Изломы

Темнота вливается в комнату через черный провал окна тягучим смоляным потоком, застывая в углах вязкой кисельной жижей, обволакивает предметы, вакуумным коконом исключая из мира. Изоляция. Один на один с кошмаром. Гаснут звуки, мысли, ощущения. Пробивающиеся сквозь стекло полосы лунного света ломаются и крошатся, натыкаясь на невидимое препятствие, желтоватыми бликами ссыпаясь на пол, и в изнеможении дрожат на холодных досках. Наверное, им тоже страшно. Темнота медлительна и ленива, точно знающая отведенные ей под пытку часы. Торопиться некуда. Она настойчиво вползает под кожу, ядовитой пленкой изжигая ее изнутри. Глубже, дальше, растворяясь по венам, вплетаясь в истекающий страхом организм, запуская искореженные корни-щупальца в слабо пульсирующее жизнью нутро. Это начало. Неизменное, выученное наизусть в чудовищной типичности, с нежной яростью выкачивающее из легких воздух и тут же вгоняющее его обратно, иссушая и вымораживая дыхание. Глаза привыкли к темноте. Они видят ее изнанку и изнанку себя и потому верят в предначертанную необходимость ночь за ночью повторяющегося ритуала. Пальцы крепче перехватывают вспотевшую рукоятку, приноравливаясь, готовясь. И серебристая плоскость массивного лезвия ножа – это тоже часть ритуала. В забытой всеми комнате он смотрится гротескно и ненатурально: в доме полно куда более острого и надежного оружия, но нельзя, нельзя дозволить хирургически идеальной стерильности стали для другого созданную жертву. В последний миг Саске всегда зажмуривает глаза и тут же распахивает вновь – отпечатывающиеся на радужке картинки пахнут алым запахом железа. Нож проникает в плоть легко, наученный каждому повороту и движению, нужно лишь слегка подтолкнуть его пальцами, не дать соскочить с тонкой оси. Шаг влево, шаг вправо – смерть. Взмах за взмахом отсекается отмершее прошлое, проливаясь вниз дурманящей густотой. Кто-то обещал, что будет легко? Это бесполезно, весь мир – никчемность, а прошлое назойливо нарастает тугой колючей мембраной, заполняя сквозные дыры в душе. Ручейки на руках уносят его в бесконечность, но оно возвращается, там, внутри, многократно копируя само себя, мозаичными кусочками собирая один и тот же узор. Саске не верит в боль - доступную живым и отнятую у мертвых, а он…он просто механизм. Из свинца и меди выточенный конструктор желаний, заключенный под холодную поверхность равнодушной усталости. И только загнанно колотится внутри сердце, боязливо отсчитывая удары существования. Вытащить бы, выдрать прочь, растоптав ногами, этот опостылевший теплый комок безумства, давящий к земле многотонной тяжестью, заставляющий сознание захлебываться беззвучными криками. Это не кровь на руках – это ржавчина, отвратительной багряной коростой налипающая сверху, сколько ни срезай, в исступлении сдирая кожу. Разрушает, ломает зыбкую иллюзию покоя, ни на секунду не позволяя забывать. А может быть, это слезы. Механизмы умеют плакать, растопленными горячими каплями отдавая силу жизни. Они умеют, Саске – нет. Он вообще ни во что уже не верит, давно отказавшийся от любви и от ненависти, прошедший до конца все пути и вернувшийся в точку отсчета. Вера обманчива дающей надежду ложью, подтачивает слабостью во имя достижения придуманных целей. И у подножья осколочной груды разбитых стремлений слышался Учихе ее громогласный издевательский смех. Отчаянием нарисованные мечты – мазок к мазку, одна поверх другой, кто же знал, что это ничего не изменит, и представ перед слепыми глазами вечности, можно только жалко оправдываться, молясь, чтобы каждая ночь стала последней, избавив от бушующего в сердце ада. Личный и бесконечный, всей вымороченной необъятностью предназначенный единственному ему, поделенный на две половины, и неизвестно еще, какая хуже. Сотканный из закатов и рассветов цикл не даст сбоя, и потому день за днем Саске будет приходить туда, к двум ровно выбитым именам на каменной плите, бессмысленно пробегая взглядом по строчкам, сам почти превратившись в такой же осколок гранита. Сакуру убил он. Убил, добил, какая разница: она все равно бы не выжила - лежащая на стонущей от ударов земле девушка с печатью понимания на лице, принявшая судьбу с гордой покорностью. Наруто он больше не видел, но точно знал, почувствовал, что и для него все закончилось тогда, наконец-то разорвав круг порочной дружбы и освободив от обещаний. Наверное, не уйди они, ушел бы Учиха – слишком крепко сплелись, закружились потерянные узы, и кто-то обязан стать лишним. А когда уничтожено последнее, что было важным в искалеченной жизни, когда затягивает гнилью отравляющая душу плесень, и у порога разверзшейся под ногами бездны видишь на дне только немую боль вглядывающихся в тебя глаз, необратимо захлестывает, с усердным старанием вымывая последние крупицы тепла, наживую препарируя трепыхающиеся ошметки сознания, подменяя законы и правила, мысль: а где же обещанное успокоение? Вранье, с первой минуты и навсегда, каждым вздохом и взмахом ресниц наполняющее его вранье. «Ненавидь меня и отомсти, если сумеешь». И Саске настиг. «Деревня отняла твое право на счастье». И Саске добрался. «Если не сможешь иначе, обрати свой гнев на меня, но не трогай невинных». И Саске превозмог. Веха за вехой, извилистыми тропами поднимаясь к вершине, которой нет, потому что не осталось никого, кто подарил бы радостную ложь неведенья, продлив растянувшуюся на годы игру. Искупление, выписанное солено-терпкими красными разводами, топит, утягивая в глубину, но с садистским удовольствием зачем-то отпускает наверх, и перемолотый обжигающими объятиями ночи, Учиха будет вытолкнут на поверхность пепельного утра, отправляемый на свидание со второй ипостасью ада. Отброшенный в сторону нож забыто пылится под кроватью, утолив жажду крови. Саске всегда режет вдоль, но никогда – наверняка.