***
Второе, что Инеж узнает о Казе: прошло девять лет с тех пор, как его в последний раз обнимали. К тому времени, когда Инеж появляется из ванной, Уайлен с Джеспером с помощью горы подушек устроили Каза в полусидячем положении, и он заснул настоящим, хотя и беспокойным сном. Они сняли с него рубашку, завернув его в одеяла. Его грудь поднимается и опускается в быстром поверхностном дыхании. Джеспера нигде не видно, но Уайлен подтащил кресло к кровати и сидит с миской на коленях и влажной тряпкой в руках. Лампа рядом с ним охватывает кровать кругом света, зацепляясь в его волосах золотым ореолом и оставляя остальную комнату в мрачной тени. Когда дверь ванной открывается, Уайлен отрывается от наблюдения за Казом. — Хэй! — произносит он с облегченной улыбкой. Инеж чувствует нервную энергию в том, как его взгляд скользит по ее лицу, задерживаясь на красноте вокруг глаз. Потом он замечает, какой разгром она устроила в ванной, и растерянно вскидывает брови. — Эм… — Я всё уберу завтра, — утомленно говорит Инеж. У нее не осталось сил извиняться. — Ага, э, возможно, после… этого понадобится ремонт, — бормочет Уайлен. Он встает, и Инеж видит, что вода в миске окрашена розовым. Уайлен перехватывает ее взгляд и отчитывается: — Я промыл рану, но, если ее не зашить, она, скорее всего, продолжит кровоточить, и будет сложно не допустить заражения. Эм… Еще большего заражения, я имею в виду. Инеж резко выдыхает. Уайлен встревоженно наблюдает, переминаясь с ноги на ногу. — У нас здесь есть нить для сшивания ран? — спрашивает она. Уайлен уклоняется от ответа, осторожно сообщая: — Джеспер уже собирался пойти за медиком. Инеж чувствует, как позвоночник невольно напрягается. — Мы же договорились: никаких медиков. — Если ему не станет хуже. Джеспер сказал… ну, никто из нас не профессиональный медик, Инеж, — замечает Уайлен — мягко, словно успокаивает нервную лошадь. — Знаешь, сколько раз я штопaлa мою команду с тех пор, как отправилась в плавание? В ее тон просачивается темная опасная нотка, и по тому, как плечи Уайлена медленно поднимаются к ушам, Инеж видит, что он слышит эту нотку. Ее самообладание уже истончилось, как паутинный шелк. — Есть у вас нитка или нет? Уайлен неуверенно колеблется, но спустя мгновение его плечи опускаются. — У нас есть нитка, — смягчается он, но остается достаточно упрямым и, возможно, достаточно любопытным, чтобы спросить: — Почему ты должна заниматься этим, Инеж? Его взгляд перепрыгивает на распростертого в кровати Каза, и она знает, он вспоминает дрожащее отчаяние, когда Каз настаивал, чтобы не было медиков. Инеж сама не знает. В прошлом Каза остается столько белых страниц, историй, которыми он еще не поделился с ней, изъеденных молью дыр в ткани его личности, к которым она не позволит себе прикоснуться до тех пор, пока он не прикоснется сам. Она огибает окраины его прошлого, как если бы вела напряженные переговоры: поднимается высоко, чтобы наблюдать за ним издалека, и ждет момента, когда он заденет толченое стекло, чтобы подобраться ближе. Но она помнит, как он потерял сознание в тюремной повозке из-за близости слишком большого количества людей. Она знает, что каждый раз, когда он прикасается к ней — это выбор и усилие. Она знает, что в тех редких случаях, когда он пишет ей про свои старания исправиться, он делает это с пренебрежением. Инеж всё еще злится на него больше, чем хочет выразить, но теперь она чувствует себя достаточно здравомыслящей, чтобы понимать — отдать Каза рукам незнакомца, если есть хоть какой-то другой вариант, было бы жестокостью особого родa. — Если он очнется и почувствует на себе незнакомые руки, — говорит она Уайлену, — этот человек останется без них. В выражении лица Уайлена читается: «Справедливо». Он уходит, больше не споря, и всего минуту спустя возвращается с загнутой иглой, ниткой, свежей водой и тряпкой, а потом дверь закрывается за ним, оставляя Инеж наедине с Казом. С Казом, который лежит перед ней на кровати без сознания, не реагируя на окружающее. С Казом, который не сказал ей, что ранен. «Год назад ему не пришлось бы говорить тебе, — раздается в голове противный голосок. — Ты заметила бы сама». Инеж перекидывает косу через плечо (если бы она могла так же просто прогнать из головы эти коварные мысли) и садится на освобожденное Уайленом место. Вблизи видно, что под лихорадочными красными пятнами кожа Каза абсолютно белая, а обычно бледные веснушки выглядят как пятна краски. Обнаженные татуировки лиловато-синие, и Инеж видит вены, которые паутиной покрывают его опущенные веки. Даже спящий он выглядит изможденным. Ты не заметила. Сидя здесь, в гнетущей тишине комнаты, которую лишь время от времени прерывают брызги дождя по окну, сложнее игнорировать животную панику прямо под кожей. Инеж не дура, она знает: ее гнев — защитная маска. Гнев проще, чем страх. У гнева есть направление, цель, применение. Страх делает ее беспомощной. Она не знает, насколько часто сможет справляться с таким чувством в отношении Каза. Она предпочитает гнев. Зашивание раны дает ей дело, на котором можно сосредоточиться, и это помогает. Ее руки никогда не были такими ловкими, как у Каза, но она не лгала Уайлену о своей работе на «Призраке». Без Целителя или даже квалифицированного медика, вся команда вынуждена была поднатореть в оказании первой помощи. Так что Инеж лишь немного дрожит, держа иглу на пламени свечи, которая стоит на прикроватном столике, и к тому времени, когда она вдевает нитку в иголку, ее кровь успокаивается. У нее есть работа, которую надо выполнить, цель, которую надо достичь. И всё же Инеж колеблется, занеся руку над раной. Даже когда Каз без сознания, ей не нравится прикасаться к его обнаженной коже без его разрешения. Но он сам поставил себя в такое положение. С этим напоминанием она приступает к работе. Первые три стежка проходят мирно. На четвертом Каз начинает шевелиться. Его глаза трепещут, веки подергиваются, и он тихо стонет. Инеж прикусывает губу. Она так надеялась, что он проспит всю операцию. — Ш-ш-ш, — тихо говорит она. — Что… — произносит он. А потом застывает, и Инеж приготавливается. Каз пытается отдернуться, и она кладет ладонь ему на грудь, чтобы удержать на месте. — Не порви швы, — протестует Инеж, но он не слышит ее. Он снова пытается оттолкнуть — бессознательно, хаотичными движениями, и она чувствует, как его сердцебиение ускоряется, сердце бешено колотится под ее ладонью. Инеж не знает, осознает ли он вообще окружающее, или пробуждение с ее ладонью на его коже отбросило его прямо в клетку невыразимых ужасов, где она не может дотянуться до него. — Это всего лишь я, Каз, — шепчет Инеж, но это не приносит пользы. Его дыхание становится слишком быстрым, поверхностным и неровным, и, хотя его глаза открыты, Инеж не думает, что он видит ее. Лихорадка делает его страх незащищенным, даже сильнее, чем было в тюремной повозке. Она убирает ладонь и отпускает иглу так, что та болтается на нитке по его животу. — Не… трогай… — задыхается Каз. — Тебя надо зашить, — говорит она, ненавидя то, как тихо звучит ее голос. — Не надо, — тут же спорит он. Хотя он приближается к границе настоящей паники, Инеж всё еще может испытывать раздражение. Это почти утешает. — Тебя надо зашить, — повторяет она. — Либо я, либо медик, Каз. Его затуманенные глаза наконец встречаются с ее. — Не хочу, — шепчет он. Ее губы изгибаются в легкой улыбке: — Знаю. Я тоже. Но придется. Он выглядит таким крайне растерянным, что ее колеблющаяся решимость почти отказывает. Инеж терпеть не может видеть его таким — похожим на крайне расстроенного ребенка. Не таким он должен быть. — Ты мне доверяешь? — спрашивает Инеж. — Только тебе, — отвечает Каз. Святые, а она-то думала, что покончила со слезами в ванной. — В таком случае, мне надо, чтобы ты доверился мне сейчaс. Каз долго таращится на нее, и она не знает, видит ли он ее, а не то, что у него в голове, но заставляет себя встретить его взгляд, даже если с трудом сглатывает ком в горле. В итоге Инеж видит, как он предпринимает грандиозное усилие, чтобы лежать прямо и неподвижно. Она снова тянется за иглой медленным и нарочитым движением, и он следит за ней — какая-то часть его острого ума снова появилась в его глазах, словно угроза опасности вымыла его на поверхность. Она хочет сказать, что всё будет хорошо, что это всего на пару минут, а потом он сможет наконец заснуть, но не думает, что это поможет. Она не знает, что поможет. Ее первое прикосновение к коже Каза заставляет его живот дернуться, а потом всё его тело охватывает судорога, когда он борется со стремлением оттолкнуть ее. Когда Инеж бросает взгляд на его лицо, его глаза крепко зажмурены, вены вдоль шеи напряжены. Она шьет так быстро, как может, чтобы не быть небрежной, но это не мешает чувству вины медленно растекаться в груди, словно масло, капающее в легкие. Каз молчит и не двигается, но Инеж не может притвориться, будто он снова заснул: он так напряжен, что кажется, будто работаешь с доской. Каждый раз, когда она смотрит на него, его глаза по-прежнему закрыты, а челюсть напряжена. Его кожа тревожно горячая на ощупь, из-за пота волосы прилипли ко лбу, но щеки белые как мел. — Разговор поможет? — тихо спрашивает Инеж. — Нет, если ты не хочешь, чтобы мой ужин оказался на тебе, — бормочет он напряженным голосом. Учитывая лихорадку и ту пытку, которой она подвергает Каза (чем бы она ни являлась), его самоконтроля неизбежно хватает ненадолго. К тому времени, как стежки напоминают аккуратный ряд муравьев, шагающий вдоль воспаленной открытой линии рваной раны, его принужденная неподвижность переходит в небольшую, но постоянную дрожь, которая пробегает через ее ладонь и вдоль рук. Его дыхание прерывистое, тихое и пристыженное, и Инеж думает: «Это ты с ним сделала». — Почти готово, — бормочет она, не зная, может ли он ее слышать. Она не в состоянии больше проверять его лицо, так что не отрывает взгляда от раны. Уайлен хорошо очистил ее: она больше не выглядит как оставленное на солнце мясо. Надо будет поблагодарить его позже. Каз отдергивается, и Инеж знает, что у нее заканчивается время. — Инеж, — говорит он. — Я не могу. Она завершает еще один стежок. — Слов «Не могу» нет в твоем словаре. — Ты не можешь, — выдыхает он. Она втыкает иголку, протаскивает нить, вытирает кожу на каждом стежке. — Не могу что? — спрашивает она, хотя бы только чтобы удержать его с собой. — Не можешь прикасаться ко мне, — отвечает Каз. — Болезнь передастся тебе. То, насколько ясно он говорит, нервирует — словно он заключает с ней сделку. Словно завершает дело. Но его темные глаза, когда Инеж отваживается поднять взгляд, затуманены и несфокусированы. Лихорадка побеждает. Инеж вздрагивает, обнаружив, что он так сильно прикусил губу, что на подбородке остались кровавые отпечатки. — Со мной всё будет хорошо, Каз, — спокойно говорит она. — Нет, — он качает головой и повторяет: — Нет. Слишком поздно. — Что… — начинает Инеж, но обрывает себя, поскольку он таращится на ее ладони, прижатые к его животу. Возрастающий ужас разбивает его жуткое ненормальное самообладание. — Инеж, мне жаль. Мне жаль, — самообладание крошится, словно известняк. — Всегда знал, что когда-нибудь заражу тебя. — Я не… — Мне это снилось, — бессвязно произносит он. — Я поцеловал тебя, а потом ты стала трупом. Так это происходит. Так всегда происходит. Не могу поцеловать. Не могу прикоснуться. Это яд. Должен был… должен был предупредить тебя, а теперь ты заболела… Инеж пытается продраться сквозь кружащуюся мешанину слов, которые становятся всё более быстрыми и бессвязными с каждым предложением, но это безнадежное дело. — Я не… — Инеж, твои руки, — Каз сломлен и испытывает отвращение. — Они разлагаются. После чего наконец благословенно теряет сознание. Инеж неподвижно таращится на него несколько секунд, которые длятся слишком долго. Ее руки, когда она смотрит на них, совершенно нормальные. Она не знает, почему удивлена, но какая-то часть ее ожидала увидеть язвы и синие вены, мертвую белую ткань, которая, как она начинает подозревать, живет в его голове. Если бы Инеж пыталась найти что-то хорошее в плохом, она могла бы сказать, что оставшаяся часть зашивания проходит спокойно. Она заслужила перерыв после такой ночи. К тому моменту, когда Инеж в последний раз очищает рану и оставляет грязную одежду и воду в полуразрушенной ванной, усталость пульсирует в каждой клеточке ее тела. Она кладет ладонь на лоб Каза — он по-прежнему горячий, но дыхание спокойное и ровное, и озноб, похоже, ослабел. Инеж настолько истощена, что даже гнев чувствуется потрепанным. Она поджимает под себя ноги, устроившись на плюшевой подушке в кресле, свернувшись как кошка, и всего несколько мгновений спустя засыпает, присоединившись к Казу. Это неприятный сон, который тревожит несуществующая гниль и испуганные глаза Каза, и когда Инеж просыпается, еще темно. Дождь усилился и ровно барабанит по окну. Каз бормочет, что, вероятно, и разбудило ее. Он явно еще спит, мотая головой по подушке. Инеж совершенно не удивлена, услышав, как с его губ срывается имя Джорди. — Джорди, — хнычет он. Он повторяет его три раза. А потом: — Не оставляй меня. Он снова погружается в сон, и она следом за ним. Когда Инеж просыпается в следующий раз, небо снаружи немного светлее, дождь прекратился, и Каз тоже уже проснулся. Он наблюдает за ней, повернув голову на бок. — Каз? — шепчет она. — Инеж, — отвечает он. Она осторожно прощупывает почву: — Как ты себя чувствуешь? — Не знаю, — говорит он, что, вероятно, является его нормальным состоянием, но безмятежный ответ таковым не является. Должно быть, его сознание всё еще затуманено. — Я не могу прикасаться, — говорит он, и Инеж вздыхает. — Я знаю, Каз. — Я скучаю по этому, — продолжает он, словно даже не слышал ее. — Это было так давно. Я хочу… Инеж наблюдает за тем, как его обнаженные руки крутят простыни, терзая нитки. Он кажется… выцветшим. Словно с него смыли энергию. Она не может разобрать его ментальное состояние, осознает ли он по-настоящему ее присутствие или нет, не может изучить его в полумраке раннего рассвета. Его уязвимость немного нервирует, как и многое другое, что она узнала о нем этой ночью, и хотя Инеж не хочет, чтобы он пожалел о своих словах, когда поправится, она не очень понимает, как остановить его. И самым неблагородным образом, она не знает, хочет ли останавливать его. Его голос кровоточащий и грустный. — Ты и Нина. Ты и Джеспер. И Уайлен. Твои мама и папа. Я хочу… — его лицо кривится, глубоко несчастное. — Так многого. Инеж так устала, что может сказать только: — Я знаю, Каз. Следуют несколько минут тишины, снаружи раздается сонный утренний голос зяблика. — Девять лет, — говорит Каз. — Разве я не жалок? — С тех пор, как ты мог прикасаться? — мягко подталкивает Инеж. — Обнимать, — поправляет он. — И то, и другое, наверное. Каз долго молчит. Она не знает, сложнее ли для него сформировать мысль в слова. — Джорди обнимал меня, когда умер, — он вздыхает. — Хотел бы, чтобы он снова обнял меня. Короткого разговора достаточно для истощенного тела Каза, и он снова проваливается в сон. Инеж наблюдает за тем, как ночные тени отступают с черт его усталого лица, когда мир просыпается, и гадает есть ли хоть какая-то часть жизни Каза, которая не окрашена трагедией. Инеж распрямляется и встает с кресла. Пора начинать готовить завтрак.***
Третье, что Инеж узнает о Казе: ласковые обращения — могущественная слабость. Пройдя мимо богато украшенных витых перил лестницы на кухню, Инеж с удивлением обнаруживает там Джеспера, который сгорбился над дымящимся кофейником на мраморной столешнице. — Джес! — зовет она, и он резко выпрямляется. — Неж, — бормочет он, протирая глаза, прочищает горло, чтобы прогнать хрип из голоса, и дарит ей кривую ухмылку. — Каков вердикт: дьявол еще не забрал проживающего у нас демона обратно домой? Его шутливый тон не обманывает Инеж. У него под глазами синяки, а пальцы беспокойно подергиваются на кружке. На нем та же бирюзовая рубашка, что прошлым вечером, теперь помятая. — Озноба нет, жар всё еще тревожный, — перечисляет Инеж. — Рану я еще не проверяла. Джеспер, ты не спал всю ночь? — Нет! — отрицает он, но она хмурится сильнее, и он отводит взгляд и неохотно исправляется: — Только с третьего колокола. — Джеспер, — укоряет Инеж. — А ты спала? — парирует он. Она пригвождает его суровым взглядом. — Я пыталась сохранить идиоту жизнь. Хотя ощущения ровно противоположные. Кажется, будто она причинила больше вреда, чем предотвратила. — И сохранила! Чудесная работа, — Джеспер толкает кофейник, заставив его скользить по столешнице. — Отпрaзднуем кофе? Инеж неодобрительно поджимает губы, но оставляет тему со всей благосклонностью, что у нее еще сохранилась. Однако игнорирует предложенный кофе и вместо этого достает из угла кухни чайник. Это утро требует ромашки с медом, и Инеж начинает искать заварку. Джеспер болтает с ней, пока вода кипятится, потом пока чай настаивается, и потом пока Инеж потягивает его длинными медленными глотками. Она не слишком участвует в разговоре — едва в состоянии держать глаза открытыми, — но подозревает, что Джеспер в любом случае скорее нуждается в том, чтобы куда-нибудь направить нервную энергию, чем в настоящем собеседнике. Мысли уплывают ко всем объятиям, которые у нее были после «Зверинца». К ним тяжело было привыкнуть, когда она еще оставалась дерганной и остро реагировала на всё, чувствуя себя полудикой и обезумевшей, даже находясь в безопасности своей крошечной комнаты в Клепке. Инеж думает о том, как чуть не выцарапала Джесперу глаза, когда он в первый раз обнял ее за плечи, пока они бродили по переулкам Бочки. А потом — о том, как только вчера Уайлен, приветствуя, схватил ее в объятия среди тюльпанов в своем палисаднике, и она засмеялась и обняла его в ответ в два раза крепче. О том, как сильно скучает по медвежьим объятиям Нины. О том, как упала в объятия родителей семь месяцев назад на причале Пятой гавани, и как их руки поддерживали ее, когда у нее подкосились ноги. Провести десятилетие без объятий — наверное, высшая степень изоляции. Как только с чаем покончено, Инеж возвращается в свою комнату. Открыв дверь, она без удивления, но со страхом обнаруживает Каза проснувшимся и уже на полпути из окна — испорченная рубашка висит на его плечах не застегнутой, в руках трость. Если бы он был подвижнее, она бы его не застала, но он двигается так, словно его тело лет на шестьдесят старше, чем на самом деле. Через открытые окна воздух поздней осени заполняет комнату приятной прохладой, которая освежает после ночи, омраченной липкой болезнью. Какая жалость, что Инеж не в том настроении, чтобы оценить это. Глядя на его силуэт в слабом свете из окна, она вспоминает, почему была так зла на него накануне. — Каз Бреккер, — рявкает она. Он останавливается, а потом поворачивается лицом к ней. — Доброе утро, Инеж. Она четко выговаривает слова, чтобы они наверняка просочились сквозь его толстый череп. — И что это ты делаешь? — Собираюсь заняться работой, очевидно, — отвечает он. — С лихорадкой, сжигающей тебя изнутри? Болезнь вышибла у тебя все мозги? Каз имеет наглость выглядеть раздраженным, и она чувствует себя нянькой, пеленающей капризного грудничкa. — Работа не останавливается из-за температуры, Инеж. — Сядь, — приказывает она. Он не садится, но и не вылезает из открытого окна, что Инеж рассматривает как уступку. Не спуская с него глаз, она проходит обратно к двери и со стуком распахивает ее. Уайлен опять будет жаловаться на порчу имущества. — Джеспер? — зовет она. Из кухни доносится голос Джеспера: — Да, красавица? — Не мог бы ты сходить в Бочку, чтобы сообщить Анике, что все встречи Каза отменены и она будет управлять Отбросами следующие три дня? — Три дня? — одновременно выпаливают Каз и Джеспер. — Да ни за что… — продолжает Каз, но Инеж перебивает его: — Три дня минимум. И, возможно, ломкость ее голоса, который похож на замерзшее стекло над огнем, заставляет Каза промолчать, возмущенно стиснув челюсть. Джеспер тоже мгновение молчит, явно понимая, что его втянули в разгар ссоры, а потом отвечает, что всё сделает. Он взлетает по лестницам, радуясь возможности сбежать из дома. Каз перекидывает ногу обратно через окно, так что оказывается сидящим на подоконнике. — Знаешь, — медленно произносит он. — Я думал, мне приснился твой гнев ночью. — Тебе не настолько повезло, — выплевывает Инеж. Он молчит. Мгновение спустя она спрашивает: — Как ты себя чувствуешь? Каз моргает: — Отлично. Иногда Инеж по-настоящему ненавидит его. — Попробуй еще раз. Каз раздраженно выдыхает: — Как будто мне в живот воткнули горячую кочергу, но более-менее владею своими умственными способностями. — Чудесно, — резко произносит Инеж, готовясь к сражению: внезапно она чувствует себя шипящей кошкой, разъяренной за пределами здравого смысла. — Тогда, пожалуйста, скажи мне, о чем ты думал? Каз хмурится и резко отвечает: — Порез ничем не отличался от сотни других и едва ли стоил всех этих скучных заламываний рук. — О, и порезы обычно повергают тебя на смертное ложе, да? Каз закатывает глаза. — Драма не твое призвание, дорогая Инеж, — говорит он, растягивая слова. — Я очистил рану… — Ты должен был сказать Уайлену и Джесперу. — Полагаю, я должен докладывать Уайлену и Джесперу о каждом синяке и ссадине. — Не преуменьшай серьезность раны, — Инеж окончательно надоела его намеренная близорукость. — Ты мог умереть, Каз. Он поджимает губы. — Не мог. — А что, если в следующий раз ты подхватишь заражение крови и загноение из-за того, что слишком упрям, чтобы сказать хоть кому-нибудь? — шипит Инеж. Он вздрагивает. — Ты хотя бы рассматривал возможность, что лезвие могло быть отравлено? Это ты учел? — Я крайне мало чего не учитываю, Инеж, — спустя мгновение отвечает Каз с невыразительным каменным лицом. Она фыркает, слишком злая, чтобы сейчас формулировать слова. — Я не посчитал, что рана стоит внимания, — всё еще раздраженно говорит он. — Это было ошибкой. Больше не повторится. Инеж качает головой. — Ты лжец, — сквозь темную ярость ее слов сквозит истощение. — Ты скорее лишишься конечности, чем опустишься до просьбы о помощи… — Я не… — начинает он, но ее тирада продолжает закручиваться: — Твоя гордость задушит тебя, но ты никогда… — Во имя Святых, Призрак… — …не допустишь возможности, что мы можем знать больше тебя… — Ну, как правило… — Я не могу потерять тебя, — рычит Инеж. Каз откидывает голову назад, моргнув несколько раз, его рот захлопывается с различимым щелчком. Трещащий гнев улетучивается из комнаты в одно мгновение, оставив после себя напряженное, неловкое, холодное молчание. Инеж дышит так тяжело, словно взобралась на три этажа. Уродливая насмешка на лице Каза, ужасная грубая маска дрогнула. — Ты совсем не изменился, — обвиняет его Инеж, но в ее словах нет накала. В его глазах мелькает тень обиды. — Так вот в чем всё дело? — спокойно спрашивает он. И Инеж не знает, хуже или лучше то, что ему не нужны пояснения. Ее плечи опускаются. Вспышку уже сменило чувство неловкости, стыд от того, что она была слишком правдива. — Ты можешь снять перчатки, сидеть за столом и разговаривать с нами за ужином, но тебе даже в голову не пришло сказать нам, что ты ранен, — Инеж чувствует себя побежденной. — Просто еще одна вещь, которую ты скрыл от нас, с которой предпочитаешь справиться без нас. Как всегда. Угловатые брови Каза сходятся на переносице. — Это была незначительная стычка с Обломщиками. Она не должна была стать проблемой. Инеж потирает ладонью лоб. Она не знает, как объяснить ему, что уязвимость выглядит не так. У нее ощущение, будто за прошедшую ночь она постарела на десять лет, а еще не пробил и седьмой колокол. В итоге Инеж говорит: — Разве ты не слишком важен теперь для незначительных стычек? Каз усмехается — совсем чуть-чуть, обнажив зубы. — Приходится поддерживать репутацию. Инеж тоже улыбается, но недолго: удушливый туман беспокойства спускается снова. После всех колючих слов у нее возникает ощущение, будто гнев просто выщипнули у нее из груди: словно она фитиль, который сгорел дотла, и огонь погас. — Ты хоть представляешь, сколько времени я провела в море, беспокоясь о тебе? — спрашивает она. — И вполовину не столько, сколько я провел, беспокоясь о тебе, — отвечает он — сдержанно, но мгновенно. В этот момент Инеж замечает, что Каз слегка покачивается, для равновесия прижавшись к подоконнику. В мощном порыве чувства вины она понимает, что он выглядит изнуренным и желтовато-бледным, на лбу блестят свежие капли пота, на щеках снова появился лихорадочный румянец. В своей злости из-за его болезни Инеж забыла, что он всё еще плохо себя чувствует — как иронично. Она даже еще не проверила рану, но зная Каза, «горячая кочерга» — скорее всего преуменьшение его боли. «Неудивительно, что он позволил тебе командовать им», — думает Инеж. — Иногда, — мягко начинает она, — я не сплю ночами из-за того, что не могу перестать думать о тебе в этом городе, когда ты занимаешься тем, чем занимаешься, и меня нет рядом, чтобы прикрыть тебе спину, — она сглатывает. — Иногда я чувствую страх, и думаю, что Святые дают мне знать о твоей смерти. Знаешь… — ее голос прерывается. — Когда я пришвартовалась в Кеттердаме вчера вечером, я наполовину ждала узнать, что ты уже стал пеплом на Барже Жнеца. Инеж наблюдает, как он мысленно восполняет не сказанные слова. А потом ты имел наглость рухнуть без сознания к моим ногам в первый же вечер моего возвращения. — А хуже всего — то, что ты сделал это с собой. И… — она прерывается, прежде чем собрать мужество и продолжить: — Я даже не подозревала, что ты болен, пока не стало слишком поздно. Весь вечер, и я даже не заметила. Я должна была защищать тебя, и я… Она была его шпионом, его хранителем секретов, его бдительным охранником, и она не может произнести слова «потерпела неудачу». Его рот дергается. — Думаю, даже твоим Святым не удалось бы защищать меня, учитывая океан между нами, — с гримасой замечает Каз и мгновение спустя добавляет: — И я сожалею. Что скрыл это от тебя. Инеж качает головой больше для себя, чем для него. — Я не хочу, чтобы ты жалел. Я хочу, чтобы ты исправлялся. Она думает, что потеряла его, поскольку Каз не отвечает несколько мгновений. Возможно, он подавлен болезнью или не желает понимать ее слова, так или иначе он уже на пределе. Но потом он удивляет ее, когда говорит — с такими честными интонациями, каких она еще ни разу у него не слышала: — Я не знаю как. Инеж смотрит на него. Каз смотрит в ответ, как всегда встречая ее взгляд, но по тому, как его пальцы рефлекторно сжимают трость, она бы рискнула предположить, что он нервничает. Его плечи поднимаются, и Каз морщится, словно движение задевает рану. — Возмутительно, но у меня до сих пор было не слишком много практики. После Джорди… — он прерывается — одного имени достаточно, чтобы сдавить ему горло. — После Джорди нуждаться в помощи означало быть убитым. Я понятия не имею, с чего начинать. В некотором роде это справедливое замечание, признает Инеж. Каз всю жизнь провел, создавая маски настолько идеальные, что сложно отделить их от него, просто него. Он преступник, жулик, решительный генерал банды, бизнесмен. Инеж наблюдала, как он меняет разнообразные личины столь же ловко, как тасует колоду карт, наблюдала, как он играет роль лучше любого актера на сцене, столь устрашающе идеально, что даже близкие к нему могут считать себя близкими только в некотором смысле слова. Иногда Инеж даже не уверена, кто он на самом деле, и ее возмущение тлеет, словно сгребенные в кучу угли. Впервые она задумывается, что, возможно, Казу никогда не предоставлялось шанса узнать грани собственной личности. После десятилетия намеренного отчуждения и высоко ценимого контроля уязвимость должна чувствоваться, как океан с его необъятностью, разрушительной силой, неизведанными глубинами. Подводные течения выбивают его из равновесия. Неудивительно, что это пугает его. Всё это время Инеж стояла спиной к двери, глядя на Каза с противоположной стороны комнаты, но теперь пересекает ее, чтобы присоединиться к нему, сев на подоконнике. Здесь холоднее, свежо и чисто. — Ты можешь начать с того, чтобы в следующий раз, когда Обломщики решат напасть на тебя, сказать об этом своим друзьям, — Инеж приподнимает брови. — Хотя бы для того, чтобы Джеспер не суетился всю ночь, словно наседка. Каз морщится. — Он не… — Он да. — Я могу извиниться перед Джеспером, — неохотно говорит Каз. — И перед Уайленом. — Не наглей. — И… возможно, поможет, если мы… — Инеж замолкает, колеблется, поскольку это спонтанная идея, а она никогда не была сторонницей незаконченных планов. Его палец слегка касается ее ладони, подталкивая. Нечто в этом действии, ощущение его кожи на ее коже, даже такое легкое, дает ей решимость продолжить. — Этой ночью ты сказал, что прошло девять лет с тех пор, как тебя обнимали. Каз отшатывается и отводит взгляд, уставившись вниз на улицу, где на другой стороне горничная раздвигает занавески на окнах, только начиная готовить обитателей дома к новому дню. Его рука оборачивается вокруг деревянного ствола его трости, катая ее туда-сюда по ладони. Инеж видит, что ничего он так не желает, как больше никогда не упоминать о том, что сказал ночью. Но мысль без конца крутится в ее голове, и она не смогла бы отпустить ее, даже если бы попыталась. — Я ведь не смогу убедить тебя забыть об этом конкретном… эпизоде? — сглотнув, произносит Каз. — И ты сказал… тебе снится, что ты заражаешь меня, прикоснувшись ко мне, — Инеж осторожно наблюдает за ним; он резко вдыхает, свободная рука сжимается в кулак, чтобы скрыть дрожь. — Это правда? — Конечно, правда, — огрызается Каз. Он отстраняется от нее физически и эмоционально, его тело оборачивается вокруг надежности трости, его личного тотема безопасности. Робкая искренность на его лице снова сменяется усмешкой. Каз словно становится неприкасаемым. Однако он и близко не так собран, как обычно, что проявляется в следующих словах: — Едва ли я способен лгать, когда даже не могу… Каз замолкает. Инеж ждет. А потом подталкивает: — Не можешь… Она видит нерешительность на его лице, и чувствует Святых у себя за спиной, которые говорят ей, что это мгновение может разрушить всё, что у них есть. Инеж не может позволить ему ускользнуть. Если Каз закроется, она уйдет прямо сейчас, вернется на корабль и уплывет в океан. Или, возможно, она останется, даже если разбитое доверие высосет из нее жизнь — словно кролик, который, борясь за жизнь, пинает челюсти лисы, сомкнутые на его горле, сражаясь за способ остаться с Казом, даже если он ломает ей шею. Но Святые подсказывают, что ему это нужно. Наверное, Каз тоже это чувствует. Он сглатывает раз, два и наконец снова встречается с ней взглядом, хрипло произнеся: — Когда я не могу отличить реальность от своих воспоминаний. Инеж резко втягивает воздух, вспоминая, как страшно исказился его голос, когда он говорил о ее гниющих руках. Это ненамного превосходит то, что она уже подозревала, но подтверждение значит всё. В душе зажигается теплая надежда, хотя и запачканная настоящим, достающим до кишок ужасом, пока Инеж осознает подтекст его слов. Внимательные глаза Каза следят за ее реакцией, так что она изо всех сил старается, чтобы на ее лице не отразилась жалость. Нет ничего, что бы он ненавидел больше жалости. Инеж знает, что не найдется слов, благодаря которым он почувствовал бы себя лучше, но стремление потянуться и утешить его сильно. Она хочет, чтобы Каз знал, что он не заразный. И шепчет: — Ты мне доверяешь? Складки вокруг его рта смягчаются. Он вспоминает те же самые слова, сказанные ночью, и его ответ: «Только тебе». — Ты знаешь ответ, — отвечает Каз. — Скажи еще раз, когда ты на самом деле со мной, — нажимает Инеж. — Доверяю, — шепчет он. — Доверяю, Инеж. Она передвигается ближе, и Каз склоняется к ней, почти слишком неуловимо, чтобы заметить, но Инеж — специалист в том, чтобы ухватывать неуловимое. Она позволяет взгляду скользнуть по его темным волосам — пряди упали на лоб, крошечные поблекшие шрамы оттягивают губу и раскалывают бровь. Редко удается увидеть Каза таким, в естественном освещении, глубокие глаза цвета кофе пробегают по ее лицу. Вид, которым Инеж собирается насладиться. Она кладет ладонь на его бицепс, удерживает взгляд, чтобы Каз знал, что она собирается делать. И конечно же, он бормочет: — Должно быть, у меня всё еще лихорадка, раз я позволяю тебе это. Маленькая ее часть — та, которую Святые не одобряют, — испытывает самодовольную радость от понимания, насколько редко Каз смотрит на кого-то так, как на нее сейчас — застенчиво, словно хочет спрятать лицо в ладони. Инеж прикладывает палец к его губам: — Ш-ш. Помолчи в кои-то веки. И чудесным образом Каз подчиняется. Сердце так колотится в груди, что может просто отказать, но Инеж не обращает внимания на свои нервы. Она должна быть сейчас сильной. Ради него и ради них. Инеж притягивает Каза ближе к себе, одна ладонь на его бицепсе, а другая на спине — до тех пор, пока его голова не прижимается к ее шее. Его плечо прижимается к ее ключице, а волосы щекочут ухо. Инеж чувствует его неровное дыхание возле своей шеи, напоминание о положении, в котором они были в той ванной год назад, о том, как он оттолкнул ее с гневом и ужасными словами. Его тело напряжено и неподвижно, испугано. Инеж мягко проводит ладонью по напряженным мышцам его спины, по каждому позвонку. Она чувствует частое биение пульса, когда ее ладонь скользит по обнаженной коже его предплечья. Инеж бесконечно гордится его храбростью в этот момент, поскольку знает цену его неподвижности, знает истинную силу воли, которую Каз вкладывает, чтобы позволить ей обнимать его. Это говорит о куда большем, чем он может выразить в словах. — О, любимый, — шепчет Инеж, и еще секунду он остается застывшим, а потом всё его тело содрогается, и Каз обмякает в ее руках. Инеж не собиралась этого говорить. Не думала об этом, только знала, что это чувствуется правильным. Чувствуя, как Каз расслабляется рядом с ней, как всем весом прижимается к ней, Инеж знает, что Святые были правы: он нуждался в этом высвобождении больше, чем они оба осознавали. Это словно вырванное из времени мгновение, словно они двое зависли в некоем месте, где гравитация не имеет власти. Она крепче обнимает Каза и продолжает наблюдать, ожидая, что он запаникует и отстранится, выплюнет резкие слова, но он не делает этого. Инеж начинает думать, что спит, когда чувствует на своей талии его осторожную ладонь, которая прикасается к ней так, словно Инеж — сокровище, и он прячет лицо в изгибе ее шеи. Она потрясена, чувствует, как слезы наворачиваются на глаза. — Скажи еще раз, — бормочет Каз, настолько приглушенно, что его почти невозможно понять. Инеж издает смешок сквозь слезы. — Любимый? — уточняет она. По телу Каза пробегает дрожь, которую в ее собственном теле зеркалит дрожь удовольствия от такой реакции, совершенно неожиданная и, однако, незамысловатая. Радостная. Безопасная. Инеж никогда не считала себя собственницей, и, однако… Она гладит его по волосам. — Мой любимый, — говорит она — проверка для них обоих. Каз согласно кивает, и она невольно смеется снова. — Ты теперь этого тaк не остaвишь, — бормочет он. Ласковые обращения заставляют Каза Бреккера таять, словно мороженое на солнце. Конечно, она этого тaк не остaвит. У нее ощущение, будто она попала в альтернативную реальность, и она хочет остаться здесь. — Разве я не заслужила этого, терпя тебя? — говорит Инеж, только наполовину дразнясь, и Каз покорно вздыхает. Она продолжает гладить его по волосам и по спине, шепча ласковые слова ему в макушку и слушая язык его тела. Он позволяет ей. Кажется, Инеж называет его дорогим — и за семь месяцев разлуки она поняла, что он действительно дорогой для нее, — выражение нежности, которых Каз не слышал так отчаянно давно, что она не может думать об этом, не чувствуя, как разбивается ее собственное сердце. Нежные слова, которые он впитывает, точно жаждущий воды папоротник. После взрывной энергии ее разъяренных слов, напряжения, стресса и страха этой ночи — и даже сейчас его тело рядом с ней чувствуется слишком горячим, — это их личное мгновение покоя. Оно длится не долго, но дольше, чем Инеж считала возможным — по телу Казу пробегает дрожь уже не от удовольствия, и он отстраняется. Инеж знает, это лишь единственный шаг вперед. Возможно, в следующий раз не сможет справиться она, не в силах выдержать скрытую угрозу мужского тела, если не будет его нужд, на которых можно сосредоточиться. Или, возможно, Каз отступит назад, вернется к тому рычащему раненому зверю, которого Инеж так отчаянно хочет изгладить из его души. И всё же это выигранное сражение. — У тебя всё еще постельный режим на три дня, — говорит она и поднимает угрожающий палец, когда Каз открывает рот, чтобы возразить. — Я провела последние семь месяцев, пререкаясь с моряками вдвое крупнее тебя, так что даже не думай об этом, Бреккер. Он выглядит положительно надутым, и на самом деле оба знают, что, если бы Каз хотел уйти, то ушел бы, но нечто удерживает его прикованным к этому месту возле открытого окна, и Инеж знает, что именно. Наконец, он смягчается, добавив: — Я сохраняю за собой право быть невыносимым из-зa этого. — А когда ты не был? — язвит Инеж, и его мимолетная улыбка — это победа. — Просто отдыхай. Мы рядом.