у них всё будет не как у всех на планете не найдётся прекрасней пар но сейчас они не держатся в полосе он обидел его до смерти; растоптал он так любит его, Господи, идиот! он ему всё простит; счастливым будет финал но на это уйдёт не один год
***
03:27 Шаст Арс, спишь? Арсений щурится от приглушенного — оттого не менее яркого для кое-как разлепленных глаз — света, вчитываясь в единственное уведомление, которое пробилось через режим фокусирования. Он устал вусмерть — у него болит голова от количества мыслей и тело из-за бешеных нагрузок; поэтому перечитывает раз, два, три. На шестой идея галлюцинаций кажется не такой уж и бредовой — ну а что, сразу из отдела Арсения понесло на репетицию по импровизационной иммерсивке в театр, где в сюжетных играх Матвиенко упорно подкидывал тему бывших; его бросила девушка. Это всё кажется забавным до сюра: во-первых, тот факт, что Серёжа — начальник полупокеров-оперуполномоченных (это звание Арс впаял им со всей своей любовью) в отделе, где он сам следователь; во-вторых, что при совместной службе они умудряются оставаться лучшими друзьями со времен переезда в Питер, а в-третьих, ирония совпадений зашкаливает. Если от любви до ненависти один шаг, то от разгонов про бывших до сообщения от него — один посыл Вселенной? Да они же, блять, годами не общались! И самое наглядное подтверждение тому — оставленное без ответа «мама передавала тебе привет» от Арсения. Сейчас он с не то чтобы большим желанием пробегается по этому глазами и усмехается; тогда они с мамой поругались, потому что из-за незакрытого дела не удалось приехать на новогодние праздники, а получить хоть что-то от Антона хотелось сильно. А ведь до этого ни разу ему не врал — вообще. И пожалуйста, получите, как хотели, распишитесь. Даже без приложенных извинений за двухлетнюю задержку. 03:31 Шаст Ты прочитал. Откроешь входную? Подумал, что лучше написать сначала, а потом долбиться Весь сон разом проходит — а ведь ебучий случай, это первый выходной за три недели, — Арсений садится, кутаясь в одеяло, и недовольно всматривается в темноту прихожей, будто Антон успел стать призраком и проникнуть в квартиру заранее.03:31
Антон, ты пьян? Половина четвертого утра, какую входную?
03:32 Шаст Твою, Арс. Так получилось03:34
Рубаха в жопу засучилась
Арсений всем своим буквочным тоном показывает недовольство, которое действительно есть — нужно иметь хоть немного совести! — которое перебивается точно фантомным смешком из-за двери. Но всё-таки идёт в коридор, натягивает спадающие пижамные штаны, всё ещё не веря в реальности происходящего; вдруг от переутомления сознание выдает желаемое за действительное? Как-никак так долго спрашивать у общих друзей, как у него дела, — отдельный вид мазохизма. Возможно, никаких прав на это Арс не имел; слишком много друг другу сказали ненужного, нужного — недоговорили, наделали и того больше. Но и в этом случае он решил прикрыться правами, которые знал лучше всех — конституционными и гражданскими. А сейчас в нём теплеет такая жутко иррациональная надежда, мол, ну вдруг отмолчались, оттаяли, одумались. Ужас, переутомление нещадно даёт по голове; явно нужно выспаться. Даёт настолько, что и сейчас Арсений не думает о том, каково Антону сюда возвращаться и почему вообще вернулся. Конечно, Арса столько раз тыкали носом в его эгоизм, что он начал воспринимать это как свою неотъемлемую часть, напрочь забыв, что кто-то тоже считал его частью себя. Он трясет головой в попытке отогнать непрошенные самокопания и подрагивающими руками начинает отпирать замок — вдруг соседи не то подумают. «Тебя никогда не ебало, что о тебе подумают люди», — злобно подбрасывает подсознание. И правда ведь. Например, его совсем не волновало, что подумает хоть кто-то, когда запирал свой кабинет на ключ под низкий смех Шастуна.15.12.2019
У Арсения кружится голова от нехватки воздуха, украденного поцелуями, дрожат ноги от адреналина и чешется шея из-за проступающих следов. Он наверняка сошёл с ума, но новость о майорских погонах так сильно дала по мозгам, что руки сами написали Антону с просьбой приехать в отдел. Секунда — и тот уже здесь; целует, забирает ключи, сажает на стол, аккуратно отодвинув папки с заведенными делами (телами тоже). Тут же забывает про обиды на отмененные планы, перепалки на кухне и недопонимания. Арсений, глупо хихикая, кладет взмокшие ладони на Шастову грудь, клюёт в шею и снимает китель — не дай боже тому помяться хоть немного, сам себя не простит, — чтобы после обвить ногами талию. А Шастун светится так, будто сам на плечи надел звёзды полковника — хотя в полиции разбирается только по «Бригаде»; ему-то в своей танцевальной студии это не нужно, — целуя за ухом и постепенно расстегивая форменную рубашку. — Арсеньсергеич, вы в курсе, что мы скрестили шпаги? — Антон шумно дышит в самое ухо, посмеивается и прикусывает мочку. — Ну, прям стояками прижались. Арс глушит то ли смех, то ли жалобный стон в ткани его футболки, обязательно запомнив, что позже побубнит на отсутствие кофты сверху, ведь уже не май месяц, тянется к чужой ширинке и случайно роняет фикус в пластиковом горшке, пока неизящно сползает на пол. — Бля, Арс, бедный цветок, — Антон смеется, прикрывая рот ладонью, лишь бы не заржать на весь этаж, — дай подниму. У Арсения брови вверх ползут от недоумения, когда тот, придерживая уже наполовину снятые штаны, действительно возвращает на место видавший жизнь фикус — за три года отношений и полтора совместной жизни они никак не перестанут друг друга удивлять, — а затем и себя на стол. — Ты у нас теперь будешь Флорой? — фыркает куда-то в коленку, её же прикусывая. — Или Золушкой? — Одно твоё слово, пупсик, и я стану кем угодно, — тоном, каким действительно стоило бы озвучить то самое «бабуля, это я — Анастасия». — Хоть гномом. — Я в жизни не встречал человека, который бы цитировал мемы, пока мы трахаемся. — А мы и не трахаемся пока. Давай исправим. Антон подмигивает на последнем слове, ловко приспускает трусы по щиколотки и весьма однозначно кладет руку на Арсов затылок. Арсений понятливо улыбается, широко лижет свою ладонь, забыв о брезгливости, медленно ведет по вставшему члену, выцеловывает замысловатые узоры на внутренней стороне бедра — там, где ещё не сошли предыдущие синяки от зубов, — под одобрительный шёпот. Массируя мошонку свободной рукой, он плавно надрачивает у основания, берёт наполовину в рот — трёт уздечку языком, втягивает щёки, пока посасывает головку, и тихо постанывает. Антон закусывает костяшки и крепко сжимает тёмные волосы на затылке, жмурится, поскуливая. — Арс, Арс, смотри на меня, — бормочет себе в кулак, — посмотри. Арсений сам постанывает от прямой просьбы; хочется больше, громче, сильнее. Но выходит только как всегда — а точнее, через жопу. И совсем не в том смысле, в каком хотелось бы. Ключ проворачивается в скважине, и уже через секунду показывается голова старшего лейтенанта: с маленькими свинячьими глазками, кое-как лежащими волосами и приторной улыбочкой. Арсений еле успевает встать с колен, проклиная всё на свете — ну ведь только удалось себя отпустить хоть немного, сука, перестать прятать работу и семью друг от друга за стальными решётками. — Не знал, что вы, Арсений Сергеевич, у нас пропеллер, — мерзко хихикает лейтенант, даже не думая отвернуться. — Мне нужны документы по подписке Левицкого. — Мягков, хоть одно слово кому-то, и пропеллером станешь ты, на воинскую часть улетишь, — голос Арсения звучит твердо; сам удивляется, потому что от волнения сердце ухнуло знатно. — Быстро вышел. Я сам всё принесу. Не дав ответить, Арсений хлопает дверью перед носом и поворачивается к Антону, уже успевшему натянуть штаны — тот выглядит загруженным; ещё бы, не каждому хочется светить членом в отделе полиции. — Шаст, пожалуйста, прости, — бормочет себе под нос, подходит несмело. — Не стоило здесь начинать, извини. — Арсень, ну ты-то куда, — Антон вздыхает, но таки сгребает сгорбившегося Арсения в охапку и целует в растрепанную макушку. — Не ты же его позвал, угомонись. Я поеду тогда, ладно? Да и… курить охота. Арсений поджимает губы, кивая — оставаться в отделе ещё на несколько часов наедине с таким хочется не очень; только он не маленький и всё понимает. Должен понимать. Дверь закрывается тихо — будто бы оставляя за собой весь остальной мир; и Арс вздрагивает, принимаясь застегивать рубашку. Щёки горят от стыда, из-за чего он тупо прижимается лбом к холодному пластику окна. На улице кружатся снежинки, вдалеке лает собака, в проезжающих машинах люди куда-то спешат — домой к ужину; за подарками для близких; на свидания или встречи. Каждый на своём месте. А здесь, в душном следовательском кабинете, Арсений чувствует себя самым одиноким человеком на планете, куда вовсе попал по ошибке. В коридоре то и дело слышатся торопливые шаги, но змейка из Маленького Принца была как никогда права — с людьми тоже бывает одиноко. Арсения всё ещё не волнует, что о нём подумают, — но в тот вечер, придя домой, он оседает по стене прихожей их квартиры в лучших традициях дешёвых драм, стягивает с себя шапку и начинает тихо рыдать в оранжевую гондонку. И где же эта сраная профдеформация, когда она так сильно нужна? Туше. Нет, его не пугает, что лишняя пара людей узнает о его, прости господи, предпочтениях, в конце концов, не единственный в участке гей — его пугает то, что теперь наверняка весь отдел будет обсуждать Антона и зацикливаться на этой особенности. А если слухи зайдут дальше, то и видеть в первую очередь не профессионала, а парня какого-то мужика. Арсений косится на показавшуюся кудрявую макушку, но не слушает — только гневно качает головой, заведомо ощущая за это сильнейшее чувство вины: тот ведь пытается, готов снова принять и помочь. — Не трогай, Антон, уйди, пожалуйста, — бросает холодно, чувствуя потную ладонь на коленке. — Ты же так хотел, чтобы я тебе о работе что-то рассказывал, увидеть, как я живу большую часть суток? Так вот, смотри, радуйся! Классный план, схема просто охуенная! Оставь меня в покое сегодня, а? Научаствовался уже. Дальше он не помнит ничего, кроме, кажется, очень разочарованного смешка. Рука робко замирает на втором замке — Арсению такой диссонанс переживать странно; в эту квартиру, купленную родителями ещё, чтобы при переезде не кантоваться по общежитиям, он переехал сразу после расставания, будучи не в состоянии жить с постоянными напоминаниями от совести, что испортил всё сам, и за эти годы здесь был лишь Серёжа и родители. А сейчас — вот прямо сейчас, блин! — тут должен появиться призрак прошлого; всё его прошлое, делающее Арсения собой. Макет человека, назвавшего его своим ангелом (пускай в ублюдочной формулировке за трусы с крыльями на жопе), который позже сам эти крылья отобрал — падать было больно; да что уж там, Арса до сих пор мажет и тошнит от упоминания работы и его в одном предложении, что бывает на встречах с общими друзьями. Не зря ведь твердил, что эти сферы жизни смешивать нельзя. Интересно, насколько его Шаст успел стать другим — стал ли или такие солнечные люди меняться не способны; только разгораться пуще прежнего? Он не знает, но есть возможность; ведь не попробуешь — не попробуешь. Арсений вдыхает поглубже и открывает входную дверь, предусмотрительно делая шаг в сторону. Между ними не осталось обид, но точно сохранилась куча недопониманий, злящих вещей, невысказанных мыслей и едких напоминаний — и Арсений почти полностью вырисовывает в голове картину, где пьяный Шастун вваливается в квартиру, называет его чмошником и слабо толкает в плечо. Но потом он, коротко выдохнув, открывает глаза, и ничего такого не происходит. Перед ним стоит Антон, теребящий молнию нового пуховика и кусающий губы — интересно, долго он простоял? Уж лучше бы неловко стало из-за растрепанного вида, больших синяков под глазами или мятой футболки — да только кто ж поверит, что они друг друга не видели в мятой одежде, в парадной форме, обнаженными до гроша, смеющимися до спазмов и утирающими слезы, и вместо этого Арсения затапливает неловкость просто потому, что он без понятия, о чём вообще говорить; просто стоит истуканом да кивком приглашает войти. — Ну, как ты? — судя по всему, Антону не легче, но он поступает как и всегда; выбирает самый простой вариант, шмыгнув носом. — Холодно на улице. Вот так просто. Просто «как ты?», будто бы не было затишья длиною в года. Арсений сглатывает, вешает его куртку на крючок, осмеливаясь поднять глаза — на него смотрят всё те же зелёные; всё так же собирают морщинки из-за улыбки, всё так же согревают чем-то особенным на дне радужки. Арсу показалось или там действительно спряталось незамысловатое «скучал»? Антон проходит в подобие зала, бегло оглядывает студию и переминается с ноги на ногу — виной тому вряд ли ноябрьский холод. У него на голове ворох детских воспоминаний, а в неловкой улыбке — все праздники мира, требующие подобающего торжества, чтобы хоть как-то передать масштаб и важность этого момента. Вот знаете, бывают люди, которые кажутся уникальными не в силу внешних особенностей, талантов или способностей, знаний, а просто потому, что они есть такие, как прямо сейчас. Подобных людей удается встретить раза три, ну, может, четыре за всю жизнь — и нужно быть достаточно умным человеком, чтобы сохранить их в своей. Арсений уверен, что Антон как раз из таких — но никаких трёх раз тут не будет; он точно единственный. С ярчайшей улыбкой, которая поглощает собой всю пустоту мира, а после сосредотачивает свой свет исключительно на тебе, позволяя чувствовать себя особенным. За все годы своей службы Арсению довелось видеть разные виды кошмаров: от изуродованных трупов, пропавших тел и органов до взглядов людей, выходящих из-под суда с долгими сроками, которые знали, что они не виновны. Это не раз снилось и мерещилось, но он упорно продолжал верить в существование добра — за эту веру мир наградил его Шастуном. — Я тут только раз был, когда кровать затаскивали, — брякает невпопад, чтобы только пустоту хоть чем-то заткнуть. — Классно. Ты неплохо обжился, Арс. — Я старался. Только коридор мне не нравится, — он забавно морщит нос, обводя рукой пространство за Шастовой спиной. — Ну, он на наш очень похож, а я после того вечера… Арсений осекается — идиотом назвать здесь некого, и оба прекрасно понимают, что вечер-который-нельзя-называть в памяти запечатался свежо.18.11.2020
— Еб твою мать, блять, тебе эти ебучие бумажки, жмурики и менты важнее всего! — Антон крепко сжимает пальцы на чужом плече, не давая отойти, и больше не парится, услышат ли их соседи. — Ты мне ответь, Арсен, что в итоге-то важнее — звезду приколоть новую или найти, для кого таковым станешь? Мне не можешь, так себе признайся, что ты только ради этого и расшибешься к хуям. Арсений часто моргает и опускает глаза, руки убрать не просит. Сегодня он обещал приехать к восьми вечера, чтобы поужинать вдвоём, как раньше — без спешки, разговоров об отчётах и делах, перепалок; только виски-кола, пицца, диснеевские мультфильмы, поцелуи и секс. Что из этого получилось? Ничего. На часах половина первого, а Арсений еле успел переодеться. Он действительно понимает Антона, но неужели и его понять не могут? Нарабатывает ведь отчасти для обоих. Да правда, чего это всю вину так умело перекидывают на него? Всё в этой жизни — встречно. — Ты никогда не поймешь этого всего, Антон, никогда. Я сутками сижу в отделе, мне постоянно отовсюду на мозги капают, чтобы, блять, просто на плаву удержаться, а ты меня ещё и обвиняешь! — голос срывается на высокие истеричные ноты, и руку он всё-таки скидывает. — А ты бы хоть попытался. — Думаешь, мне заебись? А мне нихуя не так, Арсений, представляешь? — Антон горько усмехается и хлопает дверцей холодильника, доставая новую бутылку ирландца. — Пока Димка рассказывает о крутых выходных, я сижу дома и жду тебя, чтобы хотя бы поговорить, а в итоге ночью выслушиваю про очередное, сука, дело, которое мне не всралось! Почему ты боишься упустить что-то там и вообще не замечаешь, как упускаешь вообще всё здесь? А я знаю. Потому что эта ублюдская служба тебе правда важнее. Потому что тебе любовь моя не уебалась ни во что. И где-то очень глубоко Арсений понимает, хотя и не хочет признавать даже себе, что Антон прав — ему страшно отдаваться чему-то, кроме работы, попросту из-за невозможности знать о чужих чувствах наверняка, пока в очередном отчете всё прописано чёрным по белому в малейших деталях с гарантиями, нужными поправками, правами. И пускай Шастун правда никогда не давал поводов в своей искренности сомневаться, Арсений боялся, прячась за ксивой с полицейской формой. Смерти не боялся, а посмотреть в лицо любви — ещё как; вот и влез в броню из гордости. А Антон ещё с капитанства просил только одного — под пули не бежать, если стрелять начнут, не жить одним героизмом. Вслух большего ему было не надо, но разве это мешало детской ревности и непринятию того факта, что ему человека приходится делить буквально с обычным званием? Сорванные планы на вечер превращались в недосказанность, она переходила в раздражение, а оно тем временем снежным комом катилось в мелочные попытки изменить такое положение дел — ссоры, просьбы остаться, неосознанные ограничения; и Арсению тесно стало. Не выдержали, недоглядели, не уступили друг другу — взаимные обвинения выйти из замкнутого круга никак не помогли, а по-другому они попросту разучились. Никто и не заметил, как флирт на спонтанных свиданиях, ежедневные поцелуи по утрам, регулярный секс, откровенные разговоры превратились в рутинное «хорошего дня-спасибо-тебе-тоже». И как когда-то самый дорогой человек стал не причиной возвращаться домой как можно скорее, а привычкой. Именно так Арсений начал оправдывать свою трусость — привычка вырабатывается за какое-то время, позволяя быть уверенным, что какая-то часть в жизни останется неизменной. Следовательно, у него была гарантия тому, что в маленькой служебной двушке на Лубянке всегда примут теплыми объятиями, позволив оказаться дома, — да только сказка, нарисованная самой яркой акварелью из самой большой палитры, тоже имеет свойство заканчиваться; краски выцветают, линии стираются, а вода бумагу портит, какой бы прочной и дорогой та ни была. Арсения отрезвляет хлопок уже общей двери с лестничной клетки. Антона не останавливает уже ничего. Он прогревает машину, подключает музыку по блютузу, прикрывая глаза под техно-мотивы — вместо них в ушах липковатой корочкой застыли Арсовы обвинения; ему бы в прокуроры такими темпами переводиться. Колеса буксуют по снегу, и полупустая бутылка падает с пассажирского на коврик, глухо стукаясь горлышком. Антон злится на Арса, на его идиотскую службу, на себя, на весь мир, на слезинку, противно высохшую на коже, и светофоры, горящие красным. Антон устал — и в целом, и чувствовать себя капризным щенком, требующим внимания. Подумать только, майор-следователь Попов раскрывает такие заковыристые дела, а собственные глаза из жопы, чтобы увидеть, во что превращаются их отношения, достать не может. За шумящими битами, мыслями и мелькающими перед глазами фонарями сфокусироваться на синих мигалках и сигнале клаксона позади получается не сразу. Доигрался — или как там было в меме про «мы расстаёмся, ты только не гоняй»? Антон не сопротивляется, когда его всё-таки останавливают, смотрят документы и просят пересесть в патрульный автомобиль, только неоднозначно хмыкает, косясь на брошенное Тахо посреди парковки; малышку оставлять жалко. — Чего ж вы таким пьяным водите, гражданин Шастун? — полицейский кидает быстрый взгляд через зеркало. — Ещё и под двести километров гоняете в центре города. Сейчас бы найти место каким-нибудь оправданиям, заверить, мол, да я бы даже не притронулся к рулю, но смысла он в этом не видит. — Товарищи пепсы, я худшего из людей люблю, — за обращение Шастун получает подзатыльник от сидящего рядом, но молчит; знает, что заслужил. — Самого худшего вообще в мире. — Что ж она такого тебе сделала? Антон уже открывает рот, чтобы исправить местоимения, но вспоминает, что Арсению с этими людьми ещё в одном отделе работать — а с его стороны это будет чересчур по-свински. Тошнить всё-таки начинает, и он прикладывается лбом к окну. — Блевать будешь? Остановить? — с переднего ряда на него кидают недоверчивый взгляд. — Главное, тут не начинай. — Везите уже куда надо. Не блюю я. В отделе Антон рисует члены на бетонной стене ключом от квартиры, жуя губы, пока не появляется чересчур — для человека, которого попросили приехать откуда-то там, — бодрый Матвиенко. Он с нескрываемой досадой оглядывает сгорбившуюся фигуру и вдруг начинает смеяться. — Ебать ты на чебурашку похож. Или на ту обезьяну красножопую. Я в курсе, че случилось, и хочу сказать, что вы оба конченые. Не кисни, порешаем щас, — Серёжа поджимает губы, прикладывая телефон к уху и отворачиваясь. — Сеньк, тут Антоху повязали наши, сидит в ившке. Приедешь, чтоб не оформляли? По-братски прошу, меня и так уже дернули. На том конце что-то согласно шуршит, и Антону очень хочется провалиться сквозь землю. Когда на лестнице слышатся шаги, он даже радуется накатившей тошноте — появляется повод не смотреть на Арсения. Антону стыдно — не за себя, а перед Арсом; только сейчас осознаёт, что выкинул такое представление просто для того, чтобы позлить, выказать свой идиотский протест этой удушающей форме. Насмотрелся, кого она из людей искренних делает. Арсений, хоть и не признает этого сейчас, вздыхает с облегчением, бегло осматривает покрасневшее лицо и корчит не самую приятную — уж явно не сулящую вообще ничего в принципе — рожицу, но к ИВС подходит; Шастун тут же вскакивает, струнится, глаза кошачьи строит, сразу трезвея. — Антон, ты же понимаешь, что это слишком? Я перегоню машину, но большего не жди. Вещи соберу сам, — морщится, будто словами сам себя протыкает насквозь, зато лицо держит; тон настолько холодный, что ледники завидуют. Арсений выпрямляется и прикрикивает уже участковому. — Выпусти его, пожалуйста, он больше так не будет. И до дома подкинь! — Я бы и не стал тебя терпеть больше, — выплевывает вслед; Арсений тормозит на секунду. — Пошёл ты нахуй, Арс. И всё равно Антон залипает на уходящую Арсову фигуру в форме, чуть ли не впервые — вопреки всей ненависти и отвращению к ней — задумываясь о том, как ему идёт. Красивый. И это совсем не помогает дойти до смысла услышанных слов. Столкнется с ним Шастун только через пару часов, оказавшись на пороге резко опустевшей квартиры. Терять землю из-под ног всё же приятнее от алкоголя. Вздрогнув от сопения над ухом, Арсений оборачивается к Антону и потеряно рассматривает его лицо — совсем близко, как будто он снова рядом. Та же родинка, хранящая в себе тысячи нежных поцелуев, так же обкусанные губы, впитывающие в себя бесконечность чувств, и такая же уставшая щетина. — Давай помогу, — Антон кивает на открытый чайник в Арсовых руках и, не дожидаясь ответа, набирает его сам. Неосознанно проводит пальцами по талии — руки помнят, как раньше с этого жеста начинался каждый день, — и горбится, чтобы включить на нужный градус. — Арс? Ты так и не ответил. Точно нормально, что я вообще здесь? Просто сон приснился хуевый, и решил, что пора бы… — Всё хорошо, Антох, не суетись. Сейчас тем более, — Арсений достает две кружки, стараясь не обращать внимания на это дополнение. — Не знаю, Шаст, я… нормально? Наверное, нормально. Работаю, учусь не прогибаться в сюжетных поворотах на репетициях, живу как-то. Только до сих пор непривычно конкретно сюда возвращаться, если честно. Шастун задумчиво кивает, упирается бедрами в столешницу, смотрит в темноту спальни — и так правильно сюда вписывается, что хоть сейчас бери да проси остаться на ночь. Что уж там — навсегда. — Типа потому что в одного? У меня такая же хуйня, — губы дергаются в неконтролируемой улыбке. — Я сначала просто никого не хотел приводить, а потом и некого стало. Кроме друзей, я имею в виду. Теперь наступает очередь Арсения кивать болванчиком и пялиться в одну точку. — Арс, а сейчас ты один? — раздается минут через пять мягкой тишины, когда они садятся за маленькую барную стойку. — Только не юли со своими этими приколами. На карикатурный взмах руки Арсений прыскает, но быстро серьёзнеет. — А что от этого зависит сейчас? — Русло нашего разговора, — и звучит Антон так весомо и по-взрослому, что вся язвительность куда-то ускользает. Когда успел таким стать? — О как, — затихает, утыкаясь носом в кружку. — Ну раз так… конечно один, Шаст. Кому я нужен со своими бумажками, жмуриками и ментами? Да и мне не нужно. — Но тебе нужен был я. Значит, проблема уже не в этом, — Арсений удивленно заламывает бровь; забыл совсем, что Антон нет-нет да умеет идти напролом, пока не услышит, чего хочет. — Я ведь прав? — Ты решил стать моим психотерапевтом? Конечно не в этом. Она в том, что я не хочу заново строить что-либо с кем-либо. Это долго, стремно и вообще. — А если не заново, а снова? — К чему ты ведешь, Антон? Или это просто акт давления на совесть? Тогда учитывай то, что я скучаю по нам, и этого уже хватает с головой. — Я тоже скучаю, Арс. И сейчас бы включить режим драма-квин, сказать, что они друг друга уже не знают — да у кого ж рука поднимется так пиздеть открыто? Если всё это время Арсений таким счастливым снаружи был, цвёл и пах, вещал о радостях одинокой жизни, но счастья внутри так и не нашёл. И теперь его это «скучаю», которое так легко слетает вслух, несмотря на все предубеждения, приколачивает к высокому стулу намертво своим весом. Наверное, в другой вселенной, где-то с драконом и башней для прекрасной принцессы, их долго и счастливо уже бы случилось давным-давно. — Я правда в душе не ебу, как и зачем ты оказался в этой квартире к трём ночи, — Арс вскакивает за сахаром, когда видит, как Антон морщится, отпив чай, и тихо добавляет, явно пользуясь тем, что стоит спиной, и порозовевших щёк не видно: — Но эта случайность мне очень нужна была. — А я твой-твой случайный, получается? Так Лобода пела? — Антон хихикает под еле слышное цоканье; значит, попадает прямо в цель. — Можно тебя обнять? Не хватало этого пиздец. Арсений его игнорирует; просто подходит снова, за руку тянет — хотелось бы на колени, но этот стул не выдержит их, да и он приличный человек, между прочим, — и перекладывает вечно мокрые ладони себе на талию, прижимаясь к груди. Впервые за два года в этой квартире он дома. Сжимает во вспотевших ладошках толстовку на его спине, привстаёт на носочки, чтобы уткнуться носом в тёплую шею, дышит глубоко, до боли в груди, лишь бы знакомым запахом пропитаться — приходится зажмуриться, когда руки сжимают так крепко, как только Антон может; разревётся ведь по-другому. В этот момент словно пробивает полночь, возвращая на место кареты тыкву, но эта тыква кажется самым правильным местом в мире — словно разом меняются цели и становятся другими мечты; неосязаемые три большие звезды превращаются в очень даже осязаемые касания, занимающие собой всё прямо сейчас. Вслух о таком говорить боится — мало ли что, если это просто куча непонятых эмоций под влиянием момента, и потом он пожалеет об этой надежде? Арсений прокручивает в голове все три года их совместной жизни, покачиваясь в объятиях, и пытается прийти к адекватному знаменателю; да хотя бы понять, в какой момент пришёл к тому, чтоб допустить веру в то, что служба имеет место выше Шаста. Если тогда, в участке, глядя на бухого в хлам Антона, Арсений думал, что проблема заключается в Шастовом упрямстве, с которым он так отчаянно пытался оторвать Арса от золотой карьерной лестницы, сейчас хочется разве что дать себе из прошлого смачного леща — можно лещом. Тогда любые прикосновения казались раздражающими до кошмариков, а слова поддержки в пике злости только сильнее распаляли, а сейчас Арсений понимает — просто разбаловал себя уверенностью, что ничего не сможет измениться и так будет всегда, не ценил те приторные взгляды, о которых с явной завистью заявляли подружки. — Кофта уродская такая у тебя эта, конечно, — Арсений невнятно хлюпает в услужливо подставленное плечо, незаметно прикасаясь к нему губами. Так надо. — Ты в похожей был, кстати, когда мы в первый раз встретились, помнишь? Шастун посмеивается, кивает и опять прижимает крепче, поглаживает вдоль позвонков и утыкается носом в макушку. Даже если бы захотел больше всего на свете, нашёл лампу Джина, заплатил все деньги мира, достал золотую рыбку, сдунул каждую ресничку, нажелал под проезжающим поездом, встал между всеми тезками, заработал амнезию и нашёл ту штуку из «Люди в чёрном» — не забыл бы никогда.06.07.2017
Арсений неосознанно приосанивается, пропуская след-нача впёред, и с гордостью смотрит на своё отражение в тонированном окне чьего-то Мерседеса. Мало того что сегодня его прикрепили к импровизированной доске почёта прямо в холле участка, ему поручили давать указания новоприбывшим стажерам — под руководством, конечно, но это нюансы! — на выезде по делу хищения и хранения нелегальной информации. Так что капитан Арсений Попов впервые чувствует ответственность перед службой не в давящем ключе (гаечном), частенько бьющим по сгорбившимся плечам отсутствием времени и зацепок, а в самом приятном — он наконец-то приносит пользу. Проходящий мимо молодой человек, заметив полицейский отряд, разворачивается на сто восемьдесят градусов и ускоряет шаг — безуспешно. Павел, несмотря на возраст, перешедший черту среднего, юрко добегает и хватает за капюшон. — Вот, зелёные товарищи, прошу смотреть и запоминать, какими гражданами быть не нужно, — начальник следствия делает шаг назад, кивая старшему оперуполномоченному, и поворачивается к Арсению во главе скромного ряда. — Попов, разберись с уважаемым, будь добр. — Будет сделано, Павел Юрьевич, — кое-как подавив улыбку, выговаривает со всей своей четкостью дикции. — Только вы табельное придержите. Арсений вздергивает подбородок и подходит к парню, гневно сдувающему забавные кудри со лба. — И чего мы от представителей власти бегаем, красавчик? — шутливо подмигивает, хотя очень даже серьезно удивляется красоте глаз напротив; зелёные, прозрачные будто. Не яркие, как в мультиках — больше похожие на витражное стекло. — Расскажешь так или ты любитель допросов с пристрастием? — Вас в академии МВД мужиков клеить учат или ты любитель самому учиться? — кучерявый усмехается, но расправляет плечи и наклоняет голову ближе к уху. Доверительно так, с заминками неловкими. — Я танцы люблю. Ну, сам не танцую, там колено, но… не суть, короче. И мне знакомый помог арендовать студию. В поле такую, знаешь, стремную. Я и подумал, что кинул меня. — Тебя как зовут, танцор? — строит гримасу собаки-подозреваки, хотя жестами себе же противоречит — то и дело лицо склеивает назад, чтоб не разулыбаться. — Антон. — Значит так, Антон. Ты обещаешь мне больше не влезать в сомнительные договоры без юристов и не бегать от людей в форме, а взамен я тебя отпускаю, — Арсений косится на сослуживцев, чтобы убедиться, что он никому не сдался здесь, и позволяет всё-таки улыбнуться в этот раз без язвительной хитринки, а искренне. — И номер свой даю автографом. — Пиши хоть на груди, кисунь. Но лучше мой возьми, — подмигивает несерьёзно, но даже так (и в ужасной красной кофте) выглядит сексуально. — А я потом тебя — выгодный обмен. И, конечно же, растаявший от такого напора, Арсений записывает — что уж там, первым делом, вернувшись домой, он садится на бортик ванной и строчит сообщение с дурацким смайликом. Улыбается экрану, влетает сразу с флирта из разряда «я не преступник, но наручники бы надеть на себя позволил» и хихикает, получив ответ — Антон тут же славливает волну. Вечером того же дня они оказываются в любимом Арсовом кафе; находят себя в комплиментах друг другу, подколах и, как выясняется, куче тем, в которых разбираются оба. Они друг другу понравились сразу. И, будучи провожаемым Антоном до подъезда (тот присвистнул со словами, как же хорошо живут нынче полицейские), Арсений проклинает себя за отсутствие силы воли для минуты без взглядов на скачущие кудряшки и ямочки на щеках. Шастун не был похож на ощущение летнего романа, бабочек от первой влюбленности или удобного коллегу по недотраху — это всё уже было, проходили, а вот подобное испытывать до того лета не доводилось. Они сразу так словились, сцепившись трамвайчиками комплексов, что захотелось поверить в соулмейтов и весь пиздеж про чудотворное сплетение душ, каким бы сопливым бредом это не звучало. Ну в самом деле! Ни один человек ещё так быстро не понимал шутку про королеву Викторию, не смеялся так громко над самыми абсурдными каламбурами, не считывал настроение в банальных жестах и не смешил сам — просто собой в частности. Тогда под атмосферой летнего вечера, красивого свечения уличных фонарей, доносящейся откуда-то там игры уличных музыкантов — ну и парой коктейлей — Антон сначала воровато оглянулся, несмело цепляя чужие пальцы, а затем вовсе остановился посреди узкого двора. — Не хочу тумача какого-то, да и вообще не хочу, чтобы наше первое свидание выглядело как-то не так, — на слове «свидание» он заминается, очаровательно краснея. — Поэтому давай вот так. Арсений, можно я поцелую тебя в щёку, обниму и прилично полапаю за жопу? — О господи, Антон, — Арсений уже совсем не стесняется смеяться перед ним, чем активно пользуется. — Ты просто мастер тактичности. Нужно, Шаст. Шастун отмахивается от подкола и осторожно обнимает, склонившись в три погибели; бережно, почти невесомо, будто Арс хрустальный, но смелеет быстро — и действительно опускает ладонь на ягодицу с хулиганским смешком, но так же убирает. Очень даже прилично. И, вот так по-школьному обнимая Арсения, Антон думал — «он просто милый» — и даже не задумывался, что спустя некоторое время распознает в человеке галактики и мириады звёзд. — Тогда я напишу перед сном, как закончу разбираться со студийными бумажками? Или моя ужасная кофта перекрыла собой остальное? — Можешь даже голубя почтового отправить. Видишь, насколько не перекрыла? Но кофта реально отвратительная, верни её деду, у которого украл. Тихий смех выводит из наплывших воспоминаний, и Арсений вскидывает на Антона поплывший взгляд — тот чешет нос мизинцем, фырчит ёжиком, отвечая тем же. Вопросов в голове так много и одновременно так мало, что Арсению попросту нечего сказать. На самый главный он должен ответить себе сам. «Почему я люблю тебя настолько сильно, что после пары лет чувствую себя как в первый раз?» — «Потому что я люблю тебя. Без причин и, к сожалению, без последствий». И в этот самый момент Арс задаётся целью обязательно сказать об этом вслух — если останется такая возможность и ему позволят вторгнуться вот так. Само по себе «люблю» звучало катастрофически мало в стенах их квартиры или диалога; не считали нужным напоминать о том, что и без того видно. Видимо, плотину прорвало — и хочется в признаниях разложиться на атомы, чтобы не дай Бог не усомниться. Хочется писать под окнами красками из баллонов, чтобы всей-всей улице было видно немного кривое «Антон, люблю!», открыть планету, назвав его инициалами, написать роман об этих улыбках, сочинить музыку или песню с нотками его смеха или, по крайней мере, родиться новым Пушкиным. Но о том, что Антону это напрочь не сдалось, Арс узнает позже — он ведь любит его без всяких там «если» и «бы». — Шаст, а если тебе этого не хватало и ты, ну, скучал… — Арсений тихонько прокашливается, отлипая от Шастуна и присаживаясь обратно на стул. — Почему мы раньше не заговорили? Браво, Попов, просто браво — капитан Очевидность. Он поджимает губы в жесте «ничего не поменялось, и я всё ещё могу ляпнуть херню», но всё равно смотрит выжидающе, мол, ты знал, на что шёл, поднимаясь на седьмой этаж. Только за семь часов счастья благодарить будет позже. — Не знаю. Сначала я бесился на тебя, потом боялся влезть снова в какое-то говно, потому что во второй раз никогда бы послать не смог, ждал какого-то момента, что ли, — жмёт плечами, да и всё. А Арсений завидует тому, как легко ему удаётся переступить через свои границы, забыть о гордости и прямо рассказать как оно есть. — Знаешь, как в сериалах, чтоб случайно оказаться в одном месте в одно время. Но я хотел, Арс. Даже хештеги твои ебучие читал в Инсте. Становится тепло. Очень, особенно если учитывать остатки Арсовых сомнений в том, что пришёл Антон не за тем, чтобы дать ему по морде — а здесь вот оно как. Арсений жалобно дергает бровями, проводя хронологию этих двух лет — там и поздравления с днём полицейского, правда не в личных, а в инстаграмных историях, и откуда-то взявшиеся цветы на посте охраны (Арс честно был уверен, что это от новоприбывшего лейтенанта с симпатичной задницей). Антон ждал. Не удобного момента и времени, нет, совсем не этого — он ждал Арсения, чтобы он наконец самостоятельно пришёл к собственным приоритетам, чтобы расставил их по невообразимо кривым полочкам в голове. Дождался, получается. — Прости, — даётся чуть сложнее, чем Арсений рассчитывал, но главное же результат. — За всё вообще. Сегодня что, среда? Вот будет у нас прощёная среда. Раз есть день ссаного спорта, значит, и она имеет место. — О боже, ты настолько полюбил свою тупую пьяную шутку, которую спизданул на балконе, жуя одеяло, что сделал из неё праздник? — Антон опять смеётся. Арсений опять ловит себя на том, что отчаянно тает; Шаст запомнил даже обстоятельства зарождения каламбура, хотя сам был пьян не меньше. — Арсень, ты удивительный человек, я говорил? — М, да, упоминал что-то подобное вроде. И сам ты тупой! Это гениальная игра звуков, она заслуживает всех стендапов мира, — тянется, чтобы дернуть за косичку — таковой пока нет, поэтому получается только за выпавшую кудряшку. И так легко обоим. Дышится легче, а на плечи ничего не давит совсем — как будто не спали предыдущую ночь в неудобной позе и как будто не пропадали; вот же те самые ночи, с которых всё начиналось. Предрассветное небо, позднее — или уже раннее? — время, беспорядок на кухне совсем перестают смущать, а настороженность исчезает с концами. Наверное, так быть не должно совсем; может, неправильно это — делать вид, что чистый лист вам предоставится сам по себе, и делать для его получения ничего не нужно. Только Арсений так устал — нет, заебался — от канонов, уставов, правильных решений, что желания выискивать правильные варианты помимо своего нет никакого. Есть только бесконечное чувство невероятности происходящего — им словно по четырнадцать лет, а впереди только летнее поле, пропитанное полынной горечью, зверобоем и лавандой, липнущий к щекам тёплый воздух, гранатовое вино, нагло сныканное из родительского стеллажа, и взгляды, выражающие вселенскую веру в совместное «завтра». Правда в свои четырнадцать Арсений начинал дрочить на гей-порно, закрываясь дома на все замки, чтобы ни в коем случае не попасться возвращению домой отца, а Антон курил за школьной теплицей, но это тоже исключительно нюансы жизни. — Ты сейчас похож на себя из семнадцатого, — Антон точно слышит его мысли на духовном уровне. — Светишь прям как тогда. А то в последнее время перед расставанием ты всегда никакущим был. Я, кстати, думал, что из-за меня это. Сейчас уже нет, а вот тогда стремно было. Стойкое ощущение необходимости найти себе оправдание накрывает на несколько секунд, но Арсений себя одергивает. Да, ему жутко стыдно за то, что служба временно отбила эмпатию напрочь и что после всю тоску он сублимировал в работу, не оставляя себя ни на что другое, лишь бы не чувствовать лишний раз, как того не мог сделать Антон, но они вроде как начинают с чистого листа — иначе он так и не нашел ни одной адекватной причины, по которой можно прийти к бывшему ночью, причем трезвым, — а значит, эмоции тоже нужны новые. Чистые, честные и откровенные. Те, которые они будут испытывать исключительно друг к другу, и нигде больше. — Тогда мне просто очень сильно по башке осознание ебануло, что, ну, я реально мент, как с нтвшных картинок, — Арсений притупляет взгляд и переводит его на рисунок толстовки. Идиотски подмигивающий заяц под лютыми спидами не вызывает ничего, кроме желания закатить глаза. А когда присутствует желание, его сложно побороть. — Слишком сильно. Но картинки те с реальностью не сошлись ни разу. — А помнишь, как мы в клуб на свидание пошли? — Антон с подкупающей чуткостью считывает его настроение, спеша сменить тему. — «Улей», по-моему. — У меня травма от того дня, честное слово.20.04.2018
Прямо на барной стойке, заляпанной липкими коктейлями и следами обуви, разворачивается шоу — бармен жонглирует бутылками, шейкером, шотами, одновременно успевая флиртовать с девушкой, танцующей рядом. И вкупе с переливающимися декорациями, неоновым светом прожекторов, отточенными движениями всё это смотрится действительно завораживающе — да вот Антон, кажется, даже не оборачивается в их сторону; только во все глаза смотрит на восторженного Арсения, который изредка выкрикивает что-то и хлопает. Красивым он считает Арса абсолютно всегда; сонного, приболевшего, переутомленного, возбужденного, расправляющего на себе форму. Но такой — с горящими глазами, приоткрытым ртом и точно наэлектризованный — красивее всех. Ну и кто Шастун такой, чтобы упустить возможность впечатать это в подсознание по атому? — Ну что ты пялишься, пропустишь же самое интересное! — Арсений улыбается до ямочек, хватая его за руку. — Чего ты во мне не видел? Антон улыбается ещё пару секунд, продолжая неотрывно наблюдать за всей палитрой эмоций в лице напротив, и ответ находит его сам — на весь клуб начинает играть знакомый каждому мотив, а сзади уже скандируют весёлое «хей!». Шастун начинает пьяно смеяться и кивать — всё, что надо, он уже поймал; вот, ластится к руке и лезет обниматься. Проблемы с принятием себя, кризис ориентации и воронежские устои из прошлого его не беспокоят давно, но до фаната публичного проявления чувств — как до Марса на лодке. Арсений всегда понимающе делал шаг назад, замечая в глазах беспокойство, и ни на что не претендовал в принципе, но было заметно, с какими эмоциями он смотрит на парочек вокруг. Антон притягивает Арсения к себе за талию совсем близко, чтобы того меньше толкали пляшущие люди, и кричит в ухо: — Арс, давай под «Районы-кварталы» сосаться? — он сейчас настолько счастливый и пьяный, что откровенно насрать. — Припев через две строчки. Поначалу Арсений косится недоверчиво, как будто пытается встроенным алкотестером убедиться, не бредит ли он, однако это быстро отходит на второй план — Арс хитро улыбается, пропевает «твоё имя на руке» в самые губы, а после прижимается к ним своими. Просто перебирает то верхнюю, то нижнюю, гладит языком, пока Антон не перехватывает всю инициативу, проникая в рот и недвусмысленно сжимая ягодицы. Вокруг все свистят, подпевают, кричат и поддаются безудержному веселью. Это всё там, в скучном, обычном мире. А здесь — сбившееся Шастово дыхание слышно сквозь басы, руки чувствуются очень ярко, будто на голую кожу, и чувства передаются через жадные поцелуи. Если вокруг жизнь бьёт ключом, то в этом крошечном мирке — танцует, как фонтаны Белладжио. — Э, педики, вы охуели? — кричит светловолосый бармен, наглым образом перебивая последние слова песни. Арсений отрывается первым, хлопая глазами; надо же, и не заметил, как они упёрлись в стойку. — Пошли нахуй отсюда! Разворачивается немая трагикомедия: Антон охеревает от такой наглости — казалось бы, двадцать первый век, вытащите толерантность из жопы! — молча, а вот Арсений с раскрасневшимися от злости щеками молчать не собирается; он в Омске не стеснялся обтягивающие джинсы носить, будучи обычным студентом, а теперь тем более уверен в своих правах. Музыка сменяется на какое-то агрессивное техно, и это кажется ироничным. Арсений подходит так, что перегибается через барную, и притягивает блондина за грудки. — Слышь ты, говнозавр! Ты как с ментом разговариваешь, чмошник? — им движет гремучая смесь отваги, слабоумия, двух шотов текилы и трёх мохито, но давать по тормозам поздно. — Давно хлебальник с полом не встречался? — Из тебя мусор как из этого, — парень с запалом тычет пальцем в Антона, — лысый хер, че ты меня наебать пытаешься? Тут уже перебор — больше; это тумач и просто конечная. Арсений дергает его за футболку ещё сильнее, вынуждая подхватить запал и перелезть на свою сторону, толкает под невнятные попытки Шастуна остановить неминуемое. Бармен продолжает что-то кричать, сыпать оскорблениями, собирать вокруг толпу зевак — очевидно провоцирует, и Антон начинает переживать, потому что прекрасно знает, как сильно Арсений на такие идиотские провокации ведётся. Действительно ведь, дурачина, ведётся: секунда — и как в замедленной съёмке арсеньевский кулак заезжает по скуле гомофобного козла (как его успел окрестить Шастун), тот падает, упрямо поднимается и ударяет Арсения так, что у него тут же начинает идти кровь из носа. Больше в стороне стоять не получается — пацифизм испаряется мгновенно, — Антон толкает бармена в толпу и быстро тащит Арса за руку до туалета. Он усаживает Арсения на край раковины, включает соседнюю, мочит пару скрученных полотенец и принимается мягко оттирать кровь, залившую подбородок, поглаживая по плечу. Арсений от такой заботы сразу плавится, веселеет — это того, конечно, не стоит, но Шастун всё равно улыбается. — Кстати, почему, интересно, наши обижаются на «мусоров»? Это ведь аб… арби… аббре… — Арс смешно морщит почти чистый нос и икает. — Ну Московский уголовный сыск же! — Так ты ж ему сам в ебало за «мусора» дал? — смеётся, утыкается лбом в Арсов. — Разве нет? — Ну это же другое, он меня просто заебал уже, нетолерантное чмо, — звучит почти серьёзно и почти трезво. — На мусора я никогда не обижался, это как-то нецелесообразно. Антон снова начинает смеяться и целует Арсения — в этот раз бережно, аккуратно, показывая все переживания, тягуче-медленно. Арсений Попов для него — самый удивительный человек на планете, если не больше. Ну кто ещё сможет в один день читать нудные лекции о том, как плохо махать ксивой при каждом удобном (и не) случае, а в другой лезть драться, потому что не поверили в её существование? Наверное, если бы они познакомились в других обстоятельствах, Антону бы показалось, что у них нет никаких перспектив; он был бы уверен, что Арсений просто противный мент, готовый закрыть глаза на всё за взятку, просто из-за своих представлений о мире. Но Арсений его познакомил с совсем другой стороной всего этого, показал, какими бывают работники государственных органов — не прогнившими насквозь, а умеющими любить и желающими докапываться до правды не из-за обостренного чувства справедливости. Арсений ему показал, что честность не зависит от среды обитания, а искренность не вытравишь ложными показаниями в комнате допроса. Отчасти, возможно, именно благодаря Арсению Антон любит так, как умеет с того года. Потому что Арсений Попов — самый удивительный человек на планете. — Арс, ты самый лучший, — вторит самому себе, целуя за ухом. — Самый волшебный у меня. — Насколько будет кошмарно, если мы потрахаемся прямо здесь, в какой-то из кабинок? — всё так же пьяно хихикает и крепче прижимает к себе за шею. — Ну, так, в теории. — Что-то мне подсказывает, что нам опять дадут по ебалу, причём уже не так дружелюбно, как тот еблан, — Антон вздыхает, но всё-таки отстраняется, чтобы достать телефон. — Щас такси вызову, приедем домой и потрахаемся, как тебе план? — Вызывай давай быстрее! Видимо, Арсений снова выпал из настоящего — до него доносится несмелое «Арс», и приходится вынырнуть из того дня в этот, сегодняшний. Он вскидывает голову, вопросительно поднимая брови. — Говорю, о чём задумался? — Антон протягивает руку, чтобы сжать Арсовы холодные пальцы в своих. — Или тебе так сильно худак не нравится? — «Улей» вспомнил, — ограничиться этим кажется заманчивым, но Арсения уже не остановить. Его можно попробовать понять — человек столько дней не спал нормально! — Толчок там стремный такой был. Но раковины классные, я ж реально хотел, чтоб ты меня там трахнул. Антон меняется в лице за считанные секунды. Арсений ни капли не жалеет о сказанном. В конце концов, таким был и будет всегда. Он елейно улыбается, строит наивные глазки, наклоняет голову в сторону. — Бля, знал бы ты, как до сих пор на меня влияют даже такие слова твои, — Антон выдыхает и трёт руками глаза. — Только бы знал. — А ты думаешь, я не? — ненавязчиво задевая носком лодыжку. — Знаю. — Арс, я за это время трахался только раз, — вскрывает последние козыри. Самые, блять, последние. После них — ни одной причины не остаться, и это настораживает. — И то не кончил. У Арсения то ли поплыл мозг окончательно, то ли в этом признании действительно очень много интимности, но в любом случае нет. Думать о вероятностях рано — сейчас точно. — Что, всё было настолько плохо? — и он выбирает ёрничать, ну конечно. — Зато хоть встал, ищи положительные стороны! Шастун смеётся, запоздало кладя голову на стол — румянец на щеках и ушах Арсений заметить уже успел. — Иди ты. Я просто бухой в хламину был, ванну ей заблевал. Прямо сейчас Арсений считает себя самым глупым и нелогичным человеком во всей Вселенной, но он ревнует. К одному, блин, местоимению ревнует так, как будто ещё имеет на него какое-то право и дозволение. И вроде бы всё максимально честно — сам дважды скачивал Тиндер, вписывая в анкету откровенное «интересует только секс без обязательств и с защитой», оба раза получал то, что хотел, и возвращался в кокон страданий о работе. Только сжавшиеся в кулак ладони о честности знать не желают вовсе. Антон не дурак, он это всё видит прекрасно — за выделенные тогда годы наизусть запомнил каждый выдающий жест, будь то дрогнувшие губы или прищуренные глаза. Видит и оказывается не против. Ему по-дурацки приятно чувствовать себя по-прежнему приоритетным или нужным — и для того, чтобы ощущать то же самое в сторону Арсения, совсем не нужно знать, было ли за это время что-либо у него; попросту незачем, раз уж сегодня в его «запасной» квартире сидит, продолжая невесомо поглаживать пальцы, именно Антон Шастун. Как-то очень внезапно кончаются любые темы для разговоров, но впервые это не пугает. Это убеждает в отсутствии нужды постоянно говорить, чтобы по-прежнему оставаться в одном пространстве, успокаивает, обволакивает тёплым облачком. Они молчат около получаса, пока Арсений не прыскает со смеха, цепляясь за Шастово предплечье. — Бля, вспомнил, как ты в Питер за мной приехал летом. На этот берег ещё.14.06.2019
Антон отчаянно пытается выдавить из себя что-то, смутно напоминающее «Арс, ты конченый совсем», но за хохотом оно остается неразличимым. Арсений, добившийся его приезда в Санкт-Петербург для «посмотреть на белые ночи», везёт их на какой-то богом забытый пляж в три часа утра и неиронично собирается купаться голышом. — Питер ис зе кепитал оф этот мир нахуй! — уже взахлёб ржёт Арсений, стягивая с себя трусы на берегу Невы. — Шаст, лошара, давай быстрее! Тот куксится с минуту, выделывается, но в итоге плюет на всё, с разбега залетая в воду и брызгая в Арсения. Они наперегонки доплывают до места, где тина противно не липнет к ногам, кричат друг другу детские обзывательства, а после прилипают друг к другу напрочь — Антон крепко держит Арса за талию, Арсений обвивает руками шею, высматривает в глазах напротив каждую веселую искорку, а потом целует в посиневшие от холода губы, мигом согревая. Шастун думал, что самым счастливым был в моменты, когда узнал о поступлении в Москву, когда заработал первую четырёхзначную сумму, или вывел их команду к победе на КВН. Но сейчас, держа в своих руках хрупкого, летящего и светящегося — словно птица-феникс из самых красочных сказок — Арсения, который так искренне улыбается, нежно обнимает и доверительно целует, понимает, что те моменты ни гроша не стоили по сравнению с этим. Наверное, правду говорят, когда утверждают, что поцелуи — что-то про связь на духовном уровне. Потому что Арсений сейчас перехватывает эту мысль, про себя её додумывая; он сейчас готов всю базу данных, даже ту, что помечена «совершенно секретно», отдать, одним махом втиснуться в одеяние верховного судьи, чтобы каждого оправдать, и найти виновных до одного, лишь бы этот момент навсегда в подкорке у себя запечатлеть. — Арсень, у меня так всё замерзло, что сейчас член отвалится на корм рыбам, — забудьте все арсеньевские слова о том, что с Шастуном получается романти́к, пожалуйста. Он забирает их назад. — А мне — да и тебе — он ещё вроде бы нужен. Тут уже успели и горы, и белые ночи посмотреть, и линолеум в городе Сочи потоптать. — Однажды я душу продам за номер продюсера Касты, пусть тебя фронтменом берут уже, — Арсений тычет пальцем тому в бок и спешит отплыть на безопасное расстояние. — Кто последний — тот писька! На берегу Арсений ждёт Антона целых две минуты, а потом нападает с новой порцией обнимашек, писклявым голосом напоминая ему о звании письки. Кто ещё не успел понять — им по пять лет. Честно говоря, они так себя и ощущают. Вот, сейчас отряхнутся, наскоро утрутся собственными футболками — им ещё нужно успеть высохнуть — чтобы родители не ругали, рассядутся по велосипедам и так поедут до дома, постоянно обгоняя и подначивая друг друга. Антон Арсению умудряется одновременно дарить светлое детство, контрастную юность и спокойную стабильность. А ещё как минимум пару десятков вороватых поцелуев по дороге на вокзал. — Шаст, ты, конечно, поправь меня, если я не прав, но… — Арсений в который раз фокусирует взгляд на сегодняшнем Антоне, пытаясь не проебаться с выбором слов. — Про «трахаться» ты ляпнул от балды или это, ну, что-то может значить? Под внимательным взглядом до зуда в груди хочется сжаться в крошечный комочек, но нет даже возможности толком уйти от этого. Арсению (не)много неловко уводить в это русло первому — в нём всё ещё живёт чувство вины, — но ментура успела выработать чувство справедливости в том числе. Антон просил (обиженная язвительность кривится от такой формулировки) себя отпустить — Арсений отпустил. Споткнулся, из рук выронил, но отпустил ведь. Теперь настала его очередь просить — никогда не отпускать ни на минуту. Надежда на то, что пуританские взгляды у сучьей жизни могут прогнуться, почему-то ещё не угасла; значит, они тоже — светят? Шастун каждое переживание, хоть просто проскальзывающее мимо, видит, считывает безупречно, хотя заговаривать, видимо, не собирается. Его выдают то и дело дергающиеся уголки губ, поэтому Арсений позволяет себе выделить процентов дцать пять из ста на хороший финал. — Нет, Арс, трахнуть тебя я точно не хочу, — думать перед тем, как говорить, Антон не научился и не научится. — То есть нет, очень хочу, если честно, но не сейчас. Потому что я не хочу тебя возвращать членом. — Ты меня хочешь, но не хочешь? — Арс выгибает бровь. Издевается, конечно, чтобы резину потянуть (место для вашего каламбура). — Интересно. — Ой, иди нахуй, Сень, — сдаётся, улыбаясь. — Ты же понял, о чём это. Я хочу тебя, но не только сейчас разложить. Такая формулировка устроит, Ваше графское великолепие? — Ты когда-то задумывался, сколько словечек кроется в слове «великолепие»? — Шастуну видно, как Арсений волнуется, поэтому он не перебивает; разрешает себя в любую звуковую ловушку заводить. — Велл, ик, оле… пирог. Сыпятся они одновременно — Арсений с непонимающей моськи, Антон с арсеньевского смеха; спустя минуту до него доходит ещё и смысл. В истеричных смешках Арсению чудится благодарность за то, как он этот трудный диалог выстраивает, поэтому он продолжает смешить, тем самым благодаря в ответ. Потому что переживать маленький конец света, происходящий в обеих головах прямо сейчас, в одиночку было бы наверняка жутко сложно — плавали, знают, уже пытались. Там ведь откалываются айсберги, ударяясь о ледяные волны, сталкиваются экипажи на огромной скорости, бьются тонны гранёного стекла и кричат тысячи людей — условия совсем не благоприятные, но если присмотреться, можно увидеть росток с непробившимся бутоном; вот их шанс. И сейчас, вспоминая каждое сообщение, которое всё ещё хранится снимком экрана в фотопленке, каждое заземляющее слово и согревающее объятие, Антон понимает, что в какой бы мультивселенной он не оказался, как бы сильно та не ударила с какой-либо стороны — он пошёл бы за Арсением куда угодно. Хоть в комнату страха, а это, извините, главный подвиг. — Мне, если честно, тоже страшно, Арс, — вдруг признаётся Антон. Прошлогодняя его версия о таком думать не смела — как это так, разве он имеет право на страх? И уж тем более перед кем-то? Да, конечно да — отвечает та, которая крепче переплетает пальцы с Арсовыми. — Че уж там, до сих пор дрожь в коленках не прошла, пока думал писать. А я под дверью полчаса стоял, вообще-то. Он встаёт, не отпуская руки, тянет Арсения на себя и по-хозяйски — совсем не как человек, который впервые видит квартиру целиком — ведёт его в темноту спальни, где снимает прокуренную толстовку, складывает наспех на стул, укладывает обоих на одну сторону кровати. Шастун обнимает так сильно, как будто правда больше всего на свете боится, что сейчас Арс растворится, оставив после себя лишь фантомный аромат. С какой-то стороны так и есть. — Страшно куда-то податься, а потом понять, что всё было зря. В просто так, — продолжает куда-то в макушку. — Но знаешь, чего пиздецки помогает, вот прям жестко? Я знаю, что с тобой — никогда и ничего не зря. И когда мы попробуем ещё раз, я верю, что ты поймёшь меня лучше, чем два года назад. С каждым словом ему всё больше кажется, что это озвучка накатанного монолога для бюджетного фильма, но значения этому придаётся меньше и меньше по мере того, как Арсений кивает с тихими вздохами, поглаживает по спине, жмётся ближе. Ну надо же — казался таким взрослым, когда улетал к своей карьере да чётким планам; а сейчас практически умещается в ладошку. Антон хмыкает, не позволяя развиваться этой мысли в противоположную сторону, и прекращает кусать корочку на губе, чтобы продолжить. — Арсений, я знаю, что ты ментурой живешь. И то, что ты в этом деле не настолько хорош, как говорят, — выдерживает драматическую паузу, по-детски радуясь тому, как Арсений разом затихает и царапает по руке, будто насылая все проклятия на разных языках. — Ты в разы лучше. И на службе, и, бля, вообще. Хотя бы из-за этого я в жизни не попрошу тебя оставить всю эту хуету, или ещё что, потому что тогда буду самым конченным уебком на Земле. И уж тем более не могу требовать принять меня назад, хотя давай признаем, что виноват тут вообще не я один. За пару лет у Шастуна не прибавилось мозгов — тут бесполезно дискуссировать или размышлять — но он научился направлять свою рефлексию в полезное русло; больше не загоняется с одного вздоха, не ищет проблему исключительно в себе, не додумывает за других, зато делится имеющимся, чтобы собрать нужный пазл. И в Арсении какие-никакие изменения видит — да, тот продолжает ждать, пока его мысли любезно прочитают первыми, но уже не сбегает от разговоровов человеческими словами; поддакивает! — Я не буду тебя принимать, Шаст, обратно, — бурчит Арсений куда-то в солнечное сплетение ровно через двенадцать выдохов. — Ты же не уходил котом шлёндрать где-то. Ладно, котом ты уходил, но вообще не в том смысле. Мне знать, что ты снова головой хочешь быть рядом, будет предостаточно. По крайней мере, чтобы самому решиться на то же. Арсению было двадцать семь лет, когда он что-то потерял, кого-то упустил, нашёл очень важную — неотъемлемую — часть своей жизни среди восьми миллиардов случайных лиц. Антону было двадцать пять, когда он понял, что у всех всё случается по-разному, и у него случилось лучшим образом. Сейчас Арсению тридцать два, он достиг некогда фантастических вершин, посадил дерево и осмелился снова попробовать стать счастливым. Антону тридцать лет, он открыл самую что ни на есть танцевальную студию, которую уже заприметили не последние люди, и он уверен, что завтра проснется по-настоящему счастливым человеком — в этой кровати иначе не случится. — Значит, мы попробуем? — Антон дышать тише начинает, лишь бы не разрушить ничего. — Вторая серия — возвращение? — Ну раз не попробуешь — не попробуешь, то да, — отвечает так же тихо. — А то я уже переломлюсь от просмотра твоих историй с аккаунта Серёженьки. Ну, он уже не даст. — Ах ты скотина, Арс! — Шастун округляется в лице и щипает его за бедро. — Козлина. — Это была просто конспирация! И теперь Арсений наконец-то с уверенностью может ответить, вложив всю свою честность, — звезду на погоны приколют в любой момент, а вот своя собственная может ускользнуть. Этому случиться он больше не позволит — отдел нового Арсения объявляется открытым, когда Антон нежно прижимается губами к чуть потному виску. Арс в ответ только улыбается и переворачивается на другой бок, крепко прижимаясь к нему спиной — спать одному надоело жутко.31.12.2018
— Ещё одно слово, и я откушу тебе нос! — в доказательство своих слов Арсений макает палец в крем на торте и мажет им по Шастовому носу. — Убери лапы, чучело. Антон нудит что-то про родительский дом, но быстро сдаётся, чтобы не попасть под горячую руку, и уходит в гостиную к отчиму. Этот Новый год будет — уже — самым особенным и неповторимым; они отмечают его в Воронеже с семьёй. У Арсения от этого обобщения сжимается сердце — надо же, он действительно стал её частью. Ещё месяц назад между собой они договорились не тратиться на бессмысленные подарки друг другу, а совместным трудом подкопить на навороченный гриль. Тогда Антон предложил самый неожиданный компромисс — тогда он расскажет своим про свои отношения без придуманных девушек и надежд; Арсений, глубоко в душе мечтающий, но не вздумавший заговорить, был готов расплакаться от количества эмоций. И вот, через двадцать минут наступает две тысячи девятнадцатый год, наряженная ёлка сверкает в центре комнаты, по телевизору показывают «С новым годом, мамы!», Майя с Арсом мельтешат по кухне, накрывая стол, Антон развлекает Андрея игрой в Фифу, а Терри не оставляет попыток стащить что-то с тарелки. Арсению впервые за лет пятнадцать так спокойно на душе — он заправляет оливье, не думая о работе, ведь успел передать все свои дела в суд, и слушает доносящееся негодование Шастуна, очевидно проигрывающего свой косарь. Даже предстоящий каминг-аут не вызывает дикой тревожности и страха — родители у Антона невероятно понимающие и любящие их обоих, сам Шастун наверняка хорошо обдумал и взвесил своё решение. Получается, они станут настоящей дебильной семьёй, как и завещал Захарьин на одной из репетиций, на которую приезжал Шастун. Арсений улыбается своим мыслям, доставая из холодильника бутылку игристого, и тихо идёт к горе-футболистам. — Какой счёт? — Арс, это жесть как несправедливо, он меня уделал в четыре-два! — Антон весь красный — психует — и больше похож на щенка спаниеля, но Арс предпочитает оставить этот комментарий при себе во имя сохранности джойстика. — А я футболом, блин, занимался со школы! — Андрей, вы ему побольше голов назабивайте, глядишь, не таким нервным будет, — хитро хихикает, но Шастово плечо всё равно поглаживает, слегка сжимая. — У нас готово под ключ, ждём вас на кухне. Антону с трудом удаётся сдержаться от того, чтобы в последний момент обнять Арсения за талию, поэтому он просто провожает взглядом его задницу и идёт следом, подтягивая спадающие костюмные брюки — Майя Олеговна настояла на дресс-коде. Урвав момент, пока родители ушли переодеваться, Шастун подходит к Арсу, чересчур усердно моющему вилку, сзади, кладёт руки на талию и мягко касается губами шеи. — Как ты? — Необычно, если честно, — Арсений вытирает руки, но не выключает воду, разворачивается, позволяя чмокнуть себя в нос. — И немного ссыкотно, но я успел бахнуть пятьдесят грамм с Андреем, пока вы искали твои штаны, так что всё в порядке. — Дурак ты, Арс, — ещё одним поцелуем в уголок губ. — Я тоже ссу, но всё нормас будет, обещаю тебе. За Арсения отвечает Терри — оживляется, подаёт голос и машет пушистым хвостом; дверь спальни открылась, поэтому приходится оттиснуть Антона к столу, чтобы рассесться по местам. Майя Олеговна заходит, смеясь с Андреевского шёпота, и кружится в аккуратном чёрном платье — светится вся, расцветает; Арсений наблюдает за ними с улыбкой до ушей и мыслями о том, как хочет, чтобы у них с Антоном когда-то было так же. Хотя почему когда-то, если уже есть? — Мальчики, а чего вы с пустыми тарелками? Не ждали бы нас, начинали бы кушать, — женщина тут же начинает торопливо накладывать салаты, напевая что-то новогоднее. — Антошенька, сколько ж мы так не собирались на праздники? Прямо глаз радуется. — Если бы не Арсений, мы бы не дождались, — шутливо ворчит Андрей и хихикает, когда ему прилетает практически невесомый подзатыльник. — Так что низкий поклон тебе, Арсений Батькович. — Да ладно вам, Шаст тоже скучал, часто рассказывал о вас тут, — улыбается смущённо и чуть ли не давится винегретом, чувствуя на бедре тёплую ладонь. — Майя Олеговна, винегрет просто чудо! У вас определенно золотые руки. — Да кушайте на здоровье, — она наконец присаживается ко всем и включает трансляцию — звук на обращении убавляет до минимума. — Ой, Антон, какие у тебя замечательные друзья в Москве появились всё-таки. Антон залпом выпивает бокал шампанского, прокашливается, оборачивается на Арсения, выдыхает. У него коленки дрожат так, будто прямо сейчас нужно выступать на утреннике перед толпой старшеклассников, а за кулисами не осталось никого, кто мог бы напомнить сценарий. — Ма, Андрей, не хочу надумывать из вас недалеких, но… мы с Арсением не то чтобы дружим, — он в который раз вытирает мокрые ладони о брюки и нащупывает Арсовы пальцы под столом, косясь на настенные часы. Успеется. — Я его люблю. Ну, он меня тоже, надеюсь. Мы всё хотели рассказать, но не было момента подходящего, да и не знали, как вы отреагируете. Майя тепло улыбается сыну и кивает. Андрей встаёт, хлопает Антона по плечу. Бой курантов разносится по кухне взрывным коктейлем со вспышками салютов за окном, шампанское разливается по фужерам, лает соседская собака. На девятом ударе Майя Олеговна желает им быть счастливыми вместе как можно дольше и не бояться любить. На двенадцатом — Антон обнимает Арсения, глуша поток радостных поздравлений в его волосах. Он не верит в примету «как Новый год встретишь, так его и проведёшь», но в этот раз очень хочется, чтобы весь год прошёл в этих самых объятиях, с этими самыми людьми. Закончив с тостами, Арсений откланивается и утаскивает Шастуна на балкон — целует, только прикрыв стеклянную дверь, так, как не целовал; по-домашнему, вкладывая всю благодарность и поддержку. — С новым счастьем тебя, мой родной, — Антон не столько слышит, сколько чувствует эти слова губами. — С Новым годом. В полудрёме Арсений думает о том, что утром нужно будет написать Майе Олеговне — до этого было стыдно, а сейчас не найдётся возможности лучше, пока Антон не перестаёт обнимать даже когда засыпает. Пчёлы летают вопреки утверждениям любителей физики. Два любящих человека будут вместе вопреки суждению о том, что люди одноразовы — вот такие у судьбы бывают исключения.