Кроличье сердце

Уилл продирает глаза далеко за полдень, когда низкое зимнее солнце снова начинает клониться к горизонту, рисуя оранжево-золотистые узоры на стенах. В комнате тепло, и в камине трещит огонь. Уилл чувствует себя таким изнеженным и отдохнувшим, словно за прошедшую тысячу лет он впервые наконец-то смог по-настоящему выспаться. Кожа словно до сих пор хранит отпечаток чужого, прижатого к ней тела, но чувство обманчиво: Ганнибал больше не согревает его в своих объятиях; его нет рядом, его руки больше нет у Уилла на животе, — Уилл просыпается в одиночестве, закопанный в одеяла, и чувствует он себя тоже одиноко. Затем воспоминания о минувшей ночи обрушиваются на него. Он озирается по сторонам, почти ожидая найти Ганнибала, снова охраняющим его сон в кресле неподалёку — с книгой в руках или царапающего что-нибудь карандашом по бумаге, но то стоит пустым и нетронутым ровно там же, где стояло накануне. Уилл поджимает губы, чувствуя острый укол разочарования и не в силах сформулировать для этого чувства подходящее объяснение. Он просто знает, что хочет его. Он хочет его, он хочет его рядом, и, зная, что ничего хорошего из этого не выйдет, он понимает, что это навязчивое желание продолжает убивать его изнутри день за днём, раз за разом, — и это единственная более или менее связная мысль, что продолжает биться в его голове. Следующее, что Уилл фиксирует слишком отчётливо, — настойчивая тупая боль, которая, стоит ему пошевелиться, ощущается буквально в каждой клетке тела. Спина, плечи, руки, бёдра — всё это с непривычки ноет и тянет. В тишине дома он пробует воспользоваться голосом, но у него не выходит ничего путного даже после того, как он несколько раз прочищает горло. Он позволяет себе остаться завёрнутым в теплоту одеяла ещё совсем немного, наполовину оттягивая время погружения в реальный мир и последующего неловкого разговора, наполовину просто не желая покидать уют этого кокона, — может быть, желая только спать, спать, и не думать больше ни о чём и никогда, пока природа не возьмёт у него своё. Вопреки его желаниям, тянуть время не позволяет ему собственная тревожность. Потянувшись и размяв мышцы, он скидывает с себя одеяло и вылезает на свет. Он замечает на своей груди часть взбухшей покрасневшей царапины, — которая начинается у шеи и уходит глубоко вниз под рубашку, — но, чтобы оценить весь полученный ущерб, ему требуется зеркало. Уилл ставит ноги на пол, и, морщась от боли в бёдрах и заднице, аккуратно ступая по голым деревянным доскам босиком, возвращается обратно в свою спальню. Его комната находится в том же состоянии, в котором он её покинул: постель разворошена после ночного кошмара, бутылка бурбона, едва начатая, по-прежнему стоит на тумбе. Даже если Ганнибал заходил к нему с какой-то целью, он всё оставил на своих местах. Уилл стаскивает со своих плеч покрытую пятнами крови чужую рубашку и подносит её к своему лицу. Она до сих пор пахнет Ганнибалом, а теперь пахнет и им самим тоже. Он складывает её аккуратно и вешает на спинку стула. Неуверенно, ведомый исключительно упрямством и любопытством, Уилл подступается к большому полноразмерному зеркалу, и едва не содрогается от вида человека в отражении. Не знай он наверняка, что это последствия ночи страсти, он бы решил, что стал жертвой нападения. Весь его вид кричит о том, что его избили в подворотне (а его били, — он на себе знает, как это выглядит, пусть с тех пор он оброс щетиной и мышцами, и обзавёлся шкурой потолще и зубами поострее). Завалиться ночью к Ганнибалу в комнату, находясь в таком пограничном состоянии, было дерьмовой идеей с самого начала, — размышляет он, обводя взглядом линии и пятна на своём теле. Так откровенно соблазнять, провоцировать его, предлагая вскрыть себя (что бы это ни значило), — чистым безумием. Эта несвоевременная мысль посетила его ещё вчера — после того, как он заявился к нему на порог и позволил использовать себя так откровенно; но сейчас — при свете дня, оставленный наедине с самим собой и со свидетельствами, покрывающими его кожу полотном из синяков и ссадин, то, что они вчера натворили, ощущается ещё более уродливым и неразумным. Нездоровым. Отравляющим. Ганнибал был прав, настойчиво убеждая его отступить. Он предупреждал, что, не будучи честным, Уилл не получит необходимого удовлетворения. Он был прав, и теперь Уилл корит себя вдвойне: не только за то, что вломился и обманул его, но ещё и за то, что сбежал в очередной раз. Потому что, несмотря на множество откровений, и вытянутые из него признания, и все эти сладострастные, и насильственные, и нежные прикосновения между ними, Уилл по-прежнему не чувствует себя цельным. Ганнибал ломал его и продолжал ломать, и Уилл не позволил ему починить себя. Земля всё ещё ощущается зыбкой под его ногами, и на какое-то короткое мгновение Уилл мечтает о том, чтобы события этой ночи оказались лишь ещё одним чрезвычайно извращённым плодом его воображения. Но светлые синяки на его запястьях подсказывают ему, как тщетны любые подобные надежды. Но будь у него возможность отыграть назад? Уилл изнутри надавливает языком на ранку на припухшей губе, оставленную зубами Ганнибала в порыве стихийной страсти. Мороз ползёт по коже от осознания, как жёстко ему пришлось контролировать себя всё время, пока не позволил себе сорваться. Уилл закрывает глаза и продолжает чувствовать, как эти зубы оцарапывают его кожу, смыкаются на мышцах его плеч — свирепо, жадно. Вгрызаются в его живот. Едят его. Ганнибал обещал, что проведёт его через хаос, и теперь Уилл чувствует себя обманутым. Правда в том, что обманул он себя сам, и это — это снова его и только его вина. А Ганнибал… Ганнибал был только рад потакать ему, вопреки всей его внешней сдержанной холодности. Эта мысль неожиданно согревает. Уилл открывает глаза смотрит на себя в зеркало. Новые, ещё не до конца зарубцевавшиеся раны, оставленные на нём Кэмпом, теперь дополняют свежие царапины, разбросанные по всему телу. Там, где Ганнибал рисовал безопасной стороной скальпеля, кожа содрана, припухла и густо налита красным цветом, и секционная черта среди них, проведённая от шеи до паха, выделяется особенно сильно. Фиолетово-чёрным горит укус на шраме-улыбке. Уилл надавливает пальцами на лейкопластырь под ключицей и морщится от того, как отзываются болью порезы, скрытые под ним. Он аккуратно поддевает наклейку ногтями и снимает её с груди вместе с марлевой повязкой, и тут же жалеет об этом, потому что пять резаных линий выглядят ужасно. Они длинные, достаточно глубокие, чтобы из них сочилась сукровица. Их стоило бы зашить, но Ганнибал, ублюдок, зная, что так следы от его руки со временем проявят себя ещё ярче, не стал. Пять параллельных линий — лестница кровавых разрезов, ведущая вниз, к сердцу, — пять лет, что они знакомы. Первый — пробный (самый пугающий!), самый лёгкий, самый нежный, потому что я ещё не знал тебя, только присматривался к тебе, только пробовал тебя. Остальные — болезненные, кровоточащие, обнажающие нутро, и никогда по-настоящему не заживающие, навсегда оставленные служить напоминанием. Уилл вынужденно морщится, когда заклеивает их пластырем обратно. Множественные засосы, и укусы, и царапины от скальпеля на шее, и от его ногтей, и след на ней от сжимающей горло руки, — всё слилось в единое пятно, и теперь оно чернеет и синеет по всей площади кожи словно широкий воротник из бархата. Губы чувствуются рыхлыми, но обезвоженными, уголки рта — натруженными и травмированными. Тёмный синяк, оставшийся от пощёчины, растекается неоформленным пятном по левой щеке и скуле, проливаясь ярко-синим растянутым пятном под левым глазом. Затаив дыхание, Уилл зачарованно проводит по нему пальцами. Он знал, что от удара останется след. Он не думал, что полюбит его, как только его увидит. Он чувствует себя больным по этому поводу. Его волосы спутаны и у него румянец по всему телу. У него сырые опухшие глаза и воспалённый рот, синяки и ссадины, и его окутывает общая аура непристойности. Боль в заднице, и в горле, и в растянутых мышцах рук, уводит на себя, конечно, больше всего внимания, — но это незримые следы, и, возможно, если бы не они, физические отпечатки, оставленные на его коже Ганнибалом, не находили бы в нём такого нездорового отклика возбуждения. И, может быть, именно поэтому он выглядит так… Греховно, — сказал бы Ганнибал. Поглощённый волной стыда, Уилл же просто ощущает себя… Падшим. Уилл снова нажимает пальцами на повязку на груди, — то ли проверяя её надёжность, то ли стремясь ещё раз почувствовать боль под ней, — и разворачивается на пятках, чтобы сбежать в душ — подальше от зеркала, подальше от своей одержимости. Отскрести от себя под горячей водой засохшую грязь внезапно кажется максимально безотлагательным. Он удивлённо замирает перед закрытой, но не запертой дверью, обнаруживая, что ванная уже занята. Это не приглашение, но и не отказ, и потому он просто толкает дверь и входит внутрь. Первое, на что приходится его внимание: широкая спина Ганнибала с понурыми плечами, неподвижно застывшая под каплями воды за запотевшими от горячего пара стеклянными дверьми просторной душевой кабины. Уилл не уверен, слышал ли его Ганнибал. Это даже не имеет значения по большому счёту: он уже зашёл, он уже здесь. Он снимает трусы, подходит к кабинке, отодвигает дверцу и заходит внутрь. Лектер не выдаёт своего удивления его появлением ни единым жестом и не выглядит застигнутым врасплох. Вода струится по его волосам и коже, его плечи и лицо расслаблены. Он кажется мягким. Он кажется открытым. Уилл думает о том, что он мог бы точно так же зайти к нему в душ в любой другой день, и… Вплотную прижимаясь к его спине, Уилл кладёт руку на его живот и прижимается раскрытыми губами к его мокрому плечу, — ниже, чем находится след от его укуса (тоже заклеенный от попадания в него воды), — и замирает вместе с ним под горячими струями тропического душа. Ганнибал никак не отзывается несколько секунд, а затем разворачивается к нему и запускает руку в его ещё не успевшие до конца намокнуть волосы. Всего одно мгновение его лицо едва уловимо мерцает эмоциями. Затем Уилл прикрывает глаза и, прижимаясь к его торсу, скользя руками по его бицепсам, затягивает его в поцелуй. C тихим стоном приоткрывает рот шире, поощряя Ганнибала на большее. Ганнибал зажимает его подбородок между большим и указательным пальцами и поднимает его лицо к себе, — властно, требовательно, — делая поцелуй ещё глубже, ещё весомее. Он вылизывает его рот, они сталкиваются зубами, и Ганнибал вдохновлённо сминает его в руках словно сдобное тесто. Уилл ответно впивается пальцами в его спину, и они оба стонут мягко, синхронно. Уилл хочет, чтобы это никогда не заканчивалось. Он задыхается — от избытка чувств, эмоций, ощущений, которые не могут принадлежать только ему одному; от ласки его рук — нежных, но твёрдых и уверенных. Как мог он допустить даже мысль о разделении? Их связь с Ганнибалом — величайшее сокровище, и она прекрасна, как бы чудовища она ни была. — Как ты себя чувствуешь? — спрашивает Ганнибал, размыкая их губы. Вопрос почти дежурный в эти дни, но впервые он звучит с такими участием и приязнью. Будто это не просто вежливость. Будто Ганнибала искренне заботит его благосостояние. Будто ему действительно важно, чтобы Уиллу стало лучше — чтобы ему было хорошо. Уилл гудит неуверенно, уголок его рта приподнимается в намёке на слабую улыбку. — Словно стекла наглотался, — отвечает он честно. — Измотанным. — Хорошо. Хорошо… Ганнибал целует его снова, острыми зубами прикусывает край челюсти и, словно идя на поводу у какого-то случайного порыва, прижимает его к себе, сталкивая их тела с той же неотвратимостью, с которой могли столкнуться две тектонические плиты в земной коре. Так крепко и основательно, и почти головокружительно, что под его руками у Уилла трещат кости рёбер и сбивается дыхание. Ганнибал запускает руки ему в волосы, и на Уилла накатывают яркие нелепые фантазии — обвить его шею руками, забраться на его бёдра, обхватить его талию лодыжками, — Ганнибал мог бы вдавить его спиной в стену, своими большими ладонями взять его под ягодицы. Ганнибал мог бы взять его — прямо так, прямо сейчас. Уилл так безумен, что принял бы его сейчас, без лишних размышлений. У этих фантазий нет шанса на развитие, потому что следующим движением Ганнибал выливает ему прямо на волосы собственный шампунь и быстро взбивает слабую пену. Он ополаскивает их и повторяет, на этот раз тщательно промыливая каждую прядку, и мягко, явно умело, массируя подушечками пальцев кожу головы. Искры удовольствия пробирают тело до кончиков пальцев на ногах. Эта забота, это внимание — так чертовски приятны и непривычны и, наверное, оттого Уилл позволяет сорваться с губ унизительному звуку, напоминающему кошачье мурлыканье. Ганнибал улыбается понимающе и, покончив с его волосами, тщательно, до красноты, растирает мыльной губкой каждый дюйм его кожи от шеи до ступней, смывая остатки ночи. Его пальцы деликатно избегают царапин, но он касается губами ключицы над пластырем, и Уилл тает от интимности этих прикосновений, от его улыбки. Он невольно вспоминает, как им приходилось делить душ на двоих ещё тогда, в Вашингтоне, — сразу после падения, — с кровоточащими ранениями и отбитыми об воду телами, — когда от боли ныла каждая мышца, и им приходилось подстраховывать и полагаться друг на друга, чтобы никто не навернулся на скользкой плитке и не отключился, снова уйдя под воду. Это был совершенно новый опыт по крайней мере для него — купать кого-то, и он испытывал ещё никак не оформленный трепет, впервые касаясь Ганнибала так откровенно, пусть даже максимально клиническим путём. Ганнибала было проще обесчеловечить, чем выдержать весь спектр собственных чувств к нему и к ситуации в целом, и пытаться проанализировать их. Потому Уилл абстрагировался. Он вспоминал, как проживая ещё в Вулф Трап, ему приходилось купать своих собак после долгих прогулок в дождливый сезон. Он представлял на их месте взъерошенного Лектера, которого он так же поливал бы водой из шланга — из душа, и это позволяло ему чувствовать на себе гораздо меньшее давление, нежели ему стоило. Он понятия не имеет, что за мысли крутились в голове Ганнибала (уже имевшего опыт купания его бесчувственного тела в ванне), он никогда ими не делился. Но сейчас Уилл не может не заметить, как его теперешние прикосновения отличаются от тех, давних. Позволяя его рукам и мыльной губке скользить по своей коже, наслаждаясь этой передышкой, Уилл стремительно отбрасывает следом непрошенное воспоминание о том, как он откачивал Ганнибала, оказавшись вместе с ним на берегу; как долго он пытался реанимировать его остановившееся сердце, с каждой секундой теряя надежду, волю к жизни, себя вместе с ним; в каком ужасе он находился, опасаясь его возможно-сломанных ударом о поверхность воды рёбер и незаметных для глаза внутренних кровотечений; какие потоки воды Ганнибал из себя извергал очнувшись; как громко и страшно рычал, хватая ртом кислород после. Как Уилл цеплялся за его холодную руку, отчаянно борясь с подступающей панической атакой. Как он изначально пытался отыскать его в тёмной глубокой воде, отчаянно мечтая только о том, чтобы отменить последние десять секунд своей жизни. Уилл не вытаскивал его из океана. Со своими ранами он бы не справился в одиночку. Они тащили друг друга по очереди. Просто на этот раз тело Ганнибала сдалось стихии раньше. Чудо, что они выжили. Чудо, что они выбрались. Чудо, что не умерли от заражения после. И он так беспечно просрал его. Стоит Ганнибалу закончить смывать с него пену, избавляя Уилла от последних следов прошедшей ночи — своих следов, тот изворачивается в его руках и прижимает его спиной к прохладной кафельной стене кабинки. Он ничем не руководствуется, у него нет чёткого плана, у него вообще нет ни плана, ни оформленных мыслей в голове: он растерял их вместе с мыльной пеной, утёкшей в сток. Уилл заглядывает в его внимательное лицо и набирает воздух в грудь, может быть, намереваясь что-то сказать или о чём-то попросить, но ни одно слово так и не покидает его рта. Кажется странным, что после того, как Ганнибал справился о его самочувствии, они больше не обменялись ни единым словом. Среди их тяжёлых выдохов и вдохов, и горячего пара, и журчания льющейся на них сверху воды, тишина, воцарившаяся между ними, ощущается хрупкой драгоценностью, которую нужно беречь. Я люблю тебя, — звучит в его голове хором церковных колоколов. — Спаси меня от меня самого, свяжи меня и забери меня с собой, бей меня, режь меня, ешь меня, но не прекращай держать меня и заботиться обо мне, потому что я так невыносимо сильно люблю тебя, и погибаю по тебе. Так что Уилл просто проглатывает эту боль и снова накрывает губы Ганнибала своими в собственническом кусачем поцелуе, возможно, пытаясь выразить через него всё это, и Ганнибал, вжатый в стену, с бесконечной жадностью готов поглощать его рот в ответ, настойчиво и скрупулёзно исследуя руками его мокрую и раскрасневшуюся кожу, деликатно скользя ладонью по краю ложбинки между его ягодиц, постанывая мягко под его напором и под его неожиданной, и великолепной, и такой приятной пылкостью. Уилл разрывает поцелуй и, преследуя ещё самому неясную цель, он опускает руки Ганнибалу на грудь, скользя вверх и вниз — к его животу, оглаживая большим пальцем след от выстрела Дракона, и возвращая руки обратно на его грудную клетку, наблюдая, как она поднимается и опускается при дыхании. Он на пробу зажимает и перекатывает его соски между фалангами указательных и средних пальцев и большими пальцами обводит ключицы, изучая их на ощупь, словно видит и касается их впервые. Он оглаживает собственный укус, спрятанный под повязкой, внимательно наблюдая за лицом Ганнибала и тем, как его глаза совсем немного сужаются, блестят, когда Уилл с небольшим усилием проходится по пластырю пальцами, зная, что это повлечёт за собой боль. Его рука скользит выше, под подбородок, пальцы ложатся на точку пульса, и с любопытством пытливого исследователя Уилл смыкает ладонь вокруг его шеи. Лицо Ганнибала мгновенно вспыхивает тёмным удовольствием, а сам он отзывается низким гортанным стоном, который скорее отдаётся вибрацией в пальцах, чем действительно достигает слуха. Это слишком чувственно, и Уилл доподлинно знает: никому кроме него Ганнибал никогда бы не позволил услышать этот звук. Он бедром чувствует, как слабо дёргается чужой член, и надавливает пальцами чуть сильнее, поощряя Ганнибала открыться себе ещё больше. Он вторгается в его пространство, привставая на пальцах ног, и коротко лижет его рот, — дразня и тут же отстраняясь, когда Ганнибал тянется в ответ за его губами. Уилл безбоязненно заглядывает ему в глаза — ненасытные, дикие, уже затянутые поволокой похоти и бесконечного ожидания и желания, и на какое-то мгновение, — утопая в них, — Уилл чувствует себя практически всесильным. Он видит, как сжимает руку ещё немного и заставляет Ганнибала задрать голову выше, ещё выше, — так высоко, что он поднимает его за шею, — его носки отрываются от пола, и ему остаётся только беспомощно болтать ногами в воздухе, хватая кислород призывно распахнутым ртом. Воображение рисует, как Ганнибал перехватывает его предплечье в попытке заставить отпустить себя, как он не прекращает отчаянных попыток бороться, но он так слаб, — так потрясающе беспомощен против Уилла, — что у него не выходит, и ему ничего не остаётся кроме как смириться и покориться его воле. Мысли в голове ощущаются густыми, тягучими, сладкими, словно мёд, и Уилл, дрейфуя в этой патоке, размышляет о зрелище, которое открылось Мэтью Брауну, от его имени распявшему Ганнибала за предательство, затянувшему удавку на его шее, заставившему Ганнибала балансировать на пальцах ног, загоняя его в страх сорваться, потерять опору и упасть. Уилл моргает. Это не его фантазии. Не совсем. Собственные мысли — только кружат вокруг них роем беспокойных пчёл. Золотисто-медовая радужка глаз Ганнибала истончается, чёрный зрачок занимает почти всё пространство. Ох, и Уилл так отчётливо видит в них голод. Он снова целует его, медленно погружаясь языком в его рот, лаская его губы до тех пор, пока в лёгких не заканчивается кислород. А затем он отстраняется на расстояние вдоха и сдавливает шею Ганнибала рукой. Неторопливо, чувственно. Пристально преследуя каждую эмоцию, которой удаётся пролиться на его лице. Пульс Ганнибала грохочет под его большим пальцем. Уилл сжимает руку и продолжает давить даже тогда, когда чужое лицо наливается красным, а на висках и лбу проступает несколько крупных вен. Красивый упрямый рот Ганнибала распахивается в невысказанной просьбе, и грудная клетка под руками Уилла в муке от болезненного затруднённого дыхания сотрясается первым спазмом. Чувствуя бедром, как отяжелела чужая эрекция, Уилл отступает на полшага, впиваясь взглядом в шальные, блестящие, умоляющие глаза. Он цепко осматривает полное предвкушения лицо Ганнибала, и уголок его рта едва различимо рвано дёргается вверх: ещё одна сумасшедшая фантазия проносится в его голове. Тщательно обкатав её в мыслях, насладившись ею и ожёгшись о неё же, Уилл наконец расслабляет руку. Ганнибал жмурит глаза и с негромким, грудным стоном заглатывает воздух. Его губы кривятся — ещё не в оскале, но уже не в улыбке, и Уилл знает, что Ганнибал тоже успел, явно успел заметить что-то в его явно потемневшем, тяжёлом взгляде. Что-то ещё, что-то злое. Что-то более дикое. Что-то, что ему обязательно захочется вытащить из Уилла на поверхность. В глазах Ганнибала тлеет вопрос, но Уилл отвечает на него только лёгкой мрачной заинтересованностью, приподнимая бровь. Наконец отдышавшись, Ганнибал наклоняется вперёд и прижимается губами к основанию его шеи, небрежно царапая зубами чувствительную кожу, покрытую после ночи саднящими синяками, языком прослеживая путь по её колонне вверх, к уху, прикусывая мочку. — Какие мысли посетили твою голову? — низким рокотом спрашивает он, первым разрушая молчание, заглядывая Уиллу в глаза. После всех вещей, что Ганнибал наговорил ему вчера… Уилл коротко облизывает губы. Его ресницы трепещут; он прикрывает на секунду глаза, за плечо отстраняя Ганнибала от себя, и мягко опрокидывает его обратно спиной на стену. — Подумал о том, что хочу пометить тебя. Глаза Ганнибала почти комично округляются от этой по-настоящему дерзкой идеи, которую Уилл не стесняется бросить ему прямо в лицо. Всего на мгновение. Он медленно моргает, и желудок Уилла переворачивается в следующую секунду: когда Ганнибал открывает их в следующий раз, там нет ничего кроме голодной, ничем не прикрытой тьмы. Теперь, когда эти слова покинули его рот, он не может закинуть их обратно; какая-то его часть может только с ужасом ожидать неминуемых последствий. И он вчера сказал Ганнибалу, что тот не пугает его? О да, то, что он испытывает сейчас, — это трепетное предвосхищение. Он чувствует себя почти освежёванным, когда Ганнибал касается его лица, — того места, где от пощёчины синеет скула и пятно под глазом наливается диким пурпуром, — и, жёстко надавливает на это место большим пальцем, заставляя Уилла поморщиться, почти дёрнуться головой из хватки. Медленно, вкрадчиво, очень тихо и с очень ярко выраженным акцентом Ганнибал произносит: — Повтори ещё раз, дорогой Уилл, что ты сейчас сказал. Всё вокруг перестаёт существовать на эту долгую мучительную секунду тишины, разбиваемой только водой из душа. — Я сказал, что хочу пометить тебя, — произносит Уилл ещё раз с нажимом полностью осипшим голосом. Он понятия не имеет, где берёт начало его источник смелости. Полностью игнорируя вероятность того, что это в его горло сейчас вцепятся острыми зубами, и его лицо вобьют в холодный кафель, и на него помочатся сверху, — как шепчет ему тонкий голос на периферии сознания. Уилл давит этот голос в зачатке. Они так свирепо и интенсивно смотрят друг другу в глаза, что Уилл не замечает, когда в душевой кабине внезапно становится очень тихо — в самом деле тихо: это вода прекращает литься из душа, и всё, что он может сейчас слышать, — это своё и Ганнибала тяжёлое влажное дыхание. Секунду назад рука Ганнибала лежала на его лице, а теперь она лежит на ручке крана, и он сам — стоит на коленях перед Уиллом и буравит его снизу-вверх пылающим взглядом. Его тяжёлый налитый член с покрасневшей головкой пружинисто качается между раздвинутых ног, и свои руки он предусмотрительно оставляет лежать на бёдрах. Уилл наблюдает, как Ганнибал сжимает и разжимает пальцы, вцепляясь в свои ноги, и у него сбивается дыхание. Угол челюсти Ганнибала выглядит опасно напряжённым от того, как сильно он стискивает зубы. Его ноздри гневно раздуваются, как во время боя, и Уиллу совсем не нужно быть эмпатом для того, чтобы понять, с чем Ганнибал сейчас борется. Зрелище так захватывает его, что он облизывает губы, прикусывая зубами кончик языка, и не замечает этого за собой. Он берёт в руку собственный член (едва ли успевший начать крепнуть), и Ганнибал слегка ведёт плечами назад, немного отворачивая в сторону лицо. Ресницы мягко трепещут от того, как он сопротивляется идее сразу зажмурить глаза; и та злая, самая тёмная часть Уилла хочет схватить его за подбородок и прорычать ему в лицо: «Не смей (от меня отворачиваться)!». Уилл закусывает щёку изнутри. Было бы, пожалуй, вежливо вначале спросить у Ганнибала уверен ли он. Но Уилл не утруждает себя этим. Отчасти потому, что, зная Ганнибала, он знает, что это будет лишним; отчасти потому, что он сам этого просто не хочет. Первые неуверенные горячие капли приземляются Ганнибалу на плечо и разбрызгиваются в стороны, попадая ему на шею, на ключицу, стекают на грудь. Стоит этому случиться, и что-то внутри Уилла скукоживается от ужаса. Торжествует от предвкушения. Звук этих капель в мёртвой тишине ванной комнаты кажется не просто чертовски громким, он кажется экстремально оглушающим. Уилл чувствует себя настолько ошарашенным дозволением и покорностью Лектера, что ему с трудом даётся держать своё лицо. И всё же двумя секундами спустя, — когда мочевой пузырь наконец блаженно расслабляется, — Уилл, осмелев, бесстыдно направляет струю на (словно специально для этого) подставленную щёку и выше — на влажные и чистые после душа волосы, благодатно распределяясь по ним, каскадом стекая по шее, по спине вниз — к ягодицам; по его лицу — струясь вдоль носа, по губам к подбородку, срываясь, падая. Уилл жадно впитывает глазами то, как Ганнибал поджимает губы, как ненавистно дёргается его челюсть. О, — думает он, — Ганнибал мог разорвать его за это голыми руками на части. Впрочем, он всё ещё может. И не делает этого. Уилл не мочился больше пятнадцати часов. Тесное пространство душевой мгновенно заполняется концентрированным едким запахом. Сложно представить, с какой силой это бьёт по рецепторам чувствительного носа Ганнибала (с какой силой это бьёт по рецепторам его гордости!). И Уилл не может не восхититься тем, насколько хладнокровно он переносит это унижение, как тщательно продолжает контролировать своё дыхание, как белеют костяшки его пальцев, снова сжимающих бёдра. С подбородка моча стекает на его широкую грудь, путается в дорожках волос, брызгами падает на бёдра и сильные предплечья, собирается у основания его члена. И Уилл не может отвести взгляда, когда замечает, как мерно тот пульсирует меж его ног от продолжающей яростно подступать к нему крови, каким пленительным кажется рисунок вздутых вен, как вызывающе блестит его головка, горделиво задранная кверху. Уилл словно заворожённый следит за тем, как Ганнибал едва заметно елозит на коленях — из-за брезгливости или от возбуждения; как едва заметно кривятся его красивые изогнутые губы; как его рука, долгое время покоящаяся и сжимающая бедро, скользит и всё же ложится на член, крепко зажимая его у основания — там, где образовалось небольшое скопление горячей влаги, — а затем, словно сдавшись, несколько раз проводит по нему вверх-вниз, успокаивая. Уилл слышит невольный тихий сдавленный грудной стон, и чувствует, как от демонстрации подобной слабости у него самого перехватывает дыхание, подкашиваются колени, теплеет внизу живота. Наблюдать за тем, как Ганнибал теряет себя, получая от происходящего удовольствие, — слишком ошеломительно, слишком возбуждающе, слишком грязно, боже ж ты мой, поэтому он выставляет вперёд ногу и пальцами аккуратно придавливает его тяжёлые яйца. — Ганнибал, нет, — произносит он хриплым от шока голосом, и Ганнибал, бросая на него короткий мрачный взгляд почти исподлобья, без лишних слов возвращает руку обратно на бедро. Ты отказал себе в удовольствии вчера, значит, сейчас ты не получишь его тоже, — проносится в голове Уилла мстительная мысль. Он меняет направление струи, и теперь она бьёт Ганнибалу прямо меж ключиц, заливая сплошным потоком его грудь, его соски, его живот. Чувствуя, что напор начинает истончаться, Уилл сливает и стряхивает всё до последней горячей капли на его изнывающий без внимания член, и тихо стонет от острого наслаждения, несмотря на то, что он не чувствовал нужды облегчиться, пока не освободил до конца мочевой пузырь. Когда всё заканчивается, он замирает, возвышаясь прямо над Ганнибалом, и в кабинке снова наступает гробовая тишина. Они смотрят друг на друга одно безумно-долгое тревожно-тихое мгновение. Их лица идентично нечитаемы и покрыты красными пятнами, зрачки расширены, дыхание тяжёлое. Уилл облизывает свои пересохшие губы. Ганнибал, всё так же не размыкая губ, сглатывает, дёргая челюстью, и мраморное равнодушие на его лице оборачивается едва заметным пытливым интересом, ожиданием. Уилл хмурит брови. Даже сейчас Ганнибал умудряется выглядеть так, словно это он здесь контролирует ситуацию. Чёрт бы его побрал. — На спину, — стискивая челюсти, велит Уилл, и это звучит почти как команда «Лежать!», отданная одной из его собак. Его самая тёмная сущность ликует от восторга. Удивление, промелькнувшее у Ганнибала в глазах, исчезает так же быстро, как и появляется, но он не в силах скрыть отвращение, и неприязненно морщится: Уилл требует от него улечься в лужу остывшей мочи, не дошедшей до стока. Это неприятно по слишком многим очевидным причинам, и к тому же душевая не настолько велика, чтобы ему не пришлось не согнуть ноги в коленях. Это просто нелепо, в конце концов. Ганнибал предплечьем вытирает рот, и тем не менее исполняет требование. — Кобели мочатся на других собак, чтобы установить над ними доминирование, — проговаривает медленно он, пока Уилл обходит его по кругу, осматривая Ганнибала сверху-вниз оценивающим взглядом. — Или потому, что они чувствуют опасность и нуждаются в утешении. Или потому, что они объявляют других собак своей территорией, видя в них партнёра для спаривания. Глаза Ганнибала блестят, скулы нежно алеют, мокрая чёлка растрепалась на неровные рваные пряди. Уиллу почти нравится то, что он видит: Ганнибал принимает его капризы безропотно, но этого всё ещё недостаточно. — И я не могу не задаваться вопросом, Уилл… Уилл на пробу наступает ногой ему на грудину и медленно переносит на неё вес своего тела. Тихое «Хаа» служит ему ответом. Он мог бы сломать ему рёбра прямо сейчас, если бы захотел. Вчера он думал о Ганнибале как о змие, а сегодня в его памяти непрошенно всплывает образ Архангела Михаила, низвергающего Дьявола. Но он — не посланник Бога и даже не праведник. Не ему с его послужным списком теперь ставить себя выше Ганнибала. И уж точно не ему считать себя победителем. И всё же глаза Ганнибала внизу почти чёрные, алчные; его дыхание тяжелеет. Он обхватывает ладонью щиколотку Уилла и требовательно, по-хозяйски, проводит по его икре вверх и вниз, а потом мягко обнимает пальцами его стопу. Жест мог бы показаться почти нежным, если бы не был таким умеренно-предостерегающим, но Уилл, больной ублюдок, всё равно чувствует, как его собственный член слабо дёргается в ответ на это прикосновение. Так что он ведёт ногой выше — к его горлу. Потому что, конечно, всё дело в его горле. Всегда было. Просто ещё одна чертовски нездоровая фиксация. Руки, которыми он готовит и помещает пищу в рот. Зубы, которые измельчают её, перетирают и смешивают её со слюной. Горло, по которому она попадает в желудок и расщепляется на миллион элементов, дарующих жизненную силу. Уилл надавливает на гортань слишком сильно, хаотично, и в ту же секунду Ганнибала накрывает неконтролируемым кашлем. Уилл уменьшает давление сразу же, но, зачарованный, совсем не торопится убрать ногу с его шеи. Боже, сколько издевательств Ганнибал позволит ему совершить над собой? Сколько издевательств над ним понадобится совершить Уиллу, чтобы успокоить свой глубинный бурлящий гнев — теперь, когда он наконец-то смог найти выход наружу? Уилл впивается в его ошеломлённое лицо жадным взглядом и проделывает это — надавливает пальцами ступни — ещё раз, — мягче, степеннее, медленнее. И ещё раз. Удерживая его прижатым к полу с каждым новым разом всё дольше. Мгновение он размышляет над тем, чтобы наклониться и оттягать Ганнибала за его седеющие волосы. Придавить его щёку ступнёй, вжать другой щекой в пол, — так, чтобы он даже пошевелиться больше не смог без риска для своей шеи. Уилл бы по-садистски жёстко отдрочил ему по своей моче, а потом скормил ему со своих рук его собственную сперму, — заставил бы вылизать каждый свой палец, запихнул их так же глубоко ему в глотку, как это проделал с ним сам Ганнибал сегодня ночью. Образ слишком живо проносится перед его глазами, и фантазии завлекают его зайти ещё дальше, но Уилл делает глубокий вдох, возвращая себя в текущий момент и, вместо осуществления этого злого грязного замысла, он просто мягко наступает пальцами под его челюстью ещё раз и медленно прижимает. Ганнибал стойко терпит, — несмотря на постепенно истончающийся поток поступающего кислорода; несмотря на кашель, вызванный давлением на гортань; несмотря на расшевеленное ощущение лёгкой тошноты. Уилл отпускает его, позволяя вдохнуть, и снова надавливает. Лицо Ганнибала медленно наливается краской, его светлые ресницы начинают слабо подрагивать. Он гневно ведёт челюстью и распахивает рот, силясь сделать ещё хотя бы один вдох, запастись кислородом, прежде чем Уилл заставит поток воздуха иссякнуть окончательно. Тому остаётся совсем чуть-чуть — нужно приложить ещё совсем немного силы, чтобы это привело к серьёзным повреждениям. Уилл почти слышит, как щёлкают хрящи под его пальцами, как хрустят шейные позвонки в ломающейся шее. Убить его сейчас — было бы так просто. И так нелепо. Впрочем, он знал об этом с самого начала: если бы Чесапикского Потрошителя в конце концов и погубило что-то, — то почти наверняка это сделала бы его собственная гордыня. Поэтому Уилл ждёт, что Ганнибал предпримет что-нибудь; проявит себя хоть как-то. В отличие от положения Уилла этой ночью, руки Ганнибала свободны: он спокойно может схватить его за щиколотку и прекратить этот фарс сию же секунду, — Уилл уверен, что при желании он может сломать ему пальцы, сломать ему ногу, одним взмахом руки опрокинуть его навзничь и разбить ему голову о холодный грязный кафель. На самом деле Ганнибал может сделать что угодно, но вместо этого он просто лежит и вдохновлённо ждёт, позволяя. Так что Уилл освобождает его, застывшим изваянием оставаясь смотреть на него сверху-вниз. Ганнибал втягивает воздух носом с яростью рассвирепевшего быка; он едва ли умышленно скалит зубы, и рука инстинктивно бросается к собственной шее, словно пытаясь поправить её, вернуть на место. Дав ему достаточно времени, чтобы прийти в себя и отдышаться, Уилл нетерпеливо склоняется над его лицом. — Ты просто невозможен, ты знаешь это? — произносит он то ли с удивлением, то ли с восхищением, то ли с досадливым раздражением. — Ненасытный. Жадный. Такой жадный, Ганнибал. Забираешь всё, что тебе дают, и тебе всё равно всегда мало. Всегда голодный. Всегда готовый взять ещё больше. Уилл обходит его по кругу, осматривая цепким взглядом то, как он пытается взять дыхание под контроль, и останавливается по другую сторону от его головы. — Ты действительно позволишь мне сделать что угодно? — спрашивает он с придыханием, с искренним интересом, глубоко в душе ощущая себя в полном смятении. — Не всё, — отзывается Ганнибал немногословно, впервые за долгое-долгое время воспользовавшись своим голосом. Он звучит так рыхло и повреждённо, будто по его голосовым связкам прошлись наждачной бумагой. И всё же Уилл улавливает в его тоне нотки предостережения. Восхитительно. Уилл облизывает и жуёт нижнюю губу, и снова ставит ногу ему на грудь, без давления, но с намёком на любопытство. — Всё, что ты делаешь до тех пор — только играешь со мной в поддавки. — Разве? — Ганнибал ласково берёт в руку ступню Уилла и подносит её к своим губам, целуя мягкую плоть подошвы между большим и вторым пальцем. — Тебе правда так сложно поверить, что в моей жизни тебе отведено совершенно особенное место? Дыхание Уилла от этой неожиданной ласки, от нахальства и преданности, сквозящих в его взгляде, сбивается. Не говоря уже о том, насколько это грязно, и прямолинейно, и откровенно, — и словно одобряя подобное поведение, его собственный член заинтересованно дёргается снова, и это, конечно, никак не укрывается от пытливого взгляда снизу. — О нет, — смеётся Уилл. — В это мне поверить как раз совсем не трудно. — Хочешь, чтобы я дал тебе отпор? Чтобы умолял тебя? Уилл вынимает свою ногу из его пальцев и снова весомо опускает её ему на шею. — Хочу, чтобы ты прекратил играть со мной, — выдыхает он с долей отчаяния. — Ты должен перестать. Прекрати манипулировать мной. Я всё равно об этом узнаю. Это деструктивно, Ганнибал. — Любое наше действие или бездействие так или иначе можно интерпретировать как манипуляцию, Уилл. Всё зависит от приязненности и желанности нами оных. Что, конечно, справедливо для каждого из них. И всё же. Уилл щёлкает языком. — Вижу, ты всё ещё в состоянии составлять длинные предложения и использовать сложные слова. Поэтому он только сильнее придавливает его горло пальцами. Желание ощутить на своей шее руки Уилла вчера, ощутить его тело напротив собственного, почувствовать его страсть, его огонь, контролируемо выудить из него и навлечь на себя хотя бы крупицу его тьмы, развести его на эмоции, — оно принадлежало Ганнибалу. Но это? Это — его собственная прихоть. Уилл освобождает его горло и затем проделывает это снова и снова, то увеличивая, то уменьшая продолжительность давления, не позволяя Ганнибалу приспособиться, сокращая время для дыхания, иногда отпуская ему всего секунду на то, чтобы сделать вдох, иногда прижимая ногой чуть сильнее — чтобы ощутить, как поют хрящи под его пальцами. Не имея намерения его убить или серьёзно покалечить, Ганнибал совсем не щадил его ночью. Уилл тоже не станет. Выносливость Ганнибала порядком выше, чем у среднестатистического человека, и потому он только смело экспериментирует. — Тебе нравится это, — говорит он, и его взгляд пылает, а лицо кривится от смеси ещё не осмысленных им эмоций. — Чувствовать всё это. Он ждёт, когда тело Ганнибала само начнёт протестовать и предавать своего хозяина. Он хочет вытянуть из него так много оттенков отчаяния, как только сможет, и чем бы это ни грозило ему впоследствии, он не собирается отступать. Не в этот раз. — Потому что… — шипит Ганнибал, — каждое твоё прикосновение… желанно. — Отрицая любую возможность своего поражения. Признание потрясает. Но Уиллу есть, у кого поучиться жестокости, и он сосредоточенно и голодно следит за тем, как лицо Ганнибала всё больше и больше наливается кровью, как округляются его глаза и распахивается рот от очередного резкого нажима, как вздуваются вены на его предплечьях и начинает пульсировать жилка на виске. Его член так восхитительно и болезненно твёрд (до сих пор!), что, кажется, он способен взорваться только от одного дуновения ветра. Это Уилл подвёл его к такому состоянию. — И всё же, ты едва не выломал мне руку на днях, — цедит он, впиваясь в Ганнибала взглядом, внимательно следя за тем, чтобы до него дошёл смысл каждого его слова сквозь поволоку забытья, в которое он всё стремительнее проваливается в отсутствие дыхания. — Это было отвратительно, Ганнибал. Ты был отвратителен. Ганнибал больше не произносит ни слова, но его руки начинают безутешно скрежетать ногтями по кафелю, сопротивляясь, вероятно, желанию впиться ими в его лодыжку, и Уилл понимает, что тот близок. Он отпускает его, получая удовлетворение от его взвинченного, лишённого привычного лоска вида, и Ганнибал слишком занят поглощением воздуха, чтобы ему ответить. — Ты правда решил, что я оставлю тебе кусок себя на прощание и снова втихомолку сбегу от тебя? Или попытаюсь убить тебя? — Уилл обходит его по кругу и, не позволяя ему прийти в себя достаточно, снова перекрывает его дыхательные пути — наступая всей ступнёй на этот раз. Это должно быть больнее, неприятнее — более чувствительно и менее чувственно, и он точно знает, что Ганнибал примет это. — Эта мысль заставила тебя почувствовать себя настолько уязвимым? Это привело тебя в такое бешенство? Уилл ждёт, и ждёт, и ждёт, и держит его прижатым за шею к полу, пока Ганнибал не начинает наконец полубессознательно трепыхаться под подошвой его ноги и бормотать что-то неразборчивое. Только тогда Уилл его отпускает. Ганнибал хватает воздух со звериным рыком. Его спина изгибается дугой, когда он приподнимается на одном локте, силясь отдышаться, и склоняется над кафелем, откашливаясь. Уилл следит за его сменяющими друг друга состояниями, как ястреб за своей добычей. Следует момент долгой неодолимой паузы, которую нарушает только хриплое дыхание Ганнибала. Его покрасневшие глаза слезятся и пылают яростью, и он жадно дышит, и дышит до тех пор, пока в груди не рассасывается плотный болезненный ком и не проясняется зрение. В первый и в последний раз Уилл видел его в подобном состоянии, когда они бились с Драконом, — с простреленной печенью, избитый и окровавленный, и всё ещё не поверженный, и чертовски опасный. Прекрасный. Внезапно Уилл чувствует, как силы резко покидают его. Это откат, подобный тем, что ему уже приходилось испытывать неоднократно. — Боже, — причитает он, откидываясь на стену. Ганнибал садится на пятки, разминая затёкшие мышцы, и поднимает на Уилла испытующий, полный какой-то невыраженной эмоции, взгляд. Он убирает прилипшие волосы со своего лба, пятернёй заглаживая их назад. — Это тоже не принесло тебе ожидаемого удовлетворения, — говорит он словно бы с пониманием и даже с сочувствием в голосе; будто с самого начала знал, что всё закончится именно этим, — моё унижение. Уилл не отвечает сразу. Он вообще не уверен, что теперь хоть что-то сможет принести ему удовлетворение. — Это всегда будет так? — бессильно выстанывает он, топя себя в собственном разочаровании, падая лицом в ладонь. — Мы всегда будем продолжать кружить вокруг друг друга как по минному полю? — Пока ты не позволишь себе чего-то иного. — А ты? Ты позволишь себе что-то иное? — спрашивает Уилл сокрушённо. Позволишь себе что-то иное со мной? Потому что, какие бы намерения ты ни имел в отношении меня, они каждый раз приводят только к очередной катастрофе. Он надеялся, что после того, как он позволит Ганнибалу выплеснуть на себя его накопленную ярость, он сможет найти покой; они оба смогут. В какой-то мере ему это удалось. И всё же этого оказалось недостаточно для того, чтобы отпустить себя. Недостаточно, потому что он выяснил, что он такой же голодный, и жадный, и ненасытный, как сам Ганнибал. И так же как Ганнибал, он готов брать всё больше и больше, покуда тот ему позволяет. И он просто продолжает ощущать себя застрявшим в клетке своих сомнений и нерешительности, вынужденный ходить туда-обратно вдоль холодных прутьев, умирать от голода, и холода, и одиночества, — потому что всё, что он продолжает делать, — это ограничивать себя. Потому что он хочет его. И он понятия не имеет, что ему делать дальше со своим желанием. И пока он продолжает испытывать моральный упадок от собственной несостоятельности, Ганнибал неожиданно снова оказывается на коленях прямо у его ног, впиваясь руками в его бёдра с такой силой, что его хватка точно оставит после себя новые синяки. Он вбивает его задницей в стену, практически заставляя задохнуться, — не столько от своей страстности, сколько в целом от внезапности порыва, — а затем одним плавным, полным энтузиазма, движением решительно принимает его ещё мягкий член в свой рот и, смыкая вокруг него губы плотным кольцом, оцарапывая нежно зубами тонкую кожу ствола, совсем немного смыкает челюсти и совсем не деликатно прикусывает кожу у основания. Всё это происходит так быстро, что Уилл не сразу осознаёт, что его член оказывается в полном острых, смертельно опасных зубов, рту каннибала. Тот вжимается носом в его тёмные паховые волосы и замирает, не переставая порыкивать и мурчать от удовольствия. Эрекция на его языке стремительно пульсирует, набухая, увеличиваясь в размерах, и в тишине ванной комнаты этот звук кажется слишком громким, слишком непристойным, слишком шокирующим. Уилл обнаруживает себя на грани потери рассудка. Он забывает, как дышать. Гибким горячим языком Ганнибал оглаживает толстую вену с нижней стороны и сглатывает, когда член заполняет весь его рот, а затем с неприличным звуком выпускает его наружу и принимается сосать как самый вожделенный леденец. Он держит и вжимает его в стену так крепко, — снова, — что Уилл не чувствует в себе ни малейшей возможности сдвинуться с места. Его ноги жидкие, и он сам словно жидкость, — вязкая, мутная, пузырящаяся. Пытаясь взять себя в руки, он вхолостую шарит пальцами по гладкой стене и несколько раз ударяется головой о кафель. Ганнибал свиреп, и жаден, и по-животному жесток, и доводит Уилла до исступления, словно всю свою жизнь жил именно ради этой возможности. Он дарит удовольствие так щедро, самоотверженно, что не проходит и десяти секунд, когда Уилл позорно быстро кончает: с громким стоном и так сильно, что на мгновение у него отшибает зрение и подгибаются колени, и белые пятна начинают плясать перед его глазами. Горячие капли спермы выстреливают прямо в горло Ганнибала. Он шумно сглатывает, проглатывая вообще всё, и снимается, нарочито царапая сверхчувствительную кожу под головкой зубами, — заставляя Уилла вскрикнуть, — небрежно облизывает свои опухшие изогнутые губы и делает несколько глубоких вдохов, борясь со спазмирующими мышцами. А затем снова берёт ещё не опавший до конца член Уилла в свой рот и вылизывает, и высасывает его дочиста, продолжая окружать его назойливым вниманием и мучительной лаской до тех пор, пока Уилл не начинает скулить, хныкать, вырываться и умолять его остановиться. Только вдоволь насладившись его стенаниями и судорожными метаниями, Ганнибал выпускает его и прижимается виском к низу его живота. — Ты солгал мне ночью. Ганнибал вбрасывает это так внезапно, впиваясь ногтями в его кожу, что Уилл теряется в поисках здравого ума, утёкшего прочь, вероятно, вместе с его спермой. Понимание и внятная речь приходят с запозданием. Уилл всё ещё дрожит, и продолжает дрожать от его горячего дыхания поверх чувствительной кожи. — Ты знал, что я солгал, — слабо огрызается он сиплым голосом, всё ещё приходя в себя от оргазма. — Ты знал, что я не могу дать тебе того, чего ты от меня хочешь. Что не позволю тебе больше копаться в моей голове. Что не смогу больше доверять тебе так, как ты этого хочешь. И если моя ложь действительно так заботила тебя, тебе стоило просто выгнать меня, — обвиняет он. — Или просто трахнуть меня. Но вместо этого ты сделал то, что сделал. — Что я сделал, Уилл? — парирует Ганнибал, поднимаясь с колен. Он бесцеремонно берёт его за подбородок, разворачивая его лицом к себе. — Ты обесчеловечил меня. Уилл поднимает взгляд неохотно, и к тому, с чем он там сталкивается, он оказывается не готов. — И ты был рад быть обесчеловеченным мной, — указывает Ганнибал, и прямота утверждения заставляет Уилла содрогнуться. — Ты полностью осознавал последствия, когда решил прийти ко мне, а у меня нет привычки отказывать себе в том, что само идёт мне в руки. И я никогда не мог отказать тебе, — замечает он, понижая голос, делая своё признание ещё более интимным, более вещественным. Он прищёлкивает языком и затем с ещё большим мраком в голосе добавляет: — И определённо у меня не было желания просто трахать тебя. Ганнибал перекатывает бранное слово на языке как кислый леденец, его верхняя губа гневно дёргается, и всё нутро Уилла поджимается от того, как противоестественно, абсурдно и чертовски вульгарно звучит это слово из его рта. — Я сделал это, потому что я мог это сделать, Уилл, — продолжая, говорит Ганнибал жёстко, окончательно разрушая любые ночные сомнения Уилла насчёт его незаинтересованности. — И потому что мне было интересно, как далеко ты позволишь мне зайти. — Он ещё сильнее надавливает пальцами на его подбородок, и губы Уилла под их натиском распахиваются буквой «о». — Я сделал это, потому что после всего, во что ты превратил мою жизнь, после всего, что ты заставил меня чувствовать, я хотел наблюдать, как ты станешь задыхаться в моих руках самым нечестивым образом, и, доведённый до отчаяния, продолжишь умолять меня о большем. Его откровенность и тот кипящий тёмный гнев в его глазах бьют по Уиллу ударом под дых. Он даже украдкой бросает взгляд за чужое плечо, бегло оглядывая кабинку по периметру, но их здесь двое, — только он и настоящий живой Ганнибал, — и нет ни единой возможности, что все эти слова мог произнести в воображении его двойник. — Так сладострастно умоляешь меня изувечить и извратить тебя… — выдыхает Ганнибал в его рот, сминая в ладонях его лицо, его губы. — Так отчаянно желаешь быть уничтоженным, чтобы заслужить моё прощение. Так нуждаешься во мне, — шепчет он. Ганнибал захватывает в кулак его волосы на макушке, и проводит другой рукой по его горлу — от подбородка до ямочки между ключицами. — Я сделал это, потому что, как только я начал с тобой, как только я коснулся тебя, Уилл, я больше не хотел останавливаться. — Уилл забывает дышать, когда чужой палец обводит линию шрама у него на лбу. — Я сделал это, потому что я хотел, чтобы ты чувствовал меня, чтобы ты запомнил прикосновение моих рук — к твоей шее, меня — к тебе. Я сделал это, чтобы ты никогда не смог этого забыть, — продолжает рокотать Ганнибал в его ухо так тихо, что его слова превращаются в едва различимый набор тревожных звуков. Ганнибал замолкает, и вся комната, и весь дом, и весь мир вокруг замолкают и замирают вместе с ним на один ужасающе громкий удар сердца. — Я сделал это просто потому, что я хотел это сделать. Его рот снова так близко, но он не касается рта Уилла. И тот замирает перед ним, цепенеет, словно его убьёт разряд электрического тока, если их губы снова встретятся. — Ущерб, который ты нанёс своим импульсивным действием, возмещён, — оглашает он. — Ты можешь выдохнуть, Уилл. Ганнибал отпускает его наконец. И Уилл выдыхает. Он обнаруживает у себя собственные руки и закрывает своё лицо, трёт глаза, потому что, кажется, чувствует в них подступающую сырость, которая грозит перерасти во что-то более серьёзное. С облегчением он думает о том, что, может быть, он всё же сумел утолить тот голод, от которого бесновалось чудовище внутри Ганнибала с тех пор, как они выплыли на берег; которое Ганнибал так тщательно прятал за фасадом своей благопристойности столько времени; которое Уилл не видел, не понимал, но чувствовал долгое время; и которое жрало и его, и Ганнибала заживо, и не желало останавливаться, только всё больше нагуливая себе аппетит. Может быть, теперь и его собственный зверь сможет успокоиться, прекратив ожидать угрозу в каждом движении, в каждой паузе, в каждом собственном сомнении; может быть, теперь он наконец-то сможет спать спокойно. Может быть, это было правильно. Крайне нездорово, но, именно в этом и заключалась вся суть, верно? Это — то, что Ганнибал умеет: вонзаться зубами в его слабость, отчаяние, нестабильность и потрошить их до тех пор, пока от них не останутся лишь тонкие кости, на которые затем будет так приятно нарастить новые нервы, новую кожу, новый мясной слой — зарубцованный и оттого ещё более жёсткий, более грубый, более плотный. Уилл знает, что Ганнибал ещё не закончил с ним; что вчера он снова сбежал от него, не справившись с тем вниманием, которым Ганнибал решил одарить его в ответ. Может быть, он зря его прервал; зря не дал ему закончить. Зря он вообще столько времени бегал от него. — Это было приятно — простить меня? — спрашивает он прерывистым шёпотом. В уголках глаз Ганнибала собираются морщинки, он улыбается ему заговорщицкой улыбкой, от которой внутри всё сладко поджимается. Щупальца, которые сдавливали внутренности Уилла столько времени, чёрная жижа, заполнившая его лёгкие, шум в голове, — всё это отступает под натиском тепла и нежной интимности, которой лучатся его глаза. — Я получил невероятное наслаждение. Ох. И Уилл думает о том, что способен заново возбудиться только от одного этого голоса, произносящего эти слова. Одним экономным движением руки Ганнибал цепляет кран, и на них сверху снова начинает литься вода. Первые капли прохладные, и, стоя в молчании, не двигаясь и не в силах оторвать друг от друга взглядов, они синхронно вздрагивают. Вода постепенно нагревается, становится горячей, пар постепенно заполняет пространство между ними. Уилл отмирает первым и тянется за шампунем. — Иди сюда, давай отмоем тебя. Уилл повторяет недавние действия самого Ганнибала: несколько раз вымывает с густой пеной его волосы, взбивает пену на губке и трёт его кожу до покраснения жёсткой стороной, смывая с него все следы своей досады, раздражения и животной одержимости, — с его рук, его спины, его груди, его живота. Уилл целует его, Ганнибал улыбается, и Уилл снова целует его, и затем смеётся тоже, когда Ганнибал вспенивает его волосы ответно ещё раз. Покончив с волосами друг друга, Уилл спускается ниже, садится на пятки, и тяжёлый, почти бордовый член Ганнибала оказывается маячащим у него прямо перед глазами. Губы Уилла невольно приоткрываются, во рту словно по команде начинает собираться слюна. Но он не позволяет себе отвлекаться: ему кажется, он до сих пор чувствует его длину и твёрдость внутри себя всей глубиной своего горла, которое, к слову, всё ещё ощущается повреждённым. К тому же он отчего-то уверен, что Ганнибал всё равно решит его отстранить, если Уилл предложит о нём позаботиться. Поэтому вместо ответной услуги он, как и собирался изначально, просто принимается намыливать губкой его ноги. Он трёт его бёдра, когда что-то начинает ненавязчиво скребстись на задворках его разума. Что-то, что не даёт ему покоя. Он намыливает его колени, спускается по голеням, трёт ступни. Он смаргивает этот зуд один раз, и затем второй раз. Снова возвращается взглядом к его бёдрам. Затем он вдруг понимает: — Я… Я ударил тебя ножом. Здесь. — Он рисует ногтем полосу на его левом бедре, которая под воздействием горячей воды тут же расцветает ярко-красным, и поднимает на Ганнибала озадаченный взгляд. — Где… Ганнибал встречает его взгляд с ледяным спокойствием, с сосредоточенным молчанием, его красивые губы распахиваются только самую малость. Он смотрит в глаза Уилла и никуда больше, и касается кончиками пальцев линии роста его волос у виска, потому что ему не нужно смотреть вниз на своё бедро, — он знает, что там нет шрама — ни резаного, ни колотого, ни какого-либо иного. Не было никогда и не могло быть. Он наклоняется вниз, чтобы подцепить Уилла за локоть и поставить его на ноги. — Уилл, — произносит он его имя. И затем ещё раз более требовательно, потому что тот, кажется, снова теряется, снова тонет в своих мыслях: — Уилл… Нет. И несмотря на то, что Уилл не сразу различает его голос, слушается он безропотно, замыкаясь взглядом на лице Ганнибала. Только его брови продолжают хмуриться на переносице. Его непонимание обрастает новыми слоями, новыми тревогами, новыми подозрениями. Новыми грёбаными обвинениями, готовыми ядом брызнуть с его языка. — Сперва пообедаем, Уилл, — медленно проговаривает Ганнибал. — Затем мы всё обсудим.