Owaranai ame

В Амегакуре не существует солнца. Колючие хлесткие иголочки пронизывают родину дождя нескончаемой чередой, лишь у земли обретая положенную им податливо-водную сущность, изгибисто оплетаясь вокруг ног зябким холодом, и вздрагивают у горизонта мраморной дымкой серо-жемчужных капель. Горизонт – просто условность, повсюду взгляд натыкается на проступающие из молочной густоты тумана размытые очертания таких же призрачных, как и это место, домов, оплетенных паутиной мшисто-черных проводов, да километрами труб. Вода и сталь намертво застряли здесь в состоянии монолитного равновесия, соединившись в симбиоз, систему. Облака обрушиваются вниз протяжными ливнями, устремляясь в распахнутые зевы тянущихся к ним воронок, покоренные и укрощаемые во имя поддержания баланса, и мутно-грязные потоки, вбираемые в себя облаченной в железо силой напористо бегут дальше, влекомые ею. Отними у деревни трубы – и она захлебнется в толще стихии, лиши дождя – и засохнет, потерянно-одинокая без ежечасной подпитки небес. Амегакуре тянется к ним, вырастая из зыбкой почвы стрелками узких башен, налипая на крыши зданий новыми этажами и в медленном круговороте опутывая себя бесконечными витками проводов, в надежде прорваться когда-нибудь за завесу колышущейся темной хмари. Дотянуться до солнца и не сгореть. Острый пик самого высокого шпиля пронзает высоту с обманчивой легкостью – вот она, совсем рядом, только рискни. Однажды Конан преодолела: взметнулась туда настойчивой белой птицей с честной верой в глазах, что найдет этот скрытый рубеж, и теперь знает предел стремлений. А еще – как на многометровой высоте тяжело опускается в подставленные руки небо, как схватывает крылья морозными объятиями ветер и забивает легкие оглушающая тишина. Кто-то придумал, будто вырвавшись вперед, получишь право постигнуть сокрытые в бесконечности тайны, но серое безмолвие не отдаст их так просто – Конан не знала, как, поверив в чужие посылы, лишь потеряет зря время, а хранимое внутри прошлое вознесется вслед за ней, длинными извилистыми нитями привязав к спящему под ногами городу. Город – просто иллюзия, все началось гораздо раньше, столкнув между собой троих, кому суждено было менять мир. Но и это неправда – распахивая душу перед чьими-то мечтами, по частичкам впуская в сердце, разве признавала их своими? В Амегакуре недостаточно пространства – посреди сплошной череды дождя неторопливо гибнет ветер, унося за собой свободу, и сидя на выступе башни, остается только равнодушно отпускать вниз десятки одинаково-белых падающих бумажных журавликов. Им не хватает полета, воздух здесь не выдерживает даже этой трепещущей прозрачной хрупкости, безжалостно сминая ее в раскисающие в лужах комки. Все вокруг изнежено покоем и сумраком, но Конан не забыла, как, попав под опаляющий зной солнца, обжигалась об его лучи, превращаясь в темный пепельный силуэт. Бумага размокает от дождя, а в огне она мимолетно вспыхивает большим оранжево-красным цветком, распускающимся, чтобы тут же погаснуть. Пейн, нет, Яхико, говорил когда-то, что у нее бумажное сердце, так и не увидев, как, спрессовываясь, обращаются в камень сотни слабых и ненадежных листов. Кому теперь нужна ее сила, если не осталось ни одного настоящего, не осталось команды. Жертвенность Яхико убила не только его, но и сами узы, не дающие рассыпаться сплоченности. Вершители мира. Марионетки в руках судьбы – несчастные и искалеченные, вот кто они, замахнувшиеся на недостижимое. Быть рядом с Пейном - не значит обрести Яхико, стать правой рукой Нагато - не значит вернуть дружбу, и в расплывающейся пустоте фиолетовых глаз невнятно отражается вопрос «зачем?» Наверное, за то, что любила, не сумев предать и добровольно попавшись во временную ловушку памяти, обреченно цепляясь за пустой образ – единственная, кто по-настоящему выжил в этом противостоянии. Вина за собственную слабость давно перегорела жаждой мести, переплавившись в бессильное сожаление, и изредка покрываются россыпью матово-черных иероглифов крылья устремляющихся между зданий бумажных птиц. Что она пишет там, никто не знает - вода надежно хранит тайны чужих мыслей от посягательств, а редкие прохожие, находящие послания неба, задумчиво выискивают взглядом знакомую фигуру в вышине. Их Тенши-сама снова плачет. Каменное сердце, бумажные слезы – есть ли еще в ней что-нибудь неизменное, или запущенный отсчет не прервать? Раз - я отниму у тебя семью, два - отниму чувства, три… Что будет третьим – им уже нечего терять. У Пейна ослепительно рыжие, такие знакомые волосы и чужие, фальшивые глаза. Звуки голоса не важны, он говорит с Конан этими глазами, и девушка обреченно соглашается с каждым приказом, каждым условием, ведь если на минуту отречься от настоящего, можно представить, будто не было того решающего выбора и смертельного удара, обративших мечты совсем в иную реальность. Ради Яхико, ради общего будущего, которое никогда уже не наступит, ей придется пройти весь путь до конца рука об руку с развенчанными идеалами, из последних сил хватаясь за ложь, лишь бы оставалось рядом что-то, способное залатать зияющую прореху в душе, где когда-то жила надежда. Новый день занимается на востоке тонкой розовой полоской зари, как тысячи рассветов до него. Последний оригами наклоняет над пропастью шею, зацепившись за подоконник и медленно сползая с опоры, и Конан пора двигаться дальше, завоевывая опостылевший, почти ненавидимый мир.