пояснил: — Только пёс никогда не предаст хозяина, он скорее сгрызёт сам себя со свету. Они оба одновременно почувствовали тёплую чакру Хаширамы, устало вьющуюся летними зелёными побегами, что неторопливо приближалась к дому. Совет наконец-то закончился. Изуна расслабленно потянулся за большим красным яблоком в глубокой миске, всё время разговора так бессовестно манившим его блестящей восковой шкуркой. Прижал к губам прохладный покатый бок, вдыхая едва заметный сладкий аромат — не такой яркий, как от летних сортов, напитанных теплом плодородного солнечного сезона, но среди зимы и такое было настоящим маленьким счастьем. С хрустом впился крепкими зубами в кожицу, откусывая первый кусочек. Приторно-кислое, прелесть. — Я, знаешь, очень ценю преданность, — как бы невзначай бросил Изуна и, не сдержавшись, слизал с губ яблочный сок и блаженно закатил чёрные глаза. — И я действительно люблю яблоки. Он скользнул в темноту ночи до того, как пришёл Хаширама, нагло забрав с собой все три яблока из миски на низком столе. Тобирама, выйдя на энгаву в ожидании брата, специально всмотрелся в чёрное небо — тонкий месяц застенчиво выглядывал из-за молочной дымки. Впервые со дня, когда Тобирама проснулся, в его груди разлилось то самое тепло.