***
Труп Кэмпа Ганнибал разделывает с отчаянной жестокостью; рисует его плотью и кровью с ненасытной убийственной страстью. Они никогда не были знакомы, но за то, что он покусился на то, что принадлежит ему, он может испытывать к нему только непримиримую ненависть, только брезгливое презрение. И Уилл, его прекрасный Уилл, понимает его без слов — чувствует его на эмоциональном уровне, когда забирает его мерзкие грязные руки, — руки, которыми он дотрагивался до него, — и отправляет их в печь.***
Это застаёт Ганнибала врасплох и причиняет ему искреннее неудовольствие: внезапное осознание, что память Уилла снова пострадала, оставив тому чрезвычайно кастрированную версию событий дня, когда они расстались. Ничего критического, с чем Ганнибал не смог бы работать. Ничего непоправимого, — уверен он. Толкая Уилла на путь нового срыва, он всегда знал о риске не получить по итогу желаемое. Они почти не общаются и не пересекаются первые дни, когда Уилл снова оказывается с ним под одной крышей. Уилл не желает идти на контакт. Он не замыкается в себе, как это было до его ухода: искра жизни горит в его глазах. Он много размышляет наедине с собой внутри своей головы и продолжает сражаться сам с собой там же. Смотрит на Ганнибала, когда тот этого не видит. Ганнибал же изо всех сил сражается с собственными низменными побуждениями: ему хочется ходить за Уиллом по пятам, подглядывать за ним из-за угла и преследовать его взглядом, куда бы тот ни отправился и что бы он ни делал. Он касается вещей, которых касался Уилл, ловит оставшееся после него тепло, ловит его запах в стенах своего дома. Каждую ночь перед тем, как лечь спать, он останавливается у его закрытой двери и слушает тишину, которая доносится из его комнаты. Он хочет взломать дверь, проникнуть внутрь, сесть рядом и сторожить его сон, внимательным взглядом провожая, как движется во сне его грудная клетка. Но Уилл больше не кричит и не стонет по ночам, — он не даёт ему никакого повода, — только его простыни иногда шуршат слишком интенсивно; Ганнибал знает: он постоянно кутается в одеяло и затем раскрывается, и снова кутается, заворачиваясь в него с головой. Ганнибал хочет касаться его, — постоянно, — зарыться пальцами в его волосы, сжать его плечи, провести своими ладонями по его рукам, провести кончиком носа по его ключицам, рёбрам, позвоночнику, зарыться им в подмышечную впадину — где дорогой естественный запах тела гуще и крепче всего; он хочет ласкать кончиками пальцев его лицо, касаться его губами, его полной жизни груди, поднимающейся и опускающейся при дыхании так асинхронно; припасть ухом к ней, слушать, как шумно и рьяно бьётся внутри его суетное сердце. Он хочет обернуть вокруг него руки, утонуть лицом в его шее и не отпускать его от себя ни на шаг (никогда). Больше всего на свете Ганнибал хочет, чтобы Уилл сам пришёл к нему, чтобы прекратил сопротивление; чтобы необходимость сломать между ними все оставшиеся стены наконец загорелась в Уилле так же сильно, как эта необходимость пылала в самом Ганнибале так много времени. Ганнибал всё чаще покидает дом, потому что собственная одержимость угнетает и подавляет его; желание недостижимого сводит его с ума и становится самым экстремальным испытаниям для всех его механизмов сдерживания. Собственные мысли то и дело возвращают его в пустой и строгий кабинет его балтиморского офиса, где день за днём, минута за минутой, от четверга до четверга, он ждал их очередного сеанса до тех пор, пока ждать стало нечего; в подземелья Балтиморской больницы для душевнобольных преступников, стены которой были пропитаны отчаянием и одиночеством; в горькое не-одиночество квартиры во Флоренции, где он должен был быть с ним, но оказался без него; в остывшее и звеняще-тихое жилище Уилла в Вулф Трэп, — и в каждый из тех раз, где ему не прекращали напоминать о том, что его не желают видеть ни приятелем, ни другом, ни соратником, ни кем-то большим — вопреки всем надеждам и стремлениям Ганнибала к иному. Он чаще покидает дом, потому что он точно знает, что Уилл будет голодать по его присутствию рядом, и в отсутствие его — съедать себя мыслями о нём. Его манипуляции совершенно прозрачны, — он даже не скрывает их; они изводят друг друга молчанием, и в этот раз Ганнибал уверен: настанет день, и Уилл сломается первым. Вернись ко мне, — хочет умолять он его, тычась носом во всё тёплое и мягкое, что доступно ему, и ластиться к нему, как мог бы ластиться к своему хозяину кот — в поисках преданности, доверия и ласки, трясь боками о ноги и обвивая их хвостом, и мягкими лапами топчась по груди и, забываясь, выпуская в неё когти. — Перестань разрушать и запирать себя и вернись ко мне. Сдайся. Потому что своим нежеланием идти мне навстречу ты всё ближе толкаешь меня к краю, Уилл.***
Тактильный голод Уилла одерживает верх над его разумом, и этого, пожалуй, следовало ожидать. Следовало, конечно, но Ганнибал не ожидал. Едва начав раскрываться, но не позволяя себе довести это дело до конца, Уилл целует его на кухне, — его губы на губах Ганнибала, и касаются их так нежно и с таким отчаянием, — и больше всего на свете Ганнибал желает разодрать его в клочья за это, — всё его тело вибрирует от этого желания: ему хорошо известны подобные игры — все эти низкие методы отвлечения, — он сам прибегал к ним не раз, когда у него возникала необходимость избежать продолжения неудобной беседы с удобными людьми. Всё, что делал Уилл с тех пор, как они выбрались из океана, — это избегал неудобных бесед, упорно не желая разбираться с первопричиной, по которой он продолжал загонять себя в угол. …И какими бы мучительно-сладкими не чувствовались его поцелуи, его тихие постанывания и нетвёрдые прикосновения его суетливых рук… Подобное поведение Ганнибал находит не просто грубым, он находит его неприемлемым. А грубость — всегда и при любом удобном случае стоит поглощать. Ганнибал не может его съесть, — пока нет, — но может укусить. И если Уилл решит укусить его в ответ? — что ж, это обнадёживает; это значит, что он всё делает правильно. Ганнибал — раб своих привычек. Сформированных за долгие годы жизни установок. Собственного изощрённого разума. Десятков блоков, что в хорошие дни держат его в пределах его «социальной вуали» и в плохие дни помогают ему сдерживать его импульсивные порывы. Он делает то, что делает, потому что он может и потому, что ему всегда интересен результат. Результат — всегда важнее любого понесённого ущерба. Положительный результат — стоит всего. Уилл не принял его в первый раз. Предал его во второй раз. Отверг его чувства в третий раз. Бежал от него, и бежал от него снова, отказываясь принимать на себя ответственность, когда, доверив их жизнь божественным силам, попытался совершить двойное самоубийство. А затем провалился в свою нестабильность и устроил бесконечный испытательный заезд его терпению. Каждый его отказ — удар ножа в самое сердце. Уилл отказывает ему даже сейчас, стоя на пороге его спальни: имея лишь крайне примерные представления о том, что он хочет ему отдать. И что он хочет получить взамен. Поэтому вместо того, чтобы подмять Уилла под собой и боготворить руками, губами и языком каждый сантиметр его кожи, вымаливая у него не прощение, — конечно, нет, — но позволение быть с ним, и заботиться о нём, и боготворить его, и… Ганнибал надевает на себя свой самый прочный костюм, обволакивает себя ночью, темнотой и бесчеловечностью, запирает себя на ключ, и убивает его. Уилл храбрится, огрызается, умоляет и требует непомерного от него. Уилл страдает в его руках. Ганнибал разбивает его на части, и Уилл крошится на осколки. Наблюдать, обрекать его на муки — мучительно. Ганнибал вынужден признать: его страдания могли бы разбить ему сердце, если бы проводить его через них не было так сладко, если бы страдания Уилла не приносили ему такое мстительное удовлетворение. Если бы страдания Уилла не приносили такого глубокого, тёмного удовлетворения самому Уиллу.***
Ганнибал просыпается спустя всего четыре часа в том же положении, в котором он засыпает: вплотную прижатым грудью к его спине, уткнувшись носом в его шею, надёжно обвивая его рукой. Близость с тем, с кем он так отчаянно и так давно желал быть близок — чудесна и волнительна. Нова. Уилл по-прежнему крепко держится за его ладонь, прижимая её к своему животу. Контакт кожи с кожей восхитителен. Его дыхание в руках Ганнибала — спокойное, ровное, и Ганнибал ничего не может с собой поделать (и не хочет, откровенно говоря), когда позволяет себе прижаться к телу Уилла чуть сильнее, сжать его в своих руках чуть крепче — всего на мгновение, — крайне осторожно, чтобы не разбудить его. Мимолётная мысль сжать свои руки вокруг его груди так сильно, чтобы сломать ему рёбра, почти заставляет Ганнибала облизнуть губы и с досадой бессильно простонать в чужую кожу. Он хочет его. Он хочет получить его себе целиком и полностью так сильно, что невозможность этого причиняет ему боль на всех уровнях. Но он только невесомо скользит губами по задней стороне его шеи и зарывается носом в короткие волосы у него на загривке (сопротивляясь животному желанию сомкнуть на нём зубы, перевернуть его на живот, подмять под собой и взять его здесь и сейчас, мучая и изматывая его до тех пор — снова, пока сознание Уилла не станет податливым как разогретый воск, и все его барьеры окончательно не превратятся в труху). Он вдыхает его и дышит им, — Уилл пропитан его запахом. Мог ли Ганнибал когда-нибудь всерьёз допустить возможность того, что один единственный человек сумеет получить над ним такую власть? Что, сумев обрушить на него такое количество несчастий (благодаря тому, что он так очарователен, прекрасен и соблазнителен, а также безобразно груб, вспыльчив, хитёр, расчётлив, манипулятивен и дьявольски умён), и после всего останется жив? Ганнибал взывает к собственному самоконтролю, чтобы найти в себе сил выбраться из их импровизированной постели. Когда он наконец выскальзывает из-под одеяла, Уилл только переворачивается на живот, зарываясь носом в подушку, и хрустит костями, вытягиваясь на нешироком диване во весь рост. Он защитно натягивает одеяло на голову, снова кутаясь, но не просыпается. Ганнибал отказывает себе в удовольствии принять с утра душ, не желая смывать с себя запах прошедшей ночи так долго, как это возможно — как это будет приемлемо. Вместо этого он возвращается в свою комнату, снимает грязное бельё со своей постели и загружает его в стирку. Он находит его разорванную перепачканную футболку, разглаживает и аккуратно складывает её, и прячет в дальний угол ящика своего комода. Он готовит себе завтрак на одного и прибирается в доме. Закончив, он одевается для улицы и уходит на задний двор колоть дрова для растопки камина. Чертовски много дров. Мыслями он находится далеко от заднего двора. Уилл силён в своей хрупкости и хрупок в своей силе. По-прежнему непредсказуемый и чертовски опасный для него. Уилл — прекрасен. Если бы это только было возможно, — думает Ганнибал, — он бы испил все его страхи и насытил его лёгкие кислородом, — чтобы он прекратил задыхаться, чтобы он перестал тонуть. Он хочет покинуть эту пропащую страну, это пропащее место, увезти его с собой — как можно дальше отсюда, где их никто не найдёт, где их никто не узнает, где они будут только вдвоём — стоять против целого мира рука об руку. Он бы посадил Уилла в свой карман и унёс его туда хоть сейчас; уволок его, опутав верёвками; он сделал бы это насильно, если бы это потребовалось: надел намордник, заковал в колодки, закрыл его в клетку, заколотил его в ящик. Он хочет спрятать его, — от лишних глаз, от всего мира, и с той же силой хочет красоваться им перед всеми и каждым: пусть они видят, пусть они знают, пусть они завидуют, — потому что я — его, а он — мой. Он бы привёз его в своё лучшее убежище — то, где среди чистого воздуха и необъятного простора их давно ждал дом только для них двоих, который Уилл полюбил бы всем сердцем, где было полно места для огромной своры собак, — потому что он любит собак (и Ганнибал знает, что он обязательно заведёт несколько, когда встанет на ноги), — и не было ни единой живой души в округе, которая нарушила бы его покой. По выходным они бы посещали театры и оперу в городе, вместе ходили отовариваться на фермерские рынки и ездили к океану. Он бы не отпускал его от себя ни на шаг, ни на секунду; он бы тенью следовал за ним куда угодно и обожал его за всё, что он делает (и всё, что он делает). Если бы он мог, он бы приковал его к своей груди цепями, — чтобы быть с ним вместе всегда, разрезал своё тело и поместил Уилла внутрь. Он бы разрезал его тело и влез в него сам. Он бы разобрал его на части и в самом изысканном виде целиком и полностью с наслаждением поглотил каждую из них. Он бы извлёк его чудесный, поразительный мозг и, законсервировав, превратил его в бесценную реликвию. Он бы тщательно обглодал каждую его кость и своими руками вырезал из них клавиши для своего клавесина, набил его волосами свою подушку, сварил мыло из его жира, — чтобы продолжать слышать и бережно касаться Уилла даже после его смерти так долго, как это будет возможно. Он бы разделил с ним душу и лелеял его у себя под сердцем до тех пор, пока сам не испустил последний вздох, чтобы они могли остаться единым целым навеки. Уилл увидел этот голод, всю его одержимость, — потому что, оглядываясь назад, он, конечно, не мог его не увидеть, — и в ужасе отпрянул от него. Ганнибал просчитался, увлёкся, ослабил контроль. У него был шанс вскрыть Уилла окончательно, распутать этот проржавевший ком колючей проволоки, опутавший его разум, но он снова допустил ту же самую ошибку: надавил слишком сильно, снова недооценил его проницательность, или наоборот — слишком переоценил его устойчивость, и, позволив ему захлебнуться в увиденном, уже ничего не смог с этим сделать. Собственная страсть спалила те тонкие нити взаимопонимания, что могли наконец позволить ему вывернуть наизнанку все его мысли, — чтобы разгладить и прочистить их, и затем аккуратно сложить их обратно в его голову тем образом, которым им дóлжно там лежать. Уилл доверил Ганнибалу своё тело, но что для Ганнибала тело, когда больше всего на свете он мечтал о преданности его ясного сияющего ума, который по-прежнему оставался где-то там, далеко от него, надёжно спрятан под семью замками гнева и горечи, и заброшен в глубокую тёмную яму отрицания.***
Всё, что угодно. Всё, что потребуется. Всё, что позволит Уиллу расширить свои границы, раскрыть его потенциал. Ганнибал искренне верит в это (несмотря на скрежещущее в нём, жадное, злое, извращённое существо, которое готово впиться в Уилла когтями, разодрать его ими на части, сожрать его сырую плоть заживо, — если это будет означать, что Уилл останется рядом с ним, — в нём, вокруг него, для него, — навсегда). Он хочет верить, что ему всё же не придётся проверять пределы своей щедрости. Он хочет верить, но он так же знает (и это знание он хранит в самых недрах своего Чертога памяти, чтобы не бередить едва зажившие раны понапрасну), что Уилл слишком долго был одержим идеей бросить ему настоящий вызов, чтобы снять его с крючка так просто.***
Он держал его жизнь в своих руках, позволяя ему сгорать от болезни. Он рассекал острым лезвием его живот. Он пилил его череп. Он натравил на него Хоббса. Баджа. Тира. Вёрджера. Дракона. Всех их. Он держал его жизнь в своих руках, когда они оба летели с утёса вниз, вцепившись друг в друга как в единственное, что имело смысл. Он делал это каждый день после того, как, сброшенный им в глубокую синюю воду, очнулся на холодном каменистом берегу, выплёвывая свои горящие лёгкие. Он жаждал убить его и выторговывал его жизнь у себя же. И каждый день с тех пор, проведённый вместе, — словно день взаймы. Он держал его жизнь в своих руках прошлой ночью и делает это прямо сейчас, пока сжимает его горло, — и сопротивляется самосохраненческому, хищническому побуждению окончательно сломать его шею своими пальцами каждую секунду этого. Уилл стонет, задыхается, вздрагивает. Уилл проваливается в себя, и Ганнибал чувствует тот момент, когда он возвращается. Его рука разжимается; освобождает его. Он делает всё это, — потому что он любит его. Он любит его. Он говорит ему, что любит его, и растерянное выражение лица Уилла в этот момент — сокровище, в котором он не знал, что нуждался, пока не увидел его.***
Всё, чего он хотел, всё, в чём он нуждался, всё, на что надеялся и по чему проливал слёзы, — всё это, — Уилл, — наконец его.***
Остаток вечера проходит в состоянии лёгкого нервного возбуждения. Они готовят вместе незамысловатый ужин, не прекращая дотрагиваться друг до друга на кухне всё время, а затем Ганнибал соблазняет Уилла горячей ванной с эфирными маслами. Уилл не сопротивляется в этот раз. Они почти не разговаривают; они, кажется, исчерпали любые лимиты слов, и впервые за долгое время Ганнибал находит это молчание комфортным. В тёплой воде Ганнибал любовно массирует мышцы его плеч и шеи, избавляя их от скопившегося напряжения последних дней (всех последних месяцев), и Уилл благодарит его тихими стонами удовольствия. Тревоги, смытые водой, наконец покидают его лицо. Он всё ещё немного насторожен, — будто не может до конца поверить, что это действительно происходит (Ганнибал и сам не до конца этому верит), — Ганнибал видит это в его взгляде, в том, как спотыкается временами его дыхание, когда пальцы Ганнибала касаются нового участка его кожи, разминая один за другим тугой мышечный узел любовно и чувственно. Смягчившись, расслабившись, отпустив, Уилл молодеет лет на десять. Наслаждение — видеть его таким: спокойным, разомлевшим, освобождённым, и Ганнибала одолевает едва выносимая нежность, когда Уилл находит его руку, проводит подушечкой пальца по всей длине шрама на его запястье, а потом подносит его к свои губам и оставляет поверх него поцелуй. Уилл проделывает то же самое с другой его рукой, а затем разворачивается на его коленях, усаживаясь к нему лицом, и, опираясь руками о плечи Ганнибала (вода ручьями стекает с его подтянутого обнажённого тела), порабощает его губы ленивыми, влажными поцелуями. Вода продолжает ласкать их кожу, мелкими волнами разбредаясь от их тел к бортам ванны; помещение наполняется звуками её тихих всплесков, их шумным дыханием, тихими стонами; они касаются друг друга неторопливо, медленно и чувственно изучая тела друг друга, утоляя тактильный голод, который зрел слишком давно. Уилл — порочен, как грех. Ганнибал проводит руками по его бёдрам, сжимает ягодицы; пальцы Уилла скользят по ключицам, по основанию шеи Ганнибала, надавливают — красноречиво. Ганнибал поддаётся, — сдаётся ему, — и они уходят под воду вдвоём, и продолжают целовать друг друга до тех пор, пока их лёгкие не начинают гореть от недостатка кислорода, а плотность воды не одерживает над ними победу. Вынырнув на поверхность, их губы едва расстаются, чтобы с жадностью захватить кислород. Уилл измождённо утыкается в его лоб своим, делая глубокие жадные вдохи, воруя у него воздух, обнимает его за шею; его лицо преисполнено каким-то тайным знанием, которым ему ощутимо не терпится поделиться. Губы расплываются осоловелой улыбкой, когда он замечает, что Ганнибал измождён так же, как и он сам. И если он различает, что глаза Ганнибала, вероятно, блестят гораздо сильнее, чем они должны быть, — он не подаёт вида. Вместо этого он убирает волосы с его лба назад и, отдышавшись, шепчет преступно-нечестиво прямо в его рот: — Ты сказал: «Мне жаль, что до этого дошло, Уилл. У любой пьесы должен быть финал». Глаза Ганнибала непроизвольно делаются шире. — Ты сказал: «Удивительный мальчик. Твоё упорство даже восхищает». — Уилл игнорирует его недоумение полностью, и только скользит губами вдоль его скулы, чтобы пророкотать любовным шёпотом ему на самое ухо: — Ты сказал: «Думаю, я съем твоё сердце». Он отстраняется, чтобы оценить эффект, который вызвало рухнувшее на него под водой откровение. Его собственные глаза блестят, щёки раскраснелись, и губы дрожат, — и его дыхание до сих пор неровное, — он такой чистый и порочный одновременно, — и Ганнибал не уверен, можно ли любить его ещё больше, чем в этот самый момент. Его грудь наполняется трепетной и нежной болью. Он так потрясён и очарован, что на мгновение теряет дар речи. Уилл этим, конечно, пользуется по своему усмотрению: — Скажи мне, Ганнибал, — тянет он с несвойственной для себя интонацией внезапно охрипшим голосом, — как ты собирался съесть моё сердце, посадив меня за решётку? Ганнибал облизывает губы медленно. — Ты вспомнил, — произносит он в конце концов с нескрываемым восхищением. Уилл моргает, хмурится, стряхивает с себя морок. Делается потерянным, даже робким. Ганнибал знает, где берёт начало эта робость: он жестоко обошёлся с ним минувшей ночью, разбередил старые раны, прошёлся по многим спусковым крючкам, по болевым точкам. Один только Бог знает, каким образом работает мышление Уилла; его память — удивительное место и, конечно, испытав вчера насилие, его мозг, раздразнённый ассоциациями, не мог не зацепиться за этот раздражитель. Его мысли блуждали наугад, пока не нашли верную, а затем, погрузившись в пережитый опыт снова, Уилл позволил себе провалился в неё. Ганнибал проводит костяшками пальцев по его щеке. — Этот план никогда не был идеальным, — всё, что говорит он. Возможно, если бы прямо сейчас Уилл задал ему правильный вопрос, надавил на него, Ганнибал бы ответил, что «идеальный план» пошёл прахом, когда в дело вмешалась дорогая Эбигейл, предав его доверие, спутав все звенья той цепи событий, которую он выстраивал так долго и кропотливо. Он бы сказал ему, как сильно-сильно зол он был на неё. Задумчиво Ганнибал проводит языком по нижней губе: возможно, сложись обстоятельства иначе, они сейчас не сидели бы здесь, рядом, в своём маленьком мирке только на двоих, ограниченном акром земли и одной конкретной ёмкостью ванны — принятые и пойманные друг другом; возможно, сложись обстоятельства иначе, Ганнибал давным-давно просто съел бы его сердце, как и собирался, и, превратив его тело в ещё один монумент имени собственного превосходства, — возвысив его, — вспоминал о нём лишь как об ещё одном проекте, не оправдавшем его ожиданий. Какой же потерей это было бы. Но Уилл проглатывает то, что он собирался сказать. А Ганнибал не хочет говорить об Эбигейл. Любые разговоры о прошлом бесперспективны и обречены иметь горькое послевкусие. Ганнибал не уверен, испытывает ли он сейчас из-за этого облегчение; вместо этого он мягко накрывает его губы, и Уилл отдаётся его губам и этим поцелуям, словно ничего в этом мире, — никакие воспоминания, никакие дальнейшие планы, никакой понесённый в прошлом или будущем ущерб, — не имеют никакого значения. Хотел бы Ганнибал, чтобы это было так. Их тела продолжают сталкиваться, они оба давно и явно возбуждены и то и дело задевают пульсирующую плоть друг друга под водой, и словно заключив какой-то негласный договор, они ничего с этим не делают. Когда вода остывает, Ганнибал обтирает Уилла полотенцем, попутно изучая губами каждый вновь открывшийся сантиметр его кожи, любуясь мурашками, которыми она покрывается, заворачивает его в мягкий халат, берёт за руку и уводит в свою спальню. Уилл останавливается, переступив порог комнаты, обводя знакомое пространство взглядом. Прошло немногим менее суток с тех пор, как он был здесь в последний раз, — ему больше нет нужды красться по темноте, нет нужды ощущать себя нарушителем. Ганнибал смотрит на него изучающе, открыто. Он молчаливо откидывает покрывало с его стороны с явным приглашением: теперь это и твоя комната тоже, теперь всё здесь твоё, и весь я — тоже твой, если ты этого хочешь. Если ты готов. Уилл не столько игнорирует его жест гостеприимности, сколько оттягивает время: он подходит к окну, отодвигая шторы и меланхолично рассматривая ночь за окном сквозь узкую полоску, совершает несколько кругов почёта по комнате, касаясь вещей и предметов мебели — будто нарочно помечая их собой и своим запахом, а затем, развернувшись, наконец подступается к Ганнибалу — так же, как делал это накануне — неторопливо, но неотступно, и замирает всё так же — между его разведённых колен. Уилл дышит неровно, смотрит на него своими большими оленьими глазами сверху-вниз, пока Ганнибал наконец не обхватывает его за бёдра и не обрушивает его вначале на свои колени, а затем опрокидывает его спиной на чистые хрустящие простыни, вминая в матрас. Уилл ахает, стонет. Улыбается так ярко и счастливо — едва ли не впервые на его памяти. Переваривая эту долгожданную близость, они долго не могут заснуть. Ганнибал продолжает степенно поглаживать его шею, плечи, спину, обещая комфорт и защиту, пальцами играя со случайными завитками волос на его затылке. Уилл суетится, лёжа на его груди, припав к ней щекой и слушая его мерно стучащее сердце. Нервная энергия всегда бурлила в нём чрезмерно. Сейчас она умиротворена в достаточной мере, и всё же его руки не лежат спокойно, словно желая за одну эту ночь восполнить и приумножить все тактильные ощущения, которые он упускал и недополучал долгие месяцы (всю свою жизнь). Его левая своевольно блуждает вверх и вниз по торсу Ганнибала, бороздя пальцами волосы на его груди, путаясь и стягивая отдельные волоски. Она скользит ниже, останавливаясь у пояса пижамных штанов: не с каким-то явным намерением, — просто бесцельно, — судя по его общей отстранённости; затем снова наверх, и снова вниз. — Уилл. Уилл смещается. Его губы обхватывают ореол соска, оставляют пятно засоса над ключицей. Уилл зарывается рукой в его волосы на затылке и, заставляя Ганнибала задрать подбородок, целуя шею, нежно смыкает зубы на его горле. Когда Ганнибал издаёт тихий, полный желания, дрожащий звук, Уилл тянется к его губам и запечатывает их поцелуем. — Не уверен, что смогу заснуть сегодня, — отстранившись на расстояние вдоха от его рта, говорит он. Его голос кажется сломленным. Ганнибал чувствует: он хочет сбежать, или, возможно — не хочет, но его нервная энергия требует своего выхода. Будь здесь его собаки, он бы полночи бродил с ними по округе, пока не сбил себе ноги, чтобы потом вернуться в дом и обессиленным упасть на диване в гостиной, — как поступал в своей прошлой жизни. Он бы приложился к бутылке, чтобы голова стала лёгкой, а конечности налились свинцом, — как поступал многими ночами в своей новой жизни. Что ж, Ганнибал не выпустит его из своей постели в любом случае. Но Уилл и не торопится. Он снова припадает к его губам, — на этот раз жадно настолько, что у обоих перехватывает дыхание, и, совсем не делая одолжения им обоим, потирается о него своим пахом. Их языки сплетаются, их зубы сталкиваются; Уилл мычит в его рот, крадётся свободной рукой к резинке его пижамных штанов, минует её, сжимает пальцами его бедро. Провоцирует. И тогда Ганнибал меняет их позициями, оказываясь сверху. Фиксируя его руки у них над головами, он вдавливает Уилла животом в матрас. — Тебе нужно отдохнуть. — Я проспал полдня, — жалуется тот. — Уилл. Уилл стонет, чувствуя на себе всю полноту его веса; обмякает в его руках. Ганнибал улыбается в его шею, затем освобождает его запястья. Он садится на его бёдра и тяжёлыми ладонями проходится по его плечам и спине, принося тем одновременно и боль, и облегчение. Он начинает осторожно, но уже вскоре Уилл постанывает и кряхтит от боли, которая разливается по телу, сопровождая каждое массирующее движение сильных рук. — Я должен был догадаться, что ты обучен искусству глубокого массажа. — Сегодня мы не будем заходить настолько далеко, — говорит Ганнибал; ленивая улыбка расползается по его лицу. — Это потребует гораздо большего погружения в процесс и гораздо больше времени. — Мне казалось, у нас полно времени, — дразнится Уилл. Он мычит от удовольствия следом: — Боже, это слишком приятно. Я бы правда не возражал, если бы твои руки всегда были заняты только мной, — признаётся он. Движения Ганнибала замирают на мгновение, прежде чем болезненно он проходится по ещё одному бугру мышц в левой трапеции. Уилл вскрикивает. — Вот как. Уилл вертит головой, желая развернуться, но Ганнибал не позволяет ему. Он вминает его в кровать, полностью уничтожая его спину, пока Уилл не размякает окончательно; проходится основанием ладони вдоль позвоночника в последний раз и готовится слезть с него, когда тот ловит его за лодыжку. — Нет, останься. На локтях Ганнибал опускается к его уху, опаляя горячим дыханием край раковины: — Да? И что ты хочешь, чтобы я сделал, красивый мальчик? — Просто… Оставайся на месте. Ганнибал улыбается, тихо хмыкая себе под нос. Он опускается ниже и ложится на него сверху: грудью — на его спину, крепко обнимая его руками за плечи, сжимая его ноги своими, — прибивая его собой к кровати. — Терапия глубокого сенсорного давления, — с теплом и приязненностью в голосе озвучивает Ганнибал. Его тело тяжёлое, но не настолько, чтобы это было невыносимо: Уилл только стонет облегчённо, откровенно; шумно выдыхая, сдуваясь, как воздушный шар под его весом, и закрывает глаза. — Очень хорошо, Уилл. — Замолчи. Не говори ничего, — деланно ворчит тот. Его член вполовину твёрд, и эта твёрдость вжимается Уиллу прямо в расщелину, но Ганнибал не совершает ни единого движения, чтобы облегчить себе жизнь. Только издаёт одинокий звук, напоминающий встревоженное мурлыканье большой кошки, когда он наконец занимает окончательное положение. — Ты сейчас напоминаешь кота, который дорвался до любимой лежанки, — произносит Уилл довольно разоблачающе. Это потрясает в каком-то роде: быть таким раскрытым и обезоруженным перед Уиллом, зная, с какой лёгкостью он теперь может считывать все его настроения и состояния. Ганнибалу требуется взять паузу для того, чтобы перевести дыхание. — Моя сестра держала кошек, — тихо выдыхает он Уиллу на ухо. — Адские создания, но она любила их. Ганнибал может сказать, что Уилл превращается в слух, бережно складывая новую информацию о нём в его личный профайл. Он нечасто делится воспоминаниями о своих ранних годах, по-прежнему держа эти двери закрытыми, но сегодня что-то в воздухе располагает к этой беседе. Так же он знает, что Уилл по достоинству оценит порыв. — Полагаю, ты их не жаловал. Борьба за внимание. Ганнибал гнёт губы в намёке на улыбку. — Мы с ними терпели друг друга, — говорит он задумчиво. — Они разбежались, когда её не стало. Уилл долго молчит, прежде чем снова подать голос. — Твоя сестра держала не только кошек, — с присущей себе проницательностью говорит он, и это заставляет Ганнибала снова ощутить эту странною смесь из гордости, благоговения и тревожного трепета, когда кто-то, — Уилл, — видит и понимает его так откровенно и ясно. — Она держала тебя. — Держала. — Какой она была? Ганнибал смещается на нём (возможно всё-таки сдавшись и решив немного облегчить себе жизнь), сжимает его плечи руками ещё крепче, извлекая из Уилла тяжёлый выдох. — Милой, — отвечает он наконец. — Она всегда улыбалась мне. Она любила меня. Беззаветно. — А ты? — А я всем собой любил её. Уилл вздрагивает, снова чувствуя на себе его горячее дыхание, — прямо в свою шею, в загривок, куда так отчаянно сейчас хочется запустить свои зубы. Он выгибается под ним волной, уговаривая Ганнибала сделать то же — чтобы тот ещё раз надавил своим весом на все его точки. Взять его, — прямо здесь, прямо сейчас, — податливого и изнеженного — хочется до умопомрачения, но Ганнибал по-прежнему сдерживает себя. Терпение — добродетель, которая оправдывает себя. В конце концов, Уилл так расслабляется, — в том тепле, и комфорте, и давлении, которые Ганнибал даёт ему, — что наконец засыпает. Вдохнув последний раз запах его волос, — так близко рядом с собой, Ганнибал сдвигается с него бесшумно на свою сторону кровати. Он касается губами его плеча, любовно, почти невесомо прослеживает пальцами линию его позвоночника. А затем тесно прижимается к нему, — вжимается в него, — забрасывая свои руку и бедро на него сверху, чтобы создать иллюзию тяжести, уведомляя о собственной вещественности, заявляя на него и на его сон свои права.***
Губы Уилла искусаны, щёки алеют. Тонкий шрам на лбу, оставшийся от костной пилы, тёмные влажные пряди волос — его лицо покрыто испариной, и взгляд плывёт от страсти. Плавные изгибы его тела и острые углы сводят с ума. Ганнибал хочет смаковать его всегда. О, каким же глупцом Ганнибал был, когда допустил мысль о том, что, съев Уилла, он сможет снова обрести потерянные покой и благоразумие. Что съев его, он сможет почтить свою любовь к нему; похоронить её — в себе самом. Сохранить его в себе, простить его, спасти его… Что это — его единственно-возможный путь любить его. Ганнибал вынужден признать: возможно, это утолило бы какую-то минутную потребность, и на мгновение он бы испытал облегчение. Но что бы он делал без него всю свою оставшуюся жизнь? Где бы он сейчас был без него? Кто ещё смог бы увидеть его? Кто ещё смог бы его полюбить?***
Это не было любовью с первого взгляда. Это вообще не могло быть любовью — не в его случае. Уилл Грэм был груб, язвителен, высокомерен и неврастеничен, и от него за версту смердело псиной. В то время как всё окружение Ганнибала было готово без устали заглядывать ему в рот, пресмыкаясь перед его статусом и состоянием, Уилл Грэм смотрел на него с бóльшим презрением, чем смотрел бы на грязь под своими ногами. Уилл Грэм был квинтэссенцией всего, что Ганнибал находил глубоко отвратительным. Ганнибал был очарован. С каждой новой встречей он очаровывался только больше. Его острый ум, обворожительное нахальство и ехидство, его чистая эмпатия, все те тёмные мысли в его голове. Все те убийцы в его голове. Бонусом: он был удивительно красив той необузданной, дикой красотой, о которой он сам либо совершенно не догадывался, либо которую тщательно пытался скрыть, — и с каждой новой встречей Уилл, раскрываясь перед Ганнибалом всё сильнее, сам того не ведая, всё глубже забирался ему под кожу. Целеустремлённость, с которой он следовал установкам, навязанным ему обществом, — доверяя при этом Ганнибалу без остатка, — пробуждала только ещё большее желание надавить и сломать эти установки, залезть в каждый укромный уголок его ума и извратить его до основания, — сделать всё, что требуется, чтобы высвободить наружу тот потенциал, который самим Уиллом столько лет упорно подавлялся. Который изливался из него рекой, стоило ему только дать течь. Пробираться в его голову — так волнующе, нажимать на его кнопки — так увлекательно. Болезнь ломает его так красиво — Ганнибал заворожён: он просто не в силах перестать смотреть и не в силах не использовать это в своих интересах. И, несмотря на то, что Уилл Грэм заключал в себе удивительную возможность для дружбы, несмотря на то, что Ганнибал был поглощён им полностью, и несмотря на то, что всё в Уилле восхищало его, — он всё равно несёт ему в больницу отравляющий тело и сознание суп, подливая в огонь его болезни ещё больше масла. Он, конечно, размышлял о том, чтобы остановиться. Неоднократно. И, не в силах уступить собственному жадному любопытству, не останавливался. Уилл, его чудесный Уилл, — даже стоя одной ногой в могиле, с пылающим разумом, нагромождённым образами, сводящими его с ума, — со стремительностью лесного пожара продолжал совершать необъяснимые скачки умозаключений, строить логические цепочки — строить дело против него. Ганнибал был восхищён! Заинтригован. Озабочен. Раздражён. Рассержен. Болезнь близилась к терминальной стадии, а Уилл так и не сумел высвободить убийцу, таящегося в тенях его собственного разума. Пути назад не было: Уилл горел, горел, горел, и, толкаемый в пасть агонии всё дальше, он сгорел бы дотла, потому что Ганнибал… без прямого вмешательства извне Ганнибал так и не смог бы, — не хотел, — гасить это пламя. Ганнибалу не хватало времени, не хватало манёвренности, всё происходило слишком быстро. Если играешь, то платишь. Подставить Уилла, имея все карты на руках, — проще простого; увести от себя подозрение — это цена его собственного выживания, — он знал это. Осознание скорой потери кого-то, кто за такой короткий промежуток времени сумел стать таким важным, интересным и значимым, ударяет по его самолюбию неожиданной тянущей, ноющей болью. Острая необходимость отказаться от него ощущается самой отвратительной вещью на свете. Грандиозная ошибка, грандиозный провал: относиться к Уиллу как к ещё одному проекту было самым невероятным невежеством с его стороны. Вечера в его офисе ещё никогда не ощущались такими пустыми и одинокими. Вся его жизнь ещё никогда не ощущалась такой пустой и одинокой. Заплатить в конце концов пришлось им всем. Ганнибал поджимает и жуёт губы, из-под ресниц украдкой бросая на Уилла взгляды. Они стоят на заднем дворе у огня, полыхающего в жестяной бочке, сжигают вещи. Жёлто-оранжевые всполохи танцуют в его зрачках. Две жизни назад они уже сжигали улики подобным образом. Жар пламени ласкает их кожу. Огонь сжирает окровавленные простыни, полотенца, другие вещи, которым надлежало быть уничтоженными. Огонь энцефалита мог пожрать и Уилла, и Ганнибал так ничего бы с этим и не сделал. — Мне жаль, что я утаил от тебя об энцефалите. Признание виснет в воздухе как что-то заведомо чужеродное. Уилл поворачивает к нему своё лицо и в нём столько незамутнённого изумления, что один вид его способен разбить Ганнибалу сердце. Видно, что Уилл пытается что-то сказать, прежде чем действительно начинает говорить. Секунды тянутся. — Соблазн был слишком велик, — отвечает он в конце концов, когда ему удаётся справиться со своими чувствами, деланно равнодушно пожимая плечом и снова отворачиваясь к пламени. — Я правда понимаю, почему ты это сделал, — продолжает он, и уголок его губ дёргается в небрежной улыбке. Ганнибал сглатывает, снова поворачиваясь к огню. — И мне жаль, что мне пришлось отправить тебя за решётку. Мне не хватало наших встреч. Часто. Уилл фыркает. — Тебе жаль, что ты лишился интересного собеседника, — уличает он Ганнибала. — Ты пёкся о собственном благополучии — не о моём. Что Уилл так думает — ранит. Хотя это очень близко к правде. О чём они не говорят: что, возможно, заключение Уилла под стражу было его единственным реальным шансом на излечение. Один Бог знает, чем бы для него всё закончилось, если бы… Уилл перекатывается с пятки на носок, делает тяжёлый судорожный вдох, втягивает воздух сквозь зубы; его грудная клетка раздувается, наполняясь кислородом. Вопреки его собственным словам, его глаза мерцают влажным блеском. Он может открыться или не открыться ему в равной степени, и Ганнибалу любопытно. Но сейчас он может только терпеливо стоять и смотреть, как Уилл продолжает сражаться с собой. — Я мог умереть во время очередного припадка, и ты бы ничего не смог сделать, — наконец шепчет Уилл, растерянно потирая лоб рукавом куртки. — Меня бы просто не стало, а ты… Ты бы даже не почувствовал ничего. — Это не так. Это определённо не так. Не после нападения Баджа, когда вещи, происходящие с ним самим, метаморфозы, химия их связи, неудовольствие от утраты, стали приобретать всё более очевидные очертания. Это не было любовью с первого взгляда, но, возможно, он просто сам ещё не знал, что именно она его и сразила. Всегда предпочитая жить настоящим, он никогда не думал о своём будущем, но познав Уилла, он уже не мог отказаться ни от идеи будущего, ни от участия Уилла в нём. Ганнибал обнимает его. Прижимает к себе, гладит ладонью по волосам. Это было так давно, и после всего впитанного ими опыта ощущается как совершенно другая жизнь — их собственная, и в то же самое время — чья-то чужая, далёкая. — Я бы горевал по тебе, — говорит он, пока Уилл продолжает беззвучно расклеиваться в его руках. — Отпусти эту горечь, пусть она сгорает с этим пламенем. Позволь ей оставить тебя. Пламя продолжает трещать на фоне, когда Уилл отстраняет его, надавив ладонью Ганнибалу на грудь. Он делает вдох, трёт переносицу, трёт лицо руками, поднимает взгляд на него — тёмный, непримиримый. Его рука падает вниз, бряцает пряжка ремня, щёлкает молния на джинсах. Ганнибал падает на колени.*** *** ***
Предсказать Уилла — всегда было непросто. И всё же он пытался. Каждый раз. Его талант сбивать Ганнибала с ног — неоспорим. Но это — это то, чего Ганнибал ожидал от него. И до последнего продолжал надеяться, что Уилл сумеет удивить его и в этот раз: сядет на самолёт, проделает весь запланированный ими путь. Воссоединится с ним и больше им никогда не придётся расставаться. Когда спустя тринадцать с половиной дней Уилл не появляется в назначенное время на Главной площади Старого города Братиславы, Ганнибал заранее знает, что ждать его не стоит. И всё же он ждёт его. И ждёт его ещё. Пока солнце не садится, и город не тонет в свете ночных огней, а кости не начинают окончательно стыть под тёплой зимней одеждой. Уилл не придёт. Он знал об этом, ещё приземлившись в Осаке и не получив от него никакого ответа. Просто до последнего отказывался в это верить, отчаянно нуждаясь и желая надеяться на лучшее в нём. Падающий снег и радостные визги детей, носящихся по округе, невольно заставляют его думать о доме, и сердце Ганнибала болит.***
Возможно, Ганнибал самую малость специально искал неприятностей, щеголяя в ночное время суток по тёмным переулкам столицы, разодетый как на какой-нибудь великосветский раут. Он выбивает перочинный нож из руки ничего не подозревающего бедолаги и бьёт его ребром ладони по горлу, — с такой силой, что разбивает ему трахею, заставляя упасть на землю хрипя и задыхаясь. — С давних времён ворам за их прегрешения отрубали руки, — говорит он, точно зная, что его случайный знакомый сейчас, даже если слышит его, то вряд ли понимает хотя бы слово из его речи. — Но, признаюсь, сегодня я вышел из дома без необходимого инструмента. От грабителя смердит потом и дешёвым пойлом, его перочинный нож — туп как камень, и он ещё жив, когда Ганнибал заканчивает расстёгивать его одежду, обнажая его перед небом, и одним длинным продольным разрезом вспарывает его живот, заливая заснеженную улицу кровью, вываливая наружу и разматывая по мостовой кишки, — на радость городским крысам, копошащимся по углам, и всем паршивым беспризорным псам.